Окна из алюминия в Севастополе — это новые возможности при остеклении больших площадей и сложных форм. Читайте отзывы. Так же рекомендуем завод Горницу.
Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)Коллекция фотографий Иосифа Бродского
"За равнодушие к культуре общество, прежде всего, |
|||
Взбунтовавшийся пасынок русской культуры |
|||
Он себя сам не раз называл пасынком русской культуры, ну что ж, оставим за ним это определение. Что он имел в виду: свою национальность, свое кочевье, репрессивные меры государства по отношению к поэту - нам сейчас уже знать не дано. Но пасынок с юности начал бунтовать, и не только против конкретных властей, но и против романтических тенденций в русской литературе, против французского влияния на русскую поэзию, против азиатских, восточных прививок. Впрочем, бунт - это тоже давняя традиция в русской культуре. От Аввакума и до сегодняшнего Эдуарда Лимонова:
Я, пасынок державы дикой c разбитой мордой,
Другой,не менее великой, приемыш гордый
Национальный вопрос никогда не занимал много места в жизни Бродского. Он жил в русской культуре и жил русской культурой. И потому, может быть, даже в семейном плане впадать в еврейство никогда не стремился. Рассказывают такой случай: посмотрев фильм Вуди Аллена "Энни Холл" о неврастеничном еврее, раздираемом между манией величия и комплексом неполноценности, да к тому же без ума влюбленном в англосаксонку "голубых кровей", Иосиф Бродский небрежно бросил - "Распространённая комбинация - dirty jew и белая женщина. Абсолютно мой случай." Бедный Иосиф всё искал объяснений своей неудавшейся любви, но, думаю, и для Марины Басмановой его еврейство ничего не значило, рождение сына от него - тому явное доказательство. Это лишь попытка самооправдания в своей любовной трагедии. А в память о поморском "Пророчестве" он всё-таки и дочку от позднего брака назвал Анной. Так и получилось: Андрей и Анна. И оба - от белых нееврейских женщин. Как говорил Бродский: "Абсолютно мой случай."
В чужой ему восток входил, как ни странно, и Израиль. Сэр Исайя Берлин рассуждал на эту тему с Дианой Абаевой:
"Д.А.: А почему, по-вашему, он избегал Израиля?
Сэр И.Б.: Не знаю, почему. Он не хотел быть еврейским евреем. Быть окруженным евреями, мучиться еврейскими мыслями, думать о еврейских проблемах было не для него. Его еврейство не интересовало. Он вырос в России и вырос на русской литературе. Это было для него.
Д.А.: Он ощущал себя северянином, петербуржцем. Любил Север, идею Севера. Это у него общее с Оденом. Он по его стопам ездил в Исландию, и ему тоже, как Одену, нравилась северная Англия, Швеция. Италию он обожал, но это было сибаритское и эстетическое восхищение заезжего человека. А чтобы поработать, так это где-нибудь на Севере. Восток ему совсем был чужд, он его внутренне как будто побаивался".
Он осознанно не хотел быть евреем в литературе, еврейским поэтом, поэтом для евреев. В жизни - ради Бога, он никогда не комплексовал, но и не возвеличивал свое еврейство. В литературе он был заведомо русским поэтом, и никаким другим. Его поздний бунт против русской культуры в себе самом - явно не удался. В его русскости были свои провалы, свои отторжения, свое изгойство. В изгнанничестве он одно время пытался отринуть от себя Россию.
Да, много чего чуждого России можно найти в позднем Бродском, как и в любом другом самых русских кровей эмигранте, много лет живущем вне родины, как и в самом Солженицыне и его пожеланиях американской военной неуступчивости. Не о том сейчас речь.
Скорее меня в Иосифе Бродском удивляет другое, что русскости в своей поэзии и даже в жизни, в её запредельности и амбивалентности он так и не сумел преодолеть. И еврейскость в свою культуру не пустил. На этом сходятся и Наум Коржавин, и Шимон Маркиш. Шимон Маркиш пишет: "Смею полагать, что в этой уникальной поэтической личности еврейской грани не было вовсе. Еврейской темы, еврейского "материала" поэт Иосиф Бродский не знает - это "материал" ему чужой." Он не был иудеем ни по вере, ни по мироощущению, впрочем, также как и Осип Мандельштам, и Борис Пастернак, выбравшие себе тоже осознанную судьбу в русской культуре.
"На "Кем вы себя считаете?" - Бродский отвечал: "Русским поэтом"; на "Считаете ли вы себя евреем?" - отвечал: "Считаю себя человеком". На "Важно ли для вас, что вы - еврей?" пространнее: "Для меня важным в человеке является, трус ли этот человек или смел, честный он или лжец. Порядочен ли он, что особенно проявляется в отношении человека к женщине", - пишет в книге о Бродском Людмила Штерн.
Самое поразительное и принципиальное - его отказ ходить в синагоги и выступать в них. А надо сказать, что там со своими концертами и литературными вечерами в городах США выступали не только неверующие евреи, но и известные русские поэты - от Евгения Евтушенко до Андрея Вознесенского. Дешевые залы, большая скидка, свой контингент платных слушателей. Еврей Иосиф Бродский и слышать о таких выступлениях не хотел. Боялся ли он местечковости, религиозной иудейской ортодоксии, ощущения гетто в себе самом? По сути, и Павел Горелов в статье в "Комсомольской правде", и Людмила Штерн в воспоминаниях пишут об одном и том же - о стремлении позднего эмигрантского Иосифа Бродского если и уйти из русской культуры, то раствориться целиком в мировой, преимущественно англоязычной культуре. Он и на самом деле стал одно время как бы сторониться России, посчитав и её мировой окраиной, обсмеивать и её, и христианство в своих иронических стихах, и яростно сторонился мирового еврейства. Именно в Америке он поразился четкой разделенности в мировой культуре на евреев и неевреев, о чем не раз говорил в своих интервью: "Вы знаете, для русского человека нет большой разницы между Ветхим и Новым Заветом. Для русского человека это по сути одна книга с параллельными местами, которую можно листать взад-вперед. Поэтому, когда я оказался на Западе, я был поражен (вначале, по крайней мере) строгим разграничением на евреев и неевреев. Я думал: "Ерунда! Чушь собачья! Ведь это лишает их перспективы!" Или же в другом месте: "Еврейский аспект моего бытия был, так сказать, у меня под рукой: Индуизм был недоступен, христианство, христианская традиция была недоступна. Не говоря уже о таких важных вещах, как западная культура, которая тоже была недоступна. Поэтому я сосредотачивал внимание на этих вещах в ущерб своему еврейству. На самом деле, мое еврейство стало чуть более заметным для меня именно здесь, где общество построено с учетом строгого разграничения на евреев и не вреев". И при этом строгом разграничении Иосиф Бродский постарался умалить свое еврейство во имя мировой культуры. А всё-таки остался лишь русским поэтом.
Как-то в юности, заглянув однажды в синагогу и сбежав оттуда через несколько минут, больше никогда в жизни он в синагогах не бывал. Людмила Штерн вспоминает: "Когда умер, отпевали его и в епископальном храме, и в русской православной церкви. А в синагоге поминальной службы не было. И в гробу он лежал с католическим крестиком в руках. Было ли это его волей или желанием Марии, нам знать не дано: Весной 1995 года, когда я уговорила Бродского поехать в литературное турне по Америке, продюсер арендовал залы в синагогах. Я показала Иосифу список снятых помещений, и он резко сказал: "Никаких синагог, пожалуйста. В синагогах я выступать не буду." Загадочным было и отношение Бродского к Израилю - он от приглашения отказался: "Я, знаешь ли, плохой еврей". Звучало это странно. И для еврея, и для христианина, и для мусульманина, сквозь всю историю человеческой цивилизации, Израиль - одно из самых значительных и волнующих мест на земном шаре. Известно, что Бродского не раз и не два приглашал Иерусалимский университет - читать лекции или выступить с литературными вечерами, - он даже не желал это обсуждать."
Думаю, не было в этих отказах ничего осознанно антиеврейского, как у того же Бориса Пастернака, он боялся слиться с замкнутой на себя еврейской культурой. Боялся, что его воспринимать будут, как "еще одного еврейского поэта".
А вот от русскости в своей культуре, даже иронизируя, даже отчуждаясь от неё, так никогда отделиться не смог. От русскости, как следования русским канонам в литературе, в понимании поэзии, в жертвенном отношении к поэзии. От русскости, как полного погружения в русскую языковую стихию. И даже от русскости, как модели жизненного поведения, от максимализма, стремления постоять за правду своя и за други своя, до излишней анархичности и бесшабашной надежды на "авось".
"У русского человека, хотя и еврейца, конечно, склонность полюбить чего-нибудь с первого взгляда на всю жизнь," - писал Иосиф Бродский, очевидно объясняя этой русскостью и свою непрекращающуюся любовь к Марине. И когда читатель сплошь и рядом встречает в его стихах, выступлениях, эссе, выражение "наш народ", в "моем народе" - может не сомневаться, речь идет именно о русском народе. И если изменил Иосиф Бродский в чем-то России, то лишь с другими империями - в литературе с римской империей, в жизни - с американской:
Как бессчетным женам гарема всесильный Шах
Изменить может только с другим гаремом,
Я сменил империю. Этот шаг
Продиктован был тем, что несло горелым
… перемена империи связана с гулом слов,
с выделением слюны в результате речи,
с лобачевской суммой чужих углов,
с возрастанием исподволь шансов встречи.
И здесь он всего лишь продолжил русскую традицию Курбского, Герцена, Печерина, Набокова, Синявского.
Но в языке ему изменить не удалось, побег, подобно Владимиру Набокову, в чужую англоязычную литературу явно провалился. Не случайно по его собственным американским переводам было составлено мнение многими американскими поэтами и критиками: "посредственность мирового значения". Прочитав такое в ведущем издании и под фамилией известного властителя американских книжных мод, Бродский перестал считать себя американским поэтом. Даже в таком насквозь нерусском стихотворении, как "Пятая годовщина" с его ухмылками по поводу луж на дворе и взлетающих в космос русских жучек вместе с офицерами Гагариными, с его уже литературно подтвержденным отказом от былого пророчества: "Мне нечего сказать ни греку, ни варягу, / Зане не знаю я, в какую землю лягу", этот мировой изгой остаётся в отечестве русского языка:
И без костей язык, до внятных звуков лаком,
Судьбу благодарит кириллицыным знаком
А когда известный чешский писатель Милан Кундера разразился в американской печати громкими заявлениями о вечной агрессивности русских и об их культурной никчемности, никто иной, как Иосиф Бродский дал достойный ответ. Да и на эмигрантских собраниях, когда он там изредка бывал, он защищал русскую советскую культуру от всех примитивных антисоветских наскоков литературных графоманов.
Впрочем, не будем забывать, что и побег в англоязычную литературу был, мягко говоря, ему навязан. Всё-таки, он не хотел уезжать из России. Тут жили его родители, тут жила его любовь (а значит, и какие-то надежды на будущее. С одной стороны, хотелось уехать, чтобы вырваться из любовной безнадеги, с другой - жила и какая-то надежда на примирение), и жил его сын, тут было русское литературное пространство, которое он покидать не собирался. Ему бы радоваться, что без очереди дали израильскую визу, что отпускают на желанную свободу, а он пишет письмо Леониду Брежневу, так и недооцененное историками литературы. Письмо не политическое, письмо литературное. К счастью, письмо было опубликовано в газете "Ди Прессе" 4 июля 1972 года, а потом обильно процитировано в югославской газете Душаном Величковичем. Уезжающий поэт не плачется и не жалуется генеральному секретарю, но и не предъявляет ему политические обвинения, письмо отнюдь не покаянное, не вынужденное. Это письмо о его незыблемом праве на жизнь в русской культуре, и ни в какой другой.
"Дорогой Леонид Ильич, покидая Россию не по своей воле (о чем Вы несомненно осведомлены), позволяю себе обратиться к Вам с просьбой, на что, как я считаю, у меня есть право, поскольку я убежден в том, что всё, что я сделал в своём литературном творчестве за 15 прошедших лет, служит и будет служить русской культуре. Я хочу попросить Вас дать мне возможность остаться в русском литературном мире хоть переводчиком, кем был я до сих пор. Я принадлежу русской культуре, чувствую себя её частицей, и никакая перемена места пребывания не может повлиять на конечный исход всего этого. Язык - явление более старое и более неизбежное, чем государство. А если речь идет о государстве, то, на мой взгляд, мера любви писателя к родине - не клятва с какой-то высоты. Это то, что он пишет на языке детей, среди которых он живет. Покидая Россию, испытываю горькое чувство. Здесь я родился и воспитывался, здесь я жил и благодарен России за все, что у меня есть на этом свете. Всё пережитое мною Зло преодолено Добром, и никогда у меня не было такого чувства, что Родина обидела меня. Его нет и теперь. Несмотря на то, что я теряю советское гражданство, я не перестаю быть русским писателем. Я верю, что вернусь, ведь писатели всегда возвращаются - если не лично, то на бумаге. Хочу верить, что возможно и то, и другое. Надеюсь, что Вы меня правильно понимаете. Прошу Вас дать мне возможность и впредь жить в русской литературе и на русской земле. Не верю в свою вину перед родиной. Наоборот, верю, что во многих отношениях я прав: и если мой народ не нуждается в моей плоти, то, может быть, моя душа ему пригодится".
Иосиф Бродский искренне надеялся долгое время на какой-то ответ. Не дождался. Кстати, Александр Солженицын жалеет, что не видел текст этого письма, - жаль, плохие помощники попались. Вполне возможно, текст его статьи мог бы и резко измениться после прочтения этого во всех смыслах замечательного письма. А сегодняшним патриотам я бы посоветовал так же дотошно следовать истинной цели - ни одного употребления термина о неведомой Бродскому российской культуре, и даже о российской земле. Нет, пишет письмо русский писатель, живущий еще на русской земле, принадлежащий русской культуре!
Пусть это письмо нынче многие стараются замолчать. Иосиф Бродский может гордиться таким письмом к лидеру государства. Это, как в случае с Мандельштамом, тот же имперский выход один на один - "поэт и царь", и явно - поединок в пользу поэта. Он ни перед кем не кается, и даже четко отделяет советскость, в которой он и не нуждается, и русскость, как следование национальным, культурным и литературным русским традициям, которая остается при нем, куда бы он ни уехал. Письмо нельзя отнести к просоветскому, или антисоветскому (в такой системе координат Бродский никогда и не работал) проявлению чувств, письмо - прорусское, в котором поэт выглядит более русским, чем Леонид Ильич Брежнев, давно уже живущий во вненациональной системе координат. Это письмо можно спокойно поставить в ряд знаменитых писем русских писателей императорам и генеральным секретарям. Письмо не только о себе и своей русскости, но и письмо во славу русской литературы.
Никто иной, как Иосиф Бродский воспел, и не единожды, в мировой печати всю пушкинскую плеяду поэтов, от Баратынского до Вяземского, заявил о мировом уровне русской культуры ХХ века, обозначил Марину Цветаеву лучшим поэтом всего столетия, а Андрея Платонова и Николая Заболоцкого классиками мировой литературы. Да, были у Бродского и свои групповые пристрастия: постоянно возвеличивал, и с большим перебором, ленинградскую группу своих друзей, называя их всех равными себе по таланту, хотя эти старые дружки часто, особенно после смерти, из зависти его же и предавали. Но у кого из нас этих групповых и дружеских пристрастий нет?
В целом тема "Иосиф Бродский, как просветитель и пропагандист русской культуры в мире" - несомненна. Многие из самых тонких ценителей культуры в англоязычном мире впервые от Иосифа Бродского услышали имена гениев Державина и Ломоносова, Хлебникова и Клюева, не забывал он даже о таких, как Николай Тихонов и Луговской, помнил о своих учителях Борисе Слуцком и Анне Ахматовой. Для него, как человека культуры, интересны даже самые незначительные поэты второго и третьего ряда. "Вообще-то говоря, среди русских поэтов - фигур второго ряда - были совершенно замечательные личности. Например, Дмитриев с его баснями. Какие стихи! Русская басня - совершенно потрясающая вещь. Крылов - гениальный поэт, обладавший звуком, который можно сравнить с державинским. А Катенин! Или - Вяземский, на мой взгляд, крупнейшее явление в пушкинской плеяде". И какие замечательные строки написаны им о бескультурье вечном русской политической элиты нашей: "За равнодушие к культуре общество, прежде всего, гражданскими свободами расплачивается. Сужение культурного кругозора - мать сужения кругозора политического. Ничто так не мостит дорогу тирании, как культурная самокастрация".
Нынешняя культурная самокастрация наших либералов, в том числе литературных, приводит и к сужению понимания стихов того же Иосифа Бродского. Будто забыты уже два его прекрасных стихотворения, посвященных Глебу Горбовскому, которого он крайне высоко ценил: "Посвящение Глебу Горбовскому" ("Уходить из любви"), и "Сонет к Глебу Горбовскому" ("Мы не пьяны. Мы, кажется, трезвы"). Сам-то Иосиф Бродский, при явном расхождении и политическом, и творческом с поздним Горбовским, всё-таки признавал и в американских интервью: "Конечно же, это поэт более талантливый, чем, скажем, Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, кто угодно." А в книге диалогов Волкова и еще определённее: "Если в ту антологию (русской поэзии ХХ века - В.Б.), о которой вы говорите, будет включена "Погорельщина" Клюева или, скажем, стихи Горбовского - то "Бабьему яру" там делать нечего." (Конечно же, имеется в виду художественная, а не политическая значимость "Бабьего Яра" - Т.Г.) Но "ахматовские сироты" всё одеяло славы Бродского предпочитают натянуть на себя, и бродсковеды этому активно подыгрывают. Нет, чтобы взять и провести интересную творческую параллель между стихотворением Николая Рубцова "Я буду скакать по холмам..." и стихотворением Бродского "Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам..." Опять же, время написания почти одно, да и поэты были неплохо знакомы. Взаимовлияние, творческое соперничество? Или же творческая дружба с Татьяной Глушковой. Чем они оказались близки друг другу? Неплохо бы и задуматься над Державиным, как общей предтечей и Юрия Кузнецова, и Иосифа Бродского. Оба ведь - птенцы не из пушкинского гнезда.
Не так узок был наш герой Иосиф Бродский, не влезает в нынешнее либеральное прокрустово ложе. Увы, русскость в Иосифе Бродском оказалась не нужна ни нашим русским патриотам, для критиков почвенного стана Бродского как бы не существует, ни критикам либерального направления, перечеркивающим Россию как таковую, и вычеркивающим любое проявление русскости из судьбы поэта.
Кстати, при всем своем чувстве одиночества и отделенности ото всех, он никогда не терял чувства своего поколения, неоднократно писал о своем поколении, поколении писателей, рожденных перед войной, поколении, следующем за шестидесятниками (которых он всегда чурался и презирал, от Василия Аксенова до Евтушенко с Вознесенским), по сути, последнем состоявшемся поколении русской культуры ХХ века. Не забудем, что оно, это предвоенное поколение поэтов, как правило, отказавшееся от фальши шестидесятничества, кто справа, кто слева, вбирает в себя и ленинградскую группу Иосифа Бродского, и его друзей, и почти всю "тихую лирику" - от Николая Рубцова до Олега Чухонцева, и Беллу Ахмадулину, и Татьяну Глушкову, и просто сверстника поэта Юрия Кузнецова. Всё-таки неплохой набор поэтов выставило на щит литературы само время! Концовка ХХ века оказалась ничем не хуже его начала. Иосиф Бродский говорил об этом поколении: "Это последнее поколение, для которых культура представляла и представляет главную ценность из тех, какие вообще находятся в распоряжении человека. Это люди, которым христианская цивилизация дороже всего на свете. Они приложили немало сил, чтобы эти ценности сохранить, пренебрегая ценностями того мира, который возникает у них на глазах". Достаточно ортодоксальное утверждение. И не раз подтверждаемое Иосифом Бродским в стихах.
Источник: http://www.sem40.ru/culture/books/8304/
| Ранее |
|
Деград