 4 сентября 1965 года Иосиф Бродский был освобожден из полуторагодичной ссылки в Архангельскую область. Жители поселка Коноша и деревни Норенская 40 лет спустя раскрывают неизвестные страницы биографии нобелевского лауреата.
Сорок лет назад, 4 сентября 1965 года Иосиф Бродский был освобожден из полуторагодовой ссылки в Архангельскую область. Редакторы его первых произведений, опубликованных в СССР; армейский разведчик, поддерживавший поэта; герой одного из «ссыльных» стихотворений Бродского - и многие другие жители поселка Коноша и деревни Норенская раскрывают неизвестные страницы биографии Нобелевского лауреата.
Когда Верховный суд освободил Бродского, - вспоминает Николай Милютин, в ту пору директор Коношского комбината бытового обслуживания (КБО), - он пришел ко мне. В хорошем настроении, приподнятом: «Прошу меня уволить, еду к себе в Ленинград. Отпустили, отарестовали меня».
От знаменитой реплики Анны Ахматовой «Какую биографию делают нашему рыжему» до «отарестовали» прошло полтора года жизни Иосифа Бродского. Суд, психушка, снова суд: вменяли тунеядство. Попытки защиты - «я работал: писал стихи» - не помогли. Приговор - пять лет принудработ на Севере, по высшему пределу. Ссылка в Коношский район Архангельской области, жизнь в деревне Норенская, работа в совхозе «Даниловский», затем - в КБО фотографом. Масса новых стихов и двойной контроль: милиция и госбезопасность...
- Странный период был, - считает Милютин. - С большого города Ленинграда посылали к нам в Коношу на перевоспитание. Я считаю, что это неправильно.
У власти было другое мнение. Коношский район образовали в 1935-м; суд и прокуратура обосновались в Коноше за шесть лет до того. Специфика: Каргопольлаг, известный даже по гулаговским меркам жесткими нравами, - в этом районе, в Ерцеве. Ссылали в эти места еще до Советов, сажают - до сих пор. Почти век Коноша и прилегающие деревни - фильтр между зоной и волей. Отсюда - запись в книге посетителей Коношского краеведческого музея: «Благодарность от братвы, разширяйтесь», требование предоплаты в ресторациях и фирменная мелодия во многих мобильных: «По тундре, по железной дороге, где мчится поезд Воркута-Ленинград». Мчится он, этот поезд № 387, как раз сквозь Коношу, каждое нечетное утро, с остановкой в 18 минут. И табличка «Воркута - С.-Петербург» впечатления не снижает.
А во времена Иосифа Бродского, высланного из Ленинграда - по этапу, в вагонзаке, в 64-м году, - даже табличка была, как в той песне.
«Это был не совсем тот русский Север, о котором обычно идет речь в художественной литературе и который так любят интеллигентные люди в России. Но зато он был настоящий».
(Здесь и далее курсивом - фрагменты из книги «Диалоги с Иосифом Бродским» Соломона Волкова. - Ю. В.)
СВЯЗЬ ЧЕРЕЗ МАРИЮ
Три десятка километров от Коноши. Деревня одна и та же, только названия чуть по времени разнятся: раньше - Норинская, сейчас - Норенская. В Норинской 40-летней давности на сенокос выходила бригада из 40 человек, были своя почта и магазин. В нынешней Норенской почта сгорела, вместо магазина-автолавка раз в неделю. А живут в деревне четыре дачника и семеро местных - включая 80-летнюю Марию Жданову, почтальоншу-пенсионерку. Ссыльного Бродского здесь помнит только она:
- Приехал Русаков, директор «Даниловского», к дому моей соседки Таисии Пестеревой: «Открывай ворота, я тебе тунеядца привез!» Только Иосиф у нее всего дня три пожил: холодный март был, а у Таисии с печкой что-то случилось. Так Иосиф через дорогу перешел - в избу напротив, тоже к Пестеревым, но звали их Константин Борисович и Афанасия Михайловна, баба Настя...
У них поэт и прожил полтора года своей ссылки. А мемориальная доска почему-то висит на избе Таисии.
- Нам не говорили, почему так... Не сгорела бы почта, можно было бы и на ней повесить. Писем и пакетов Иосиф очень много получал, но на почту ходил за ними сам, не позволял мне приносить его письма домой. Может, хозяевам не доверял, я не знаю,-говорит Мария Ивановна. - И звонить на почту ходил, конечно: больше неоткуда. Говорили подолгу, а чего - непонятно, хотя вроде по-русски. Я уже потом и не прислушивалась...
Отношения, впрочем, сложились - и с почтальоном, и с хозяевами.
- Два раза в неделю Иосиф ходил в Коношу отмечаться в милицию, - вспоминает Жданова, – участковый-то редко сюда доезжал. Ходил Иосиф пешком, машины сюда и отсюда почти не шли. Один раз он поздно с работ вернулся, надо в милицию идти, а ночью-то боязно возвращаться. Так Константин Борисович, – при мне дело было, – дал ему адрес своей племянницы в Коноше, чтобы Иосиф переночевал там. Мы потом с ней разговаривали, она вроде недовольна была – не Иосифом, а дядькой: «Своих у меня изба полна, так он еще арестантов посылает». Но ничего, пустила. А потом ему велосипед из Ленинграда передали, полегче стало...
«Баба Настя, поди, померла, / да и Пестерев жив едва ли», писал Иосиф Бродский в 75-м году, уже несколько лет живя в Штатах. Ошибся наполовину: Константин Пестерев дожил до середины восьмидесятых. Хотя мог умереть гораздо раньше. Если бы не Бродский – и не Мария Жданова:
- Как-то кончился рабочий день, закрыла я почту. Пришла домой, стала управляться со скотиной – а тут Иосиф. Бледный, запыхавшийся: «Мария Ивановна, прошу вас, срочно на почту надо». Ладно, поставила ведра, взяла ключи. Он: «Быстрее, быстрее». Чего случилось, не спрашивала. Прибежали - заказал Иосиф Коношу, скорую помощь. Как поговорил, сразу мне объяснять стал: «Константин Борисович несколько дней пил. Мне друзья жидкость от комаров привезли, а он в мое отсутствие похмелиться ею решил, не иначе. Прихожу – он по полу катается и пена изо рта». Все благополучно кончилось, скорая приехала. Спас его Иосиф этим звонком. И себя спас: он же высланный, подумали бы на него, что хозяина своего отравил...
«Платил я <за постой> гроши: десятку новыми. Константин Борисович у меня все равно забирал эти деньги вперед – на бутылку, да? Замечательный человек был».
- Один раз Иосиф пришел ко мне с перевязанными ладонями. «Ходил я», говорит, «жерди заготовлять для изгородей, так содрал до крови». Я посетовала, что рукавицы Иосиф у Пестеревых не испросил. Руки к труду, к топору не приспособлены – но, видимо, трудился на совесть, раз до кровавых мозолей. Так, что обиднее всего, – оживляется Мария Ивановна, – и руки испортил, и жерди так и сгнили в лесу потом!..
«У Роберта Фроста (американский поэт, один из любимых поэтов Бродского. – Ю. В.) есть стихотворение «Поленница» – «В неясный день, бродя по мерзлой топи...» Кончается оно так: человек набредает на штабель дров и понимает, что только тот, у кого на свете есть какие-то другие дела, мог оставить «труд свой и топора». Дрова лежат «и согревают топь / Бездымным догоранием распада». Перед нами формула творчества, если угодно... Оставленный штабель – тут можно усмотреть параллель с катреном, с оставленным стихотворением».
– ...а насчет того, что Иосиф стихи писал – ну, некогда мне было этим заниматься: шестерых детей я без мужа поднимала, того молнией убило в 58-м – да, и почту мою позже тоже молнией... Но Иосиф мне как-то сказал: «Нигде я не учился, а поэт от Бога» – вроде как представился. И еще однажды было: «Придет время, мир обо мне заговорит». Я подумала: «Что это такое – ссыльный, а нескромный какой», – но ничего не сказала. Потом уже, когда узнала про Нобелевскую, подумала: «Ссыльный, а как выдвинулся»...
ПРИПЫЛЕННЫЙ МОЦАРТ
«А. Буров - тракторист - и я, / Сельскохозяйственный рабочий Бродский, / Мы сеяли озимые - шесть га».
Сорок лет назад Александр Кузьмич Булов своего напарника - прицепщика Иосифа любил не особо. Не любит и сейчас. И вовсе не за то, что Бродский фамилию в стихе чуть переиначил. Просто А. Булов, тракторист и шофер, до сих пор помнит, что выработка в совхозе «Даниловский» была десять гектаров.
– А с ним – точно, шесть выходило. Соответственно, ползарплаты мне и начисляли.
«Я созерцал лесистые края / И небо с реактивною полоской, / И мой сапог касался рычага».
– И все через него, лентяя, – говорит Булов. – Пока он с Норенской до работы дойдет три километра – опоздает; потом, если сеялку на поле заклинит, от Иосифа пользы никакой. И все время перекурить звал. Мерзнуть будет, лишь бы не вспотеть. Мешки поворочает, сеялку кое-как затарит зерном, а больше ни-ни. Получал Иосиф в совхозе рублей по пятнадцать в месяц – за что больше, если не работал?..
У Александра Булова в то время выходило около двухсот. Свой дом, крепкое хозяйство, единственный мужик-работник на всю свою деревню Лычное; это рядом с Норенской, но тот же совхоз. Там же, у Лычного, Булов и Бродский эти гектары засевали.
«Топорщилось зерно под бороной, / И двигатель окрестность оглашал. / Пилот меж туч закручивал свой почерк».
– Жаль вообще мужика было, – вспоминает Булов. – Придет на работу, с собой – три пряника, и вся еда. Брал Иосифа с собой домой, подкармливал. Не пили, нет. Как его к нам в район сослали, госбезопасность приезжала: мою хозяйку с самого начала предупредили, чтобы я с ним не снюхался. Я и не снюхивался...
«Лицом в поля, к движению спиной, / Я сеялку собою укрощал, / Припудренный землицею как Моцарт».
– ...он разнорабочим был, так его гоняли, куда ни попадя: навоз разгребать, каменюку с полей выкорчевывать. Телятницы от него отказывались: ходит рядом, посвистывает, а то и в лес уйдет, за малиной – любил он это дело. Бабы плюнут да сами навоз разгребут...
"Когда я там... рано утром, часов в шесть, шел за нарядом в правление, то понимал, что в этот же самый час по всей, что называется, великой земле русской происходит то же самое: народ идет на работу. И я по праву ощущал свою принадлежность к этому народу. И это было колоссальное ощущение! ...Ну разумеется, работа эта тяжелая, никто работать не любит, но люди там, в деревне, колоссально добрые и умные. То есть не то, чтобы умные, но такие хитрые. Вот что замечательно!"
- С ним я год всего поработал, - говорит Александр Булов, - да и то старался, если можно было, не брать его. И скрытный он был: занавески задернуты все время, свечи, машинка печатная. Он, когда я к Пестеревым заходил, свои листочки закрывал или переворачивал...
О "стихах про меня" Булов услышал от знакомца из милиции; тот как раз надзирал за ссыльными "на предмет режима". Своего места в мировой литературе ( смех смехом, а чуть ли не единственное стихотворение Бродского, где упомянут "Бродский") тракторист не признает:
- Иосиф мне стих не читал, а я не вникал и не вникаю. По мне, чем сюда было его высылать, лучше бы сразу за бугор. Там ему место: и душой закрытый, и стихи у него муть какая-то. И которые про меня - тоже. Зря ему Нобелевскую дали. Подозреваю, политика в этом замешана. Подозревать - зто у Александра Кузьмича почти профессиональное. Булов через несколько лет уехал из совзоза и устроился в Коноше. В КГБ, водителем. Одиннадцать лет проработал.
- Библиотеку его именем назвали - за что, скажите пожалуйста? Он с нами Нобелевской-то премией поделился? Ну выслали его сюда, отсидел, как мог...все, забыли. - Булов волнуется. - Как Иосиф уехал, в совхозе перекрестились и Бога похвалили, что убрал его от земли подальше...Моцарт припыленный!
СКОЛЬКО СТОИТ ПАМЯТЬ
Тут тракторист-чекист не одинок. Когда несколько лет назад в Коноше всерьез заговорили о том, что Бродского надо увековечить, по инстанциям пошли письма: «Разве мало у нас знаменитых земляков - Героев СССР, Соцтруда?» Устроили даже дискуссию на тему «Уникальность Коноши за счет имени Бродского: за и против».
- Бродский есть Бродский, а поддерживать, если есть деньги, нужно живое. Например, местных поэтов из литобъединения «Седьмое небо», - говорил, например, Ф. Пашков, местный поэт.
- Коноша благодаря Бродскому может быть интересна не только области, России, но и миру. В этом случае вполне нормально говорить о развитии туристического бизнеса и получение под это инвестиций, - возражала Елена Козьмина из районной администрации.
Этот и другие аргументы – а) денег в областном бюджете нет ни на Бродского, ни на культуру вообще, в районном – тем паче; б) если найдутся спонсоры, то не под «Седьмое небо»; в) и вообще, сколько у нас нобелевских лауреатов?! – оказались сильнее. Доску открыли не только на избе в Норенской, но и на вокзале в Коноше. И библиотека с прошлого года стала им. Бродского И. А. После чего питерский фонд Лихачева привез в Коношу редкие фото Бродского, а из Нью-Йорка от Энн Шеллберг, литературного секретаря поэта и распорядительницы его наследия, пришли книги и теплое письмо. Первые признаки мирового интереса.
– Сколько надо на музей? – прикидывает Галина Попова, глава районного управления культуры. Если у кого и учиться искусству добывать гранты, то у Галины Афанасьевны: всем благотворителям свои проекты рассылает, последний по времени успех - компьютеризация здешних библиотек, с Интернетом. - Выкупить избу, обустроить, штат... Полмиллиона минимум. Рублей.
- Музей - хорошо бы, конечно. Хотя Бродский очень своеобразен: заумно у него очень, не близко мне, да и многим здесь, - говорит Серафима Еремина, почетный гражданин Коноши. - Но то, что писание стихов не сочли работой и к нам выслали – этого я не понимаю. И тогда не понимала. Своих, советских людей Севером пугать, как будто тут работать нельзя и талант показать... это политически неверно было.
«ССЫЛЬНОГО НАПЕЧАТАЕТЕ?»
Серафима Еремина в этом году приболела: зимой не смогла стать на лыжи. В остальном же здоровье - дай Бог каждому, несмотря на ее восемьдесят девять. Вся жизнь в этих местах, на партийной работе и в такой же прессе: четверть века вела многотиражки и районные газеты. Отсюда - рефлекс на факты. Например, пишут исследователи Бродского, что первое его стихотворение, для детей, напечатали в 62-м, в питерском журнале «Костер», – и Серафима Ивановна не возражает: «Правильно, наверное, пишут». Но когда она читает что-то вроде: «В Советском Союзе первая «взрослая» публикация Бродского произошла в Ленинграде в 1966-м», - а такое пишут постоянно, - то сразу говорит: «Неправда их».
Потому что «взрослые» стихи Иосифа Бродского в СССР впервые напечатала она. В августе 65-го, в газете «Призыв», учредитель - Коношский райком КПСС. Как раз оттуда Серафиме Ереминой и позвонили, когда поэт появился в редакции:
- Те торопят, зовут срочно на бюро. А тут он: «Здравствуйте, я Бродский Иосиф из Ленинграда, не бойтесь, я высланный, живу в Норенской, хочу стихи опубликовать». Прочитала - чего там читать-то, десять строчек всего? Не нашла ничего вредного или ругающего советскую власть; мне это главное, чтобы власть не позорили. Ну, тракторы, пашут и пашут себе...
«Тракторы просыпаются с петухами, / Петухи просыпаются с тракторами, / Вместе с двигателями и лемехами, / Тишину раскалывая топорами».
- ...мне, в общем, понравилось. Говорю ему: «Оставляйте, сейчас приглашу товарища Забалуева, который пишет стихи, пусть и он посмотрит». И на бюро побежала, не до того было...
- Видно было, что не местный: джинсовая кофточка, джинсовые брюки, рыжие волосы, – вспоминает Альберт Забалуев, в то время только начинавший репортерскую карьеру в «Призыве». - Он меня тоже спросил: «Нельзя ли опубликоваться со стихами?» Я ответил: «Можно, почему бы нет - если они, конечно, отвечают идеологическому курсу». «Но я», предупредил он, «из тунеядцев, из высланных». «Давайте текст смотреть», говорю...
«И в тумане утреннем по колено, / Рокоча, выстраиваются вдоль фронта. / Тишина разваливается, как полено, / По обе стороны горизонта».
- Вот эта метафора - «...как полено» - меня очень подкупила, - признается Альберт Евгеньевич.
«Тракторы на рассвете» И. Бродского в «Призыве» опубликовали на последней странице. Под рубрикой «Слово местным поэтам», над стихами А. Забалуева: «Из-под зари, как робкое дитя, осенний день карабкался неброско. И выпрямлялась, грустно шелестя, навстречу дню усталая березка...» На первой полосе - плакат ко Дню физкультурника и тоже стихи: «Народы советских республик рады большим достижениям Спартакиады!» На второй - фото ТАСС «Советские корабли «Константиновка» и «Вытегралес» в порту Триполи». И пояснение: «Наши суда - частые гости в портах Ливана... оттуда корабли уходят, нагруженные предметами традиционного ливанского экспорта».
- О, это как же мы Ливию с Ливаном перемешали? - недоумевает Еремина, листая подшивку. - А что «местные поэты», в том большой неправды нет. Стихи эти обычные - всё в них так, как другие пишут, как мы говорим. Конец лета, уборка урожая - он пишет про нее, про то, что техника у нас есть хорошая. Ничего сверхъестественного в его стихах я не увидела. И готового поэта в нем не разглядела...
«Затопляются печи. Дым вьется прямо. / Птицы склоняются над птенцами. / Лес, как гигантская пилорама, / Облака раскраивает зубцами. / И восходит солнце. И смотрит слепо, / И лучами сонные избы косит. / И тракторы возносятся, / Как птицы, в небо, / И плугами к солнцу поля возносят!»
- Где-то через неделю Иосиф пришел снова, - говорит Альберт Забалуев. - Со следующим стихотворением, «Осеннее» называется: «Скрип телег тем сильней, чем больше вокруг теней, сильней, чем дальше они от колючей стерни...» Мне почему-то оно меньше понравилось. «Иосиф», говорю, «все-таки первое, про тракторы, у тебя лучше». «Нет», отвечает, «не скажи. То очень грубо срублено. А эти стихи более ассоциативного плана, между строк что-то чувствуется. Поэтому «Осеннее» гораздо весомее»...
«Из колеи в колею / Дерут они глотку свою / Тем громче, чем дальше луг, Чем гуще листва вокруг».
- ...он еще что-то говорил, но я не запоминал: рядовой поэт, ничем себя еще не зарекомендовал, - поэтому мнение Иосифа мне было не слишком важно...
«Вершина густой ольхи / И желтых берез верхи / Видят, уняв озноб, / Как смотрит связанный сноп / В чистый небесный свод».
- Печатать его я не боялась. Ну, ссыльный; ну, стихи. Так ведь стихи о том, чем район живет, верно ведь? - рассуждает Серафима Ивановна. - Был у нас прокурор, некто Сивоконь, он говорил: «Ты так легко стихи врага народа и советской власти напечатала - смелость свою перед райкомом хотела показать?» Но ничего мне за это не было...
«Опять коряга, и вот / Деревья слышат не птиц, / А скрип деревянных спиц / И громкую брань возниц».
«Осеннее» напечатали 4 сентября. В тот же день Верховный суд СССР досрочно освободил Бродского от ссылки. Так коношская газета «Призыв» потеряла автора. По мнению редактора - перспективного:
- Не так много людей у нас стихи писали, чтобы их печатать можно было. А читатели поэзию просили. Потом, человек все-таки из Ленинграда - не коношанин, не из Норенской; как не уважить? Может, если бы наш был, и не напечатала бы... а так, видите, можно гордиться тем, что впервые нобелевского поэта обнародовали. Вот мы какие, оказывается!/
КАПИТАН И ЕГО ПРОТЕЖЕ
- Лично меня применительно к Иосифу волновал только один вопрос: чтобы он тут дуба не дал. Во-первых, с сердцем у него скверно было уже тогда. Во-вторых, Иосиф, при всем его огромном таланте, был пацаном с авантюрными замашками, что в его положении было чревато...
На «пацана» морщиться не стоит. Владимир Черномордик - похоже, единственный из коношан, сохранивший дружбу с поэтом после его ссылки - старше Бродского на 16 лет. Человек одесский, войну прошел в армейской разведке: отступал до Сталинграда, наступал до Берлина, звание - капитан. Далее, как вспоминает Евгений Рейн, «Черномордик участвовал в охране Потсдамской конференции. После разъезда «Большой тройки» он решил вместе с товарищами отдохнуть. С целью отдыха в огромный «хорьх» они запрягли два десятка молодых немок, и таким образом получились бурлаки на Эльбе. Немки катили «хорьх» по Потсдаму, а Черномордик со товарищи специально для них пели про Стеньку Разина и персидскую княжну. Все, как уверял меня впоследствии Черномордик, были чрезвычайно довольны и не имели друг к другу никаких претензий.
И вдруг эта история попала в какую-то английскую газету. Черномордика неохотно судили и дали десятку. После лагеря домой в Одессу он не вернулся. Он стал начальником АХО Коношского района, заведовал банями и парикмахерскими, был там человек влиятельный и приметный и действенно покровительствовал Бродскому».
- ...Стихи Иосифа я знал и раньше, считал их очень значительными. А познакомились так: кто-то мне сказал, что по району ходит некто в джинсах - случай в те годы весьма редкий. Не то, чтобы я специально хотел взглянуть. Но мне также сказали, - Черномордик оглядывает читальный зал библиотеки им. Бродского, - что этот человек пришел сюда, и тут ему не дают книг.
- И правильно, - вмешиваются библиотекари. - И сейчас бы не дали, потому что у него прописка нездешняя.
- Я подошел, познакомился с ним и сказал Розе Павловне, заведующей, пару слов, - продолжает Черномордик. - Книги Иосифу дали...
Первая книга, которую он взял в коношской библиотеке - сборник персидского поэта Саади. Для ссыльного - в самый раз: «Иных уж нет, а те далече, как Сади некогда сказал». Дальше были Мопассан, Флобер, Ремарк, Фолкнер, Фейхтвангер, Бабель.
- Тяжелой работой в «Даниловском» Иосифа не загружали: я хорошо знал Русакова, директора совхоза, и кое-что ему сказал, – говорит Черномордик. - Был здесь Эрих Андрэ - немец, терапевт из ссыльных. Ему я тоже шепнул, хотя тут картина была ясная: Андрэ осмотрел его и сразу сказал «сердце ни к черту». О чем и написал справку, по которой Иосифа удалось перебросить с сельской работы на городскую.
- В моей памяти Бродский остается порядочным человеком, скромным, трудолюбивым, - свидетельствует Николай Милютин из Коношского КБО. - Он работал у меня разъездным фотографом. По рекомендации Черномордика, да. Жалоб на работу Иосифа Бродского со стороны клиентов не было...
- Иосиф был очень высокого мнения о себе. Не как о фотографе, конечно, - вспоминает Владимир Черномордик. - Говорил: «Обо мне еще вспомнят». Я совершенно этому не удивлялся и отвечал: «Вполне возможно. Если до этого тебя еще раз не посадят».
Посадили, однако, раньше. Как раз перед двадцатипятилетием поэта, в конце его «сельской работы». За что? Историки утверждают, что Бродскому дали краткий отпуск в Ленинград, и он опоздал в ссылку на пару дней. У Анны Щипуновой, возглавлявшей в то время Коношский райсуд, есть иная версия:
- Мне очень хорошо помнится, что высланный Бродский был осужден за отказ собирать камни с поля совхоза «Даниловский» на 15 суток ареста. Когда Бродский отбывал срок наказания в камере Коношского РОВД, у него был юбилей. В его адрес поступило 75 поздравительных телеграмм; мне стало известно об этом от работницы отделения связи, она была народным заседателем в нашем суде. Мы, конечно, удивились – что это за личность такая? Потом мне стало известно, что к нему на юбилей прибыло из Ленинграда очень много людей с цветами, подарками. Коллектив поздравляющих направился ко второму секретарю райкома партии Нефедову - с тем, чтобы он повлиял на суд. Нефедов мне позвонил: «Может, освободите его на время, пока люди из Ленинграда здесь?» Мы, конечно, вопрос рассмотрели и освободили Бродского насовсем. В камере он больше не появлялся. Лично его я не видела, оба приговора вынесены заочно...
«Очень много людей» - это поэты Евгений Рейн и Анатолий Найман. «Коллектив» - Найман и, разумеется, Владимир Черномордик. Редкий случай, когда телефонное право сработало во благо.
- Мне кажется, что в Ленинграде после ссылки он чувствовал себя гораздо хуже, чем здесь; я был у него там несколько раз, и могу судить об этом, - утверждает Черномордик. - Стихи Иосифа все так же не печатали. Дали ему статус переводчика; копейки... И что с ним делать, власти не знали. Выдворить из страны? Тогда это еще не практиковалось. Снова за тунеядство сослать? Даже формально не за что: переводчик при Союзе писателей – уже работа. Дать ход как поэту – и тем самым признаться, что, осудив, были не правы? Совсем невозможный вариант. Поэтому гэбэ пасла его внаглую и просто не давала дышать. И Иосиф стал тосковать. Что наглядно видно хотя бы вот из этого...
Владимир Черномордик достает пачку цветных открыток с видами Ленинграда. Крейсер «Аврора», на рубке ручкой написано «Долой Советы!». Памятник Ленину, рядом - надпись на русском и польском: «Кто этот человек?» Остальное - на ту же тему и нецензурно. И почерк не спутать.
- Развлекался так Иосиф, когда мы с ним в питерском ресторане сидели, и мне подарил, - объясняет Черномордик.
Среди других подарков Бродского у Владимира Михайловича сохранилось фото с надписью: «30 мая 1966 г. Где и когда, милый Володя, будем мы еще есть омаров? His Joseph» («Да какие в тех ресторанах омары, что вы говорите? Так достал, дома у него ели»). Есть еще несколько писем. Судя по тому, что одно из них начинается со слов «Капитан, я сука!» («Иосиф перед тем долго не писал»), содержание переписки настолько приватно, что ее вряд ли можно будет обнародовать скоро.
- В Ленинграде я имел честь перепечатывать стихи Иосифа под его диктовку. При мне были созданы «Прощайте, мадемуазель Вероника» и «Речь о пролитом молоке». У меня такое впечатление, что ему их кто-то говорил сбоку – почти диктовал, как потом он мне; так быстро все это писалось...
Одно стихотворение Бродский и Черномордик написали вместе - «Лили Марлен», на известный мотив. Лирический герой - солдат вермахта на Восточном фронте. Куплет «Лупят ураганным, Боже, помоги, я отдам ивану шлем и сапоги, только б разрешили мне взамен под фонарем вдвоем с тобой стоять, Лили Марлен» принадлежит старшему автору. «Ничего столь циничного в жизни не слыхала», отозвалась об этих строчках Анна Ахматова; по воспоминаниям Наймана, сказано было «не без восхищения».
- Не пытались ли меня заставить стучать на Иосифа во время ссылки? - Владимир Михайлович, разведчик и лагерник, не удивлен вопросу. - Нет, не пытались. Они хорошо меня знали и понимали: если дам согласие - начну их дурить по полной программе. Хотя, - задумывается он, - откровенно говоря, может, и стоило бы этим заняться, если бы это могло Иосифу помочь...
* * *
Из Америки Бродский позвонил Черномордику лишь пару раз. Ни о нем, ни о других жителях Коноши и Норенской (кроме Пестеревых) публично он почти не вспоминал. Поэт воспользовался своим правом на автобиографический миф: как и Ахматова, ластиком подправившая знаменитую горбинку на своем портрете работы Александра Тышлера, он точно знал, какой из своих обликов следует канонизировать. Что, однако, не помешало Иосифу Бродскому суммировать полтора года своей ссылки так: «Вообще, это был, как я сейчас вспоминаю, один из лучших периодов в моей жизни. Бывали и не хуже, но лучше - пожалуй, не было».
·
Благодарим сотрудников Коношской районной библиотеки им. И.А.Бродского и историка края Сергея Конина за предоставленные материалы.
Оригинал статьи находится в журнале «Огонек» (№36, 2005)
|
