Специальные ежемесячные бизнес-журналы для руководителей крупных предприятий России и СНГ О фирме Журналы Подписка и реклама Интервью Содержание сайта Обратная связь

Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Коллекция фотографий Иосифа Бродского

Вечер памяти Иосифа Бродского

Санкт-Петербург. Фонтанный дом. 9 февраля 1996 г.
Стенографическая запись

Ведущий Яков Гордин

Год начался тяжело. Вырисовывается какая-то странная и печальная закономерность. Смерти людей начинают совпадать с рубежами мини-эпох. В конце восемьдесят девятого года, когда заканчивалась эта радостная и достаточно легкая эпоха перестройки, умер Натан Эйдельман. Достаточно внезапно, молодым, в 59 лет. Человек, который в некотором роде был символом для людей нашей культуры, символом предшествующего периода гуманистического просвещенчества.

Заканчивается еще один период. Мы стоим на рубеже. Умирают Бродский, Лидия Корнеевна Чуковская, которая тоже в значительной степени символизирует время. Надо сказать, что они были хорошо знакомы. Лидия Корнеевна принимала участие в деле Бродского. Я это очень хорошо помню. Я в это время встречался с ней в Москве. И она очень много делала для него. И она, и Корней Иванович Чуковский, который бился за него до последнего, хотя, в общем, ничего сделать не смог.

Но каждая смерть, естественно, это трагедия. И трудно мерить человеческие жизни, смерти рамками культурных масштабов. Конечно, страшно горько, что умерла Майя Борисова. Тоже достаточно молодым человеком. Вчера я узнал, что умер ещё один человек. Михаил Александрович Донской - ленинградский литератор, который был очень заметным человеком в 60-70 годы. Блестящий переводчик. Знаменитый Любимовский спектакль "Тартюф" Мольера шёл в театре на Таганке с огромным успехом в его новом переводе, с его драматическим прологом, им самим написанным. И вот он умер.

Последнее время драматизм нашей жизни ощущается в разных аспектах и идёт по нарастающей. Конечно, то, что люди умирают именно в это время, а не в какое-то другое, может быть, случайным моментом. Но с другой стороны, вряд ли случайно, что Пушкин и Лермонтов погибли на протяжении четырёх лет, когда происходил явный перелом эпохи, когда исчерпала себя декабристская эпоха, когда кончилось светлое время первой трети 19 века. Что-то в этом есть...

Хочу предупредить всех выступающих. Вряд ли стоит делать сегодняшний вечер траурным. То, что Иосиф Бродский умер, - я уже научился за 10 дней произносить эти слова - это, конечно, горе. Для многих из нас это человеческое горе, для других горе, так сказать, культурного характера. Но то, что он был, - это счастье. И я думаю, чем дальше, тем сильнее мы будем это чувствовать.

Я нередко задумывался, насколько беднее, пустее была бы жизнь без него, не только без человеческих отношений с ним, а без огромного количества стихотворных фраз, строк, афоризмов, которыми мы всё время пользуемся. Ведь действительно наша речь в значительной степени состоит из литературных реминесценций. Даже не обязательно у людей, которые занимаются литературой. Это идёт от школы, от чтения. В моей речи, в моём мыслительном процессе формулы из стихов Иосифа занимают огромное место.

Мы не должны делать этот вечер траурным по той причине, что он был человеком очень весёлым, человеком, в отличие от большинства своих стихов, достаточно радостно понимающим жизнь. Вот о нём пишут в "Огоньке": ..."гений одиночества"... Я не убеждён, что это верно. Тут происходит обычное, очень частое, во всяком случае, перепутывание литературы и жизни. Очевидно внутренняя жизнь Бродского была достаточно нелёгкой. Это понятно. У человека такой силы и проницательности мысли она и не могла быть иной. Но тем не менее в жизни он был человеком, который любил всё, что должен любить нормальный бодрый человек.

В 1988 году, когда умер наш общий с ним друг Геннадий Шмаков, он позвонил мне из Хельсинки и был в ужасно тяжёлом настроении. Гена умер там, в Америке. Иосиф в это время был в Хельсинки. Но, как потом рассказывали наши общие друзья, на поминках по Шмакову Иосиф пел целую ночь. Они любили петь вдвоём. Гена был очень одарённый пианист, хотя по профессии он был литератор. Он в качестве аккомпаниатора выступал. Они пели. И у меня дома стоит фотография недавнего времени, где они с нашим другом совершенно самозабвенно поют на дне рождения Иосифа. Все, кто знал его, помнят, как он любил петь "Лили-Марлен". Известная немецкая песня, текст для которой он по-русски написал.

Ещё один очень странный момент. Перебирая бумаги, я наткнулся на стихотворное письмо его московскому другу Андрею Сергееву (из Венеции) с такими строчками:

Хотя бесчувственному телу равно повсюду истлевать,
лишённое родимой глины,
оно в аллювии долины
Ломбардской гнить не прочь. Понеже
свой континент и черви те же.
Стравинский спит, на Сан-Мигеле,
Сняв исторический берет... и так далее

Это в некотором роде предсказание.

Александр Кушнер

....Он как-то умел себя вести так, что собеседник всегда помнил, с кем он говорит. Иногда мне даже казалось, что это слишком.Правда, на людях он держался не важно, не высокомерно.

Помню нашу прогулку в Лондоне. Я и моя жена были на конференции. Затем после этой конференции он с нами просто ходил по Лондону и показывал город. Ничего веселее, непосредственнее и проще невозможно себе представить. Заходил в обувной магазин, чтобы Лене туфли купить, и валял дурака. И мы смеялись над этими английскими памятниками, которые почему-то все стоят на высоких столпах, как столпники. Было видно, что он любит этот город...

Когда я думаю о его стихах, о том, что он сделал в нашей поэзии, я хочу прежде всего сказать, что он сумел повернуть русский стих в какую-то новую сторону, усложнив синтаксис, пользуясь переносами, анжабеманами бесконечными. И всё это смывается мощной музыкой, которая идёт поверх всего и выносит стихи к морю. В то же время я, по-моему, точно знаю, что подражать ему нельзя. И те десятки молодых поэтов, которые начинают с подражания Бродскому, должны помнить, что на этом пути ничего сделать нельзя. Он сделал всё.

Должен сказать, я, всю жизнь чувствуя его соседство, как бы понимал это. И ещё я хочу сказать... Сейчас читают стихотворения Бродского как-то очень громко - так, как будто это поэт революции. А на самом деле, это великое искусство и оно требует пристального чтения. И нет лучшего чтения, чем под настольной лампой.

Тихотворение моё, моё немое,
однако, тяглое - на страх поводьям,
куда пожалуемся на ярмо и
кому поведаем, как жизнь проводим?

Америка прощалась с Бродским, наверное, так же, как прощаемся с ним мы, потому что там очень много его читателей. Меня встретил на вокзале наш общий с Бродским приятель Игорь Ефимов. И, не заезжая домой, мы сначала приехали в похоронное бюро, купили по букету роз в соседней лавочке. Вошли туда. Я прошёл в зал и увидел его лежащим в американском гробу, совсем не похожем на наш. Скорее, какой-то ствол дерева, дупло. И он как будто лежал в дупле, по грудь открытый... Я не хочу говорить об этом...

Я постоял несколько минут, посмотрел, ушёл... Я не хочу затмевать его подлинное лицо этим последним слепком с лица. Я никогда не видел Иосифа спящим. Человеческое лицо оживляет речь, глаза открытые... Не правда ли? Я уверен, что и он бы не хотел, чтобы вглядывались, всматривались в это. Ну, расписался в какой-то книге. Так принято...Кто ты, откуда, из какого города... И вышел. Я был одним из первых, по-моему, пятым или четвёртым в списке пришедших, потому что только открылось это всё. Два дня был открыт дом для посещения. И я туда больше не приходил.

Пришёл уже в церковь, рядом с домом, где он жил в последнее время, в Бруклайне. И там состоялся обряд церковный. Это протестантская евангелическая церковь.Гроб был закрыт. Присутствовало много народу, американских поэтов почему-то не было. Был Чеслав Милош и был Марк Стрэнд, англичанин, живущий в Америке. Он читал стихотворение Бродского на английском языке. И читал Лев Лосев стихотворение Бродского. Священник творил обряд. Всё было очень прилично, очень строго и хорошо. Бродский не принадлежал никакой церкви. Он не был крещён, не был христианином, не был иудаистом. Никем. У него были свои отношения с богом, свои, как у каждого мыслящего человека. Я думаю так, что каждое стихотворение поэта - это и есть молитва. У человека, пишущего стихи, есть свой способ говорить с богом. И он индивидуален. Вот почему, наверное, обрядовая сторона, церковная, как-то бывает чужда. Я думаю, что и Пушкин потому не может быть охарактеризован как верующий христианин или атеист. Ничто не подходит. Это всё неверно. Это индивидуальное, интимное отношение с этим миром, Господом Богом.

Он писал рождественские стихи, допустим, как художник пишет на евангельские темы свои работы. Конечно, средневековые художники эпохи Ренессанса были людьми верующими, как правило. Но эти великие сюжеты, общечеловеческие, они так же замечательно работают и сегодня. Куда же от них уйдёшь? Это всё равно, что отвернуться от мировой культуры, это всё равно, что отвернуться от Рембранта и Рафаэля. Конечно, он писал на эти темы, но точно так же и на античные темы. Мы же не скажем, что Бродский - это язычник, потому что он написал столько стихов на античные темы и переводил Эврипида...

Я считаю, что каждое стихотворение поэта - это молитва, разговор с Богом о самом главном. Не с читателем. И только потому это читателю интересно, что это важный для всех людей разговор, который можно прижать к своему сердцу.

Дальше я со своими американскими друзьями из церкви поехал на кладбище. В церкви было много народу. Там были и Рейн, и Барышников, и Лосев из моих друзей, и Вероника Шильц, приехавшая из Парижа. Я знаю, что Бродский с ней дружил. И даже стихотворение ей посвятил. И ещё многие... А на кладбище оказалось мало народу. Человек пятьдесят. В основном американцы. Из наших я видел только Михаила Петрова, физика, моего друга, который сейчас временно работает в Принстоне. И Михаила Ленгтина, фотографа, которому, кстати, было запрещено фотографировать, как и всем остальным. Не фотографировали. И правильно делали. И Томас Венцлава, которого Бродский так любил, с женой Таней. Эта церемония длилась очень долго.

Кладбище над Гудзоном. Замечательное старое кладбище, круто спускающееся вниз. Там есть коллективный склеп. Нечто вроде колумбария вертикального. Но только задвигались не урны, а гробы внутрь, как будто подводную лодку в ангар просовывают. Мы подошли к гробу. Каждый. И положили руку свою на гроб. Потом каждый подходил к Марии. Она была подавлена. Я не хочу говорить... Мы пожали друг другу руки. Она сказала: "Александр Кушнер". Я отошёл...

Я заметил, что рядом с ним, над ним, слева пустые ячейки, а справа кто-то есть. То есть не кто-то, а я даже списал кто. "Мария Ривера" (1911-1994). А кладбище тоже находится на набережной Риверсайд-драйв. Речные стихии, у меня такое впечатление, не то, что преследуют, а нужны ему. Он родился здесь на берегах Невы. И перевезут его в Венецию, когда Мария из Нью-Йорка, по-видимому, уедет на родину в Италию. Бродский будет покоиться на венецианском кладбище. Некоторые возмущены этим. Я считаю, напрасно возмущаются. Он не хотел возвращаться в Россию живым человеком. Он не хотел этого и после смерти. Так сказала Мария. Я ей абсолютно верю. Мэр Венеции предложил ей Венецию. И семья, и Мария с благодарностью согласились. Когда-то все мы прочли "Смерть в Венеции" Томаса Манна. Я помню, какое впечатление на нас произвёл этот рассказ. Вообще, Венеция - это ведь любимый наш город. Можно сказать, после Петербурга второй, потому что он похож на Петербург, а Петербург похож на Венецию. Это город ближе всего стоящий к потустороннему миру. И ведь был фильм, где Иосиф на катере показывал рукой в сторону венецианского кладбища. И Китс, и Шелли - великие английские поэты - похоронены в Италии. А на венецианском кладбище лежит Дягилев. И для русского путешественника будет тем дорога вся Венеция, что можно будет поклониться этой для нас дорогой могиле. И я так и слышу, как Бродский сказал бы : "Ничего, нормально".

И это лучше, чем быть похороненным в братской могиле, в общей могиле на Второй речке под Владивостоком или в Елабуге. Ничего, нормально...

О том, как он умер, мне рассказал Барышников. У него были гости. Мария ушла спать. Он решил подняться ещё наверх, видимо квартира двухэтажная. В этой квартире я ещё не был. И поработать там за столом. А потом, когда она под утро или ночью поднялась к нему посмотреть, она не могла открыть дверь. Он лежал под дверью на полу. Видимо, схватило сердце. Вскочил. Упал. Так я думаю,,, Нет. Всё-таки не во сне. Я думаю, не во сне. А вы знаете... Я боюсь это сказать. Умереть во сне обидно.

Анненский говорил замечательно. Анненский, у которого было больное сердце и который умер на ступенях вокзала от сердечного приступа. Вдруг. Моментально. Анненский говорил, что умереть внезапно - это всё равно, что уйти из ресторана, не расплатившись.

И всё-таки, сознание - это великая вещь. И понимать, что с тобой происходит, и этот последний миг понимать - это важно. Конечно, прекрасно, что он не мучился. Хотя, конечно, всё равно страдал много, потому что уставал очень... Задыхался. Ему трудно было ходить... Что касается всяких мифов, домыслов... Маяковский очень хорошо сказал:

И несут стихов заупокойный лом,
с прошлых похорон не переделавши почти...

Эта вечная наша манера относиться к смерти поэта, с какой-то истерией, фантазией. Зачем? Я очень боюсь, как бы из Бродского не сделали нового Высоцкого. Бродский совершенно в этом не нуждается. Его стихи прекрасны, потому что сложны, потому что недоступны первому встречному. И нечего делать вид, что их можно исполнять под гитару, и что они так понятны. Хочется чтобы как-то обошлось без пошлостей.

Анатолий Собчак

Я думаю сегодня нас всех в этом зале собрала любовь к одному из самых великих поэтов XX столетия, нашему земляку. Великих не только потому, что он прославился во всём мире, потому что и слава, бывает, вырастает на пустом либо на не очень талантливом, посредственном месте. Такое в истории человечества бывает часто. Но в данном случае эта слава подлинная. Слава настоящего поэта, человека, который прожил очень парадоксальную жизнь.

Вся жизнь его была похожа на его стихи, в которых нет зримого начала и нет завершения, в которых есть всегда внутренняя логика, внутренняя мысль. Для меня Иосиф Александрович Бродский - это целая эпоха. Человек, с которым невольно оказалась связана вся жизнь. Я помню, как в студенческие времена его стихи и разговоры о нём наполняли университетские коридоры, аудитории, помню суд над ним. И те выступления, которыми мы тогда гордились, в защиту Бродского. Тогда нужно было иметь мужество, и немалое, чтобы об этом сказать, чтобы доказывать властям, что Бродский - не тунеядец, а человек вполне достойный, даже талантливый, что он стихи вот пишет... Ну, может быть, не совсем такие, которые нужны, не всем они нравятся, но в принципе он делом занимается полезным. А то, что он не может по подсчётам следователей и судей содержать себя на эти стихи, но и у Пушкина были проблемы с деньгами, и у других не всегда получалось.

Даже такая аргументация в те годы была очень мужественной. Эткинду не простили тогда выступление, и он вынужден был уехать из страны.

Потом была слава, пришедшая к нам уже из-за рубежа, о которой мы только читали, причём читали, главным образом, в негативном плане: из политических целей, мол, присвоили Нобелевского лауреата... Я даже Нобелевскую речь Бродского впервые прочитал, когда в первый раз выехал за границу в качестве народного депутата СССР. Было это в 1989 году. Ну, не публиковалась она здесь, а другой возможности прочитать у меня просто не было.

Это была первая парламентская поездка в Америку. И я тогда впервые смог прочитать и Нобелевскую речь, и многие стихи его открыть для себя. Самое главное открыть одну вещь для себя, которая меня поразила. Это то, что Бродский сумел в изгнании стать великим англоязычным писателем. Это человек, который смог писать не только на русском, но большую часть своих прозаических вещей он написал на английском языке. И сумел так проникнуть в ткань английской речи, что и там сказал своё новое слово. Если же говорить о нашем родном языке, то рядом с Бродским в таком глубинном понимании языка, а значит, и в подлинном прикосновении к поэзии, потому что никто так не чувствует язык, как поэт, можно, на мой взгляд, поставить совсем немногих поэтов и писателей. Если не говорить о Пушкине, то я бы поставил только Цветаеву, Именно по проникновению в ткань российской словесности, в ткань языка и по чувству языка. И стихи его многие: и "Путешествие в Стамбул", и "Венеция"... Почитайте как это написано. Ведь это совершенно фантастическое, мистическое владение словом, умение "обнажить" слово, дать ему совершенно новый смысл... То, что очень редко случается, разве только по случаю как-то может вырваться невольно слово неожиданное. Даже с великими писателями и поэтами это случается редко, а у Бродского это было повседневно.

И ещё одна вещь меня поразила в нём - это фантастическая образованность. Так уж жизнь сложилась, что университетов он не кончал, как и наши партийные руководители, но в отличии от них сумел получить такое образование, какого многие окончившие университет, так и не получили. Вот удивительно, я недавно перечитал его "Путешествие в Стамбул", и меня просто поразила бездна образованности.

Вы знаете, для меня всё, что связано с античностью - это особая часть жизни. Я несколько лет потратил на то, чтобы в молодости прочитать практически всё, что на русском языке было переведено из античных авторов. Всегда любил этот период. Но у Бродского я в этих нескольких страничках обнаружил для себя массу нового, неожиданного и поражающего воображение своими размышлениями и образованностью, потому что так писать может человек, который знает всё. И я просто не знаю другого примера человека, который может написать так и о Византии, и о последующих веках развития этого одного из мировых перекрёстков.

Ну и наконец личная встреча с ним. Я встречался с И. А. Бродским трижды в Америке, один раз в Вашингтоне, один раз он пришёл сам. У меня была встреча с редакторами газеты "Вашингтон пост". Неожиданно он пришёл сам и сказал, что хочет поговорить со мной. И мы с ним после этой официальной встречи с редакторами проговорили довольно много о России. Это был 1991год, ноябрь. Его интересовало всё, что у нас произошло. Питер переименовали и т. д. И тогда я его пригласил в город и сказал, что мы ждём его, мы очень хотим, чтобы он вернулся, причём вернулся в свой город, который его любит, который никогда его не отвергал. Отвергали его временщики, отвергали его люди, которые в жизни не читали его, а даже если и читали, всё равно понять его не могли в силу своей малой образованности, железобетонных мозгов. По-другому я просто не могу сказать. Так и есть на самом деле. И потому он должен не держать зла на нас, на свой город. Мы виноваты перед ним, виноваты за то, что в то время, когда с ним так обращались, мы молчали. Это наша общая вина. Но если говорить по-большому счёту, то сегодня он должен был бы простить нас и вернуться в город.

Вы знаете, Иосиф Александрович ожидал, по-видимому, этого предложения, и я почувствовал, что это его волнует. И он мне тогда сказал то, что потом повторил в последующие встречи. В последний раз я с ним встречался в прошлом году осенью в Нью-Йорке. И каждый раз в эти три встречи он говорил об одном и том же. И каждый раз, когда я ему говорил, что вам обязательно надо приехать, он отговаривался:" Вы знаете, я не люблю суеты, шума. Я боюсь, что из этого сделают какое-то политическое действо. Мне это неприятно. Мне это не нужно. Я не люблю шума вокруг себя..."

Тогда я говорил: нет, мы сделаем так, как вы захотите, никакой политики. Встречи только с теми людьми, с которыми вы захотите увидеться. Но, конечно, хотелось бы, чтобы были встречи с вашими читателями, почитателями. Мы готовы организовать эти встречи в Эрмитажном театре, где будет немного людей и поэтому боязни такого наплыва публики не будет, в Большом зале Филармонии, в любом зале, который он сам назовёт. И вот первый же наш разговор... В самом конце он мне сказал: "Вы знаете, я боюсь возвращаться в Россию, в Петербург". Я этого не понял. Почему боитесь? Вроде у нас совершенно другая жизнь. Это совершенно другая страна.

Мы немножко ошиблись, я думаю, что даже не немножко, когда говорим, что мы теперь совершенно другая страна. Мы всё та же страна со всеми теми же предрассудками, со всё той же темнотой и в душе, и в голове, со смутностью, неясностью нравственных понятий и мыслей, и всего остального. Так вот, когда я ему об этом говорил, он отвечал:"Да нет, я не этого боюсь, я боюсь умереть, не выдержав встречи". Это действительно, поскольку он возвращался к этой мысли. Это была доминирующая мысль, почему он не хотел вернуться, приехать, хотя мы его приглашали.

Вы знаете, это, наверное, какой-то знак свыше, потому что в прошлом году мне всё-таки удалось настоять и привести решение о присвоении И.А.Бродскому, ещё при жизни, звания почётного гражданина Санкт-Петербурга. Я тогда написал Иосифу Александровичу, что хоть родились вы в Ленинграде и, как написали в своих стихах, собираетесь приехать умирать туда же, на Васильевский остров... Но я поздравляю вас с этим очень почётным в нашем городе званием, которого удостоены совсем немногие, высшим званием нашего города, званием почётного гражданина Санкт-Петербурга. Потому что Петербург - это город вечный, как Иерусалим или Рим. Это город, являющийся средоточием и культуры, и духовности, и очень важной духовно-энергетической точкой земли, человечества. Именно поэтому присвоение вам этого звания я считаю важным и для нашего города, для жителей нашего города, и для вас также.

Мы поздравили Иосифа Александровича. Но, к сожалению, он не смог приехать на вручение. Вот у меня в руках этот диплом почётного гражданина нашего города. Мы передадим этот диплом в музей для того, чтобы он остался навсегда на память о нашем выдающемся земляке. Жаль, конечно, что этого не произошло, что Иосиф Александрович не вернулся в город, который бы не только принял его в объятья, но который бы и согрел его душу и словами искренними, и чувствами глубокими, и самыми высокими чувствами восхищения, почитания и гордости. Гордости за человека, который сумел прославить, внести новую ноту, новый свет, новую краску в представление даже о таком великом городе как Санкт-Петербург, потому что, наверное, наш город войдёт в историю человечества за этот исторический отрезок времени.

С уходои Бродского заканчивается целая эпоха - и историческая эпоха, и духовная эпоха, но Бродский и по мыслям, и по чувствам, и по своей поэзии прежде всего человек России, человек нашего города. Всё в его жизни связано с нашим городом и окрашено этой связью. Поэтому как бы ни сложилась жизнь, как бы ни складывались личные, очень болезненные отношения поэта к своей Родине, к своему родному городу, они, великий поэт и великий город, всегда неразрывно, на века связаны друг с другом, потому что не было бы и Бродского без Ленинграда , и, как мы теперь понимаем особенно отчётливо, нет Ленинграда этого периода, а теперь и Петербурга без Иосифа Бродского. Вечная ему память!

И я уверен, что в нашем городе и имя Бродского, и его литературное наследство, и всё, что связано с его жизнью, будет бережно храниться, станет достоянием общественности. Мы установим мемориальную доску на доме, где он жил. Это только малая доля того, что мы обязаны сделать. Мы обязаны издать полное собрание сочинений. Я надеюсь, друзья Бродского, которых я здесь вижу, помогут осуществить эту идею. Сейчас уже идёт издание "Собрание сочинений И.А.Бродского", но я думаю, надо будет издать полное, собрав всё, что имеет отношение к творчеству Бродского. И, может быть, уже в этом году издать сборник, посвящённый памяти Бродского, сборник написанный его друзьями, близкими, всеми теми, кто был связан с ним многие годы, кто его любил, и кого он любил, многие из них присутствуют в этом зале.

Я хочу обратиться к вам с призывом сделать такую книгу, потому что время быстротечно, оно уходит, а всякое живое свидетельство о жизни и творчестве великого поэта, великого человека чрезвычайно важно и ценно для потомства, для всех, кто будет после нас. Потому что Бродский останется не только в истории литературы, он останется как живой поэт, собеседник, я думаю останется на все последующие поколения и века, потому что это тот редкий поэт, который чувствовал слово, умел обращаться с ним и показать его внутренний смысл и значение, как никто другой. Это был человек оригинальной мысли, а мыслить оригинально, сказать новое слово в поэзии, литературе, науке, в чём угодно, практически невозможно, потому что, кажется, что всё уже было сказано, всё пережито. И тем не менее, И.А.Бродский, наш земляк, сумел всё пережить, всё сказать, всё осмыслить заново. Вечная ему память за это.

Фазиль Искандер

Я буквально несколько слов скажу. Я Бродского видел близко и разговаривал с ним примерно полчаса или сорок минут в Вашингтоне. Так получилось, что наша писательская делегация совпала с его приездом из Стокгольма, когда он получил Нобелевскую премию. И он тогда... Такой небольшой у нас спор возник, но достаточно мирный. Он говорил, что поэзия вообще не терпит никакой политики, и нельзя никакой политике посвящать стихи, хотя сам же написал несколько, хотя это, действительно, не было какой-то его ведущей темой. Написал несколько ярких политических стихов, одно из которых здесь прозвучало. Я ему процитировал, неожиданно для себя вспомнив, его же строчки из его же стихотворения: "... И моря всё морщинистее лица, а ветра нет...". Тут, конечно, в этой последней строчке была какая-то социальная тоска, так или иначе связанная с политикой. Он промолчал. Ну, в общем, такого большого общения у меня лично с ним никогда не было, но, полюбив его поэзию, я многие, многие часы своей жизни провёл с ней. И был счастлив, и навсегда ему благодарен за это. Я думаю, что горе было главной темой его поэзии. Он даже дал такую мощную, по-моему, формулу страдания:

Страданье - есть способность тел,
и человек - есть испытатель боли,
но то ли свой ему не ведом, то ли
её предел.

И, конечно, можно сказать, во всей его поэзии многообразный разговор со смертью, многообразный роман со смертью, который он чуял. И, надо сказать, он никогда не покорялся ей, а, я думаю, одна из форм обаяния его творчества - это исключительное мужество перед лицом всех этих страданий. Он, с одной стороны, раскрывал в своём творчестве, не скрывал; с другой стороны, проявлял огромное мужество приятий тех страданий, которые приходят на человека, тем более ложатся на поэта такой чувствительности и такой силы.

К сожалению, насколько я помню, у него только одна поэма, почти что большое стихотворение, где есть антифашисты, антифауст, где у него юмор, я бы сказал, проявился в чистом виде, причём изумительный юмор высочайшего качества и очень благодушные стихи, шуточные замечательные стихи, написанные в ссылке. Обычно, насколько я рода юмор у него не повторялся, но мощный мрачный юмор свойственен всем его стихам. И за всеми его стихами стоит удивительное мужество, которое покоряет. Можно сказать, мужество - это разгорячённость человека до степени забвения ценности своей жизни или же охлаждённость человека до этой же степени. Бродскому было свойственно и то, и другое одновременно. Образно говоря, он похож на огромный айсберг, из которого бьют горячие гейзеры. Я полагаю, что для всех любителей поэзии он навсегда останется в нашей литературе. Я хотел бы ещё отметить бросающиеся в глаза нам, во всяком случае на мой вкус, две его особенности: это ощущение того, что он вообще перепрыгнул через XX век, для разгула ушёл в XVIII век в Державина и сразу же грянул в XX век Ахматовой и Цветаевой. И он, действительно, взял новые высоты в этом смысле поэзии страдания, рассуждения. И ещё другая особенность в его поэтике - это совершенно необычайно длинная фраза, которая иногда проходит через несколько строф, совершенно естественная. И в этом, как это ни парадоксально прозвучит, есть какое-то сходство с Толстым. Он по-толстовски преследует мысль пока её не исчерпает и форма совершенно покорно подчиняется движению егомыслей. Я думаю поэзия его всегда с нами будет.

Источник: http://www.art.spb.su/lit/brodsky_memory_evening.html
Из статьи Соловьева:

ПОСТСКРИПТУМ
     Пародия  сопровождает нас до могилы - и за  ее пределы. Посмертный юмор
судьбы следует учитывать тем, кто печется о посмертной славе.
     Приключения  с  телом  начались  сразу  же  кончины.  Утром  его  вдова
отправилась  с  ближайшими  друзьями в соседнее кафе, а  на  дверях повесила
записку с координатами этого  кафе  и  с просьбой в дом  не входить.  Однако
поэтесса  Т.,  бывшая  когда-то  его  секретаршей, но давно отставленная и к
демиургу  доступа последние  годы не имевшая, из-за чего была великая  обида
(помню ее  день  рождения, когда обещан  был "генерал",  но не явился, Т.  в
расстроенных чувствах, день рождения насмарку), взяла реванш и,  несмотря на
записку и полицейского, проникла в  дом и провела у трупа полтора часа, пока
не  была  выдворена  разгневанной  вдовой.  Как  беззащитен  покойник!  Если
мертвому дано видеть, что творится с его телом, легко представить ужас И.Б.,
когда он беспомощно взирал на недопустимого соглядатая.
     Что  произошло  за  эти  полтора  часа между  живой поэтессой и мертвым
поэтом  вряд ли  когда станет известно. Вариант "Нравится не  нравится, спи,
моя  красавица", с подменой  на  мужской  род,  отпадает  именно ввиду  этой
подмены,  хотя Миша Шемякин изобразил в серии казановских рисунков  мертвого
сердцееда в гробу со  стоящим болтом  и скачащую  на нем фанатку-некрофилку.
Думаю,  впрочем,  что  и  треп  на высокие  темы,  которого  Марина  великая
мастерица, пришиб бы покойника ничуть не меньше. Как профанация.
     Хождения по мукам тела великого поэта на этом не закончились. Спор, где
ему быть  захороненным - в Нью-Йорке или в Питере ("На Васильевский остров я
приду умирать...") был решен в пользу Венеции, тем более сам возжелал, чтобы
его бренные останки покоились на Сан-Микеле:
     Хотя бесчувственному телу
     равно повсюду истлевать,
     лишенное родимой глины,
     оно в аллювии долины
     ломбардской гнить не прочь. Понеже
     свой континент и черви те же.
     Стравинский спит на Сан-Микеле...
     Венеции  ему пришлось дожидаться 17 месяцев. В  конце концов, виза была
выдана,   пропуск  в  вечность  получен,  И.Б.отправился  в  Италию.  Первая
неприятность  произошла в самолете: гроб раскрылся. А когда,  уже в Венеции,
его грузили  на  катафалк,  гроб переломился  пополам. Переложенный в другой
гроб,  И.Б. прибыл  на гондоле на  Сан-Микеле. Пытались  было положить его в
русской части  кладбища, между могилами Дягилева и Стравинского,  но Русская
Православная  Церковь разрешения  не дала, потому что И.Б.  не православный.
Несколько часов длились переговоры,  в  конце концов решено было хоронить  в
евангелистской части - в ногах  у Эзры Паунда: два поэта, еврей и антисемит.
Поверх барьеров,  так сказать. Вдова,  близкие,  друзья, роскошный  венок из
желтых  роз от Ельцина и проч. Тут, однако, обнаруживается, что в могиле уже
кто-то есть. То  есть  чьи-то  останки.  Венецианские могильщики  в  срочном
порядке роют новую, куда  и  опускают на  веревках  гроб. Стихи над могилой,
комаровские ландыши, кремлевские розы. Все  расходятся.  Один из провожавших
(не Харон) возвращается и обнаруживает,  точнее не  обнаруживает гигантского
венка от российского президента. Некто  уже успел  перетащить его на  могилу
Эзры Паунда. Если только не сам Эзра. Венок от Бориса Ельцина на могиле Эзры
Паунда! Кощунство? Фарс? Игры покойничков? Чтобы  сам  Эзра  спер ельцинский
венок? С него станет.
     Знал бы И.Б., что ждет его за гробом!
     Мораль см. выше: бесчувственному телу равно повсюду истлевать.
     Без всяких "хотя".