Окна из алюминия в Севастополе — это новые возможности при остеклении больших площадей и сложных форм. Читайте отзывы. Так же рекомендуем завод Горницу.
Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)Коллекция фотографий Иосифа Бродского
Похороны Иосифа Бродского в Нью-Йорке. 1996. ВОЗВРАЩЕНИЕ на РОДИНУ
Исраэль ШАМИР Когда Иосифа Бродского похоронили в Венеции, многие вспомнили его несбывшееся пророчество — «На Васильевский остров я приду умирать». Но и венецианский погост Сан Микеле был лишь звеном в той цепи отчуждения — покруче полицейского кордона, — которую выстроили между поэтом и Россией его друзья и противники, как питерские либералы, так и московские почвенники. Эти заклятые враги сошлись на том, что Бродский, рыжий еврей с Литейного, чужд России; что Россия его не поняла и не приняла; что его поэзия не подходит России, как патроны натовской винтовки М-16 не лезут в магазин «Калашникова». Такая позиция устраивала всех. В первую очередь, «питерских стихотворных неудачников, заслонённых в русской культуре яркой фигурой Бродского... Они создают переделанный на свой либерально-местечковый размер облик поэта Бродского, далёкого и от России, и от её истории, мученика и страдальца от российского государства». Но в не меньшей степени поэта гнали из русской литературы и русские националисты. Александр Солженицын резко обронил: «Бродский не возвратился в Россию даже и на побывку, и тем отчётливо выразился». (Хотя, справедливо замечает Бондаренко, Александр Солженицын тоже ведь поначалу не спешил возвращаться.) В своё время в газете «Завтра» Александр Павлов осудил поэта: и патриот он никакой, и ученик был отстающий, и стихи писал заумные. И даже позволил американцам называть себя «Джозеф Бродски». «Иосиф Бродский или Джозеф Бродски — американский поэт-лауреат... духовно порвал с Россией», — с явным удовольствием заключил Павлов. Когда я попытался отстоять место Бродского в русской поэзии, Владимир Бушин ответил пространнейшей статьёй «Кто кого ассимилировал» в газете «Патриот». Бушин не одобрил блатные «прахоря» Бродского; к чему-то приплёл Жванецкого и Березовского, хоть вроде бы они поэзией не грешили; и решительно вынес Бродского за скобки русской поэзии. «Увы, русскость в Иосифе Бродском оказалась не нужна ни нашим русским патриотам, для критиков почвенного стана Бродского как бы не существует, ни критикам либерального направления, перечёркивающим Россию как таковую и вычёркивающим любое проявление русскости из судьбы поэта», — пишет Владимир Бондаренко в своей — не побоюсь слова — эпохальной статье об Иосифе Бродском, вышедшей в 2003 году в «Литературной России» и в «Еврейской газете». Бондаренко, опубликовавший в последние годы серию биографических эссе, посвящённых различным знаковым фигурам русской культуры — от Эдуарда Лимонова до Сергея Михалкова, взял на себя труднейшую задачу — разобрать заслон либералов и националистов и возвратить Бродского домой, в лоно русской поэзии. Не как чужого, гонимого, неуместного, но как своего, принадлежащего к мощной державинской традиции в русской культуре. Бондаренко не побоялся упрёков слева и справа, но перечёл поэзию Бродского свежим взглядом, дал новую интерпретацию делам и словам поэта и создал нового, доселе неизвестного Бродского. Бондаренко убедительно доказывает, что эмиграция Бродского и его демонстративное невозвращение — даже земным прахом — в Россию были связаны в значительной степени с трагической неизбывной любовью поэта к Марине Басмановой, матери его сына Андрея. Марине были посвящены десятки лучших стихов поэта; если первый датирован 1962 годом, то последний — 1989-м, за год до поздней женитьбы Бродского. Её уход заставил Иосифа Бродского оставить родину; непрекращающаяся боль разлуки с любимой мешала ему приехать в Ленинград, где каждый камень напоминал бы о Марине. «Окончательное решение о месте захоронения поэта (в Венеции) принимала его жена, итальянка Мария. Не было ли в этом чисто женского нежелания отдать, вернуть сгоревший прах поэта в город его возлюбленной? По женски-то она была права?!» — замечает Бондаренко. И впрямь, мне, опытному эмигранту, легче принять версию Бондаренко, нежели ссылки на большевистскую тиранию. Любовь — или её провал — чаще гонит нас за рубеж, в том числе и за рубеж жизни, чем самые суровые репрессии властей. Так любовь Менелая к изменнице Елене погнала сотни лучших ахейских воинов на дальнюю малоазийскую землю Трои. Ни в эмиграции, ни в ленинградском диссидансе Бродский не смог «отделиться от русскости в своей культуре, от русскости, как следования русским канонам в литературе, в понимании поэзии, в жертвенном отношении к поэзии. От русскости, как полного погружения в русскую языковую стихию», — пишет Бондаренко. Бондаренко публикует замечательный малоизвестный документ — письмо Бродского Брежневу. Уезжая в эмиграцию, Бродский писал: «Я принадлежу русской культуре и чувствую себя её частицей. Несмотря на то, что я теряю советское гражданство, я не перестаю быть русским писателем. Я верю, что вернусь, ведь писатели всегда возвращаются — если не лично, то на бумаге, и если мой народ не нуждается в моей плоти, то, может быть, моя душа ему пригодится». Впервые открытый Бондаренко русский поэт Бродский был другом и единомышленником Глеба Горбовского, Татьяны Глушковой и Николая Рубцова, любил поэзию Клюева, переводил Державина и Ломоносова, Хлебникова и Клюева, Николая Тихонова и Луговского, Катенина и Вяземского. Ссылка на Север оказалась для Бродского такой же творческой удачей, окном в новую стихию, как для Пушкина — ссылка на Кавказ. В Архангельском краю он впервые столкнулся с народом, с поморами, рыбаками и землепашцами и полюбил их. Им он посвятил стихотворение «Народ», или «Гимн Народу», как называла его Ахматова: Мой народ, не склонивший своей головы, Ему принадлежат и замечательные стихи, касающиеся самого заветного — что могли сказать друг другу Христос и Богородица: Мать говорит Христу: «Да сочини он одно «Сретенье», — пишет Бондаренко, — и наверняка это стихотворение читалось бы и пелось в православных храмах. Не случайно именно его и читали на отпевании самого Иосифа Бродского в православном храме». Иосиф Бродский запретил отпевать его в синагоге. Бондаренко раскрывает, как отбивался Бродский от попыток загнать его в еврейский закут: он отказывался читать стихи в синагогах, хотя этого не чурались Евтушенко и Вознесенский, не хотел даже посетить еврейское государство, отклонял приглашения Иерусалимского университета. Сэр Исаия Берлин, в своё время демонстративно отказавшийся пожать руку кровавому убийце, премьер-министру Израиля Менахему Бегину, говорил о Бродском: «Он не хотел быть еврейским евреем. Его еврейство не интересовало. Он вырос в России и вырос на русской литературе». Шимон Маркиш пишет: «Он не был иудеем ни по вере, ни по мироощущению, впрочем, так же как и Осип Мандельштам и Борис Пастернак, выбравшие себе тоже осознанную судьбу в русской культуре». Важнейшее дело сделал мой друг Владимир Бондаренко, и не одно. Он поставил преграду сионистским сеятелям раздора, соединил в диалектическом единстве Инь и Ян русского духа, возвратил поэта Иосифа Бродского — русской поэзии и исполнил пожелание поэта, писавшего: «Я верю, что вернусь, ведь писатели всегда возвращаются — если не лично, то на бумаге».
|
Источник: http://www.litrossia.ru/archive/109/criticism/2561.php
ОСЯ БРОДСКИЙ — ЛЕГЕНДА И ФАКТЫ.
Михаил ЮПП
ОСЯ БРОДСКИЙ — ЛЕГЕНДА И ФАКТЫ
Кто-то из древних мыслителей изрёк: "Судьба карает тех, кто умалчивает о жизни знаменитых современников". Если следовать этому изречению, то и мне следует рассказать о своих случайных встречах с Осей Бродским, ибо эти встречи были и в Ленинграде 1960 — 1970 годов, и в Нью-Йорке 1983 года.
Как рождается легенда? Обычно в застойный, весьма кризисный период того или иного государства, определённая среда выталкивает на поверхность человека, упаковывая его в мифическую значимость — личности века. И как правило эту легенду подхватывают массы полуобразованных или же зачастую просто безграмотных и разносят бациллы её повсюду. Легенда оседает в этих местах и начинает обрастать невероятными фактами из жизни знаменитого современника.
Когда я весной 1960 года возвратился из армии, отдав Родине три года своей молодости, Ленинград встретил меня ошеломляющей новостью о том, что появился гениальный поэт — Ося Бродский. И разумеется не трудно было отыскать в самиздате его стихи. Весь поэтический мирок и окололитературные метеориты были пронизаны желанием быть знакомым с ним — новым божком старых как мир иллюзий.
Есть такое явление в механике. Если работает главный механизм, то он подчиняет своему ритму и остальные, более слабые механизмы. Таким образом и вокруг Бродского стала скапливаться молодёжь, среди которой отнюдь не все любили или писали стихи. Знакомыми Оси Бродского начала шестидесятых годов были фарцовщики и спекулянты, вечные недоучившиеся студенты и разного рода тёмные личности. Все в равной степени были так называемой золотой молодёжью, и всех в равной степени поглощал Невский проспект и окрестности.
Не составлял исключения и я, но познакомиться со мной всё-таки пожелал сам боженька Бродский. Дело в том, что в начале шестидесятых годов я оказался в гуще противоречивых поэтических направлений, царивших в Ленинграде. Все малые механизмы хоть и были сгруппированы, но чётко подчинялись главному механизму иллюзорной легенды — боженьке Бродскому. Я стоял особняком, создав в те годы не менее легендарную страницу русской неподцензурной литературы — джазовую поэзию. Да, это я — Михаил Юпп был первым уличным поэтом-битником, от которого просто балдели мальчики и девочки Невского проспекта и окрестностей. Об этом свидетельствует мой многолетний друг-враг Костя Кузьминский во многих кирпичах своей антологии новейшей русской поэзии "У голубой лагуны". Кстати, в том же 1960 году я познакомился с такими замечательными ребятами, как Михаил Шемякин, Борис Понизовский, Владимир Овчинников, Леонид Аронзон, Николай Рубцов, Григорий Гуревич, Александр Морев, Лев Поляков, Сергей Довлатов, Василий Бетаки, Георгий Григорьев и ещё очень многими представителями, которых ныне принято называть — шестидесятники.
И вот Ося Бродский у меня в гостях на Ропшинской улице. Серебристый сентябрь вперемежку с оловянным дождём поглотил красную помпезность Ленинграда, и Санкт-Петербург — загадочный и неповторимый выпростал длани классических зданий, скульптур, парков и проспектов. Ося явился со свитой, как и было положено божку. Кроме двух-трёх явных литературных прихлебателей он привёл с собой ещё и четырёх американских студентов-стажёров. И как это всегда бывало в те годы, появились горячительные напитки и мой кулинарный эксперимент — рагу из петушиных гребешков с оливками в сметанном соусе. Разумеется, после принятия на грудь алкоголя все стали просить Осю почитать стихи. Я ради такого торжественного случая зажёг свечи в бронзовых канделябрах с александровскими вензелями. И Бродский, приклеив руку ко лбу, буквально завыл, картавя и брызгая слюной, стихи, похожие скорей на древнееврейские молитвы. Американские студенты искоса посмотрели друг на друга. На их лицах застыло недоумение. Зато на лицах двух прихлебателей блуждало явно сатанинское удовлетворение. Когда Ося закончил читать, то заморские студенты вежливо похлопали ему. Бродский весь в испарине бухнулся без разрешения на мою кровать. Потом читал я свои джазовые, битнические стихи, насквозь пронизанные современными ритмами. По лицам двух Осиных прихлебателей можно было догадаться, что они съели одного ежа на двоих. Однако американские парни заметно оживились и сидя приплясывали под чёткие ритмы моих стихов. Было понятно без слов, что моё творчество им ближе по духу. Ося был бледен. Уходя, как-то мрачно попрощался со мной. Его "шестёрки" сверкнули в коридоре геенообразными очками. Это было единственное наше совместное выступление. В последующие 1960—1970 годы мы выступали порознь. И вот что интересно. Те, кто ходил на мои выступления, не ходил на выступления Бродского. Наши поклонники именовали себя юппианцами и бродскистами. Но это не мешало нам при встречах подчёркнуто вежливо раскланиваться, пока... Пока мы снова не встретились на страницах ленинградской газеты "Смена" 27 января 1963 года. Некто К.Иванов в статье "У нас большие задачи" на Первой Конференции Ленинградской Промышленной Областной Организации ВЛКСМ долго и нудно разглагольствовал обо всём. В частности же сообщалось в газете: "Докладчик критикует ленинградские отделения союзов писателей, композиторов за недостаточную заботу о творческой молодёжи. Именно поэтому по городу бродят и часто выступают перед молодёжью с упадническими и формалистическими произведениями разного рода "непризнанные" поэты типа Бродского, Троицкого, Юппа. Союз писателей отгораживается от подобных молодых людей, мыслящих себя "отвергнутыми гениями", вместо того чтобы воспитывать их, давая отпор наносному, надуманному в творчестве этих в той или иной степени известных людей". Ну а потом ленинградские бонзы состряпали этот идиотский процесс над тунеядцем Бродским. Однако и этот "идиотский процесс" был использован для собственной популярности в среде всё той же образованной массы, имя которой — легион!..
Время шло вкривь и вкось. И вот кукурузные зёрна хрущёвской оттепели сгнили и превратились в застойную массу брежневской скуки. Шум и суета вокруг Бродского внутри страны, а в особенности за рубежом воздействовали, и Ося возвратился в Ленинград. Однажды я зашёл в кафе выпить чашку кофе. Время было раннее. Вдруг в дверях появился Бродский в кирзовых сапогах, ватнике и с вещмешком через плечо.
— Ося, — спрашиваю, — на побывку или в чистую?
— В чистую, — отвечает Бродский.
— Что думаешь делать?
— Да не знаю. Родителей нет дома, а до друзей так и не дозвонился, а те, кто оказался дома, наклали в штаны и всячески отнекиваются.
— Я, Ося, как ты помнишь, мужик не слабого десятка. Давай вначале за свободу, а потом махнём ко мне. Мои родители на юге, так что на время у тебя есть комната в отдельной квартире.
— За полное освобождение!
— Если б за полное, — съязвил Бродский и медленно выпил коньяк.
И вот он снова у меня на Петроградской стороне в отдельной квартире на Ропшинской улице. Вспоминаем прошлое, пьём, закусываем. Бродский прожил у меня полторы недели. Носил мою одежду, благо мы с ним тогда почти одного размера. И когда ему захотелось женского общества, я пригласил двух весёлых девочек. Та, что досталась Бродскому, потом обижалась на меня за то, что я подсунул ей прохиндея.
В 1980 году я, как и многие люди разных национальностей, нанюхавшиеся в миазмах брежневского, застойного времени, покинул пределы СССР и, прожив почти два года в Вене, осел в бывшей столице США Филадельфии. И была у меня цель — реализовать подавляемые в совдепии творческие возможности. Однако первая моя книга стихов "Срезы" увидела свет только в 1984 году. Именно с этой книгой связана моя последняя встреча с Бродским в Нью-Йорке 1983 года.
Стояло душное и жаркое американское лето. В очередной раз меня пригласил к себе Михаил Шемякин. Его двухэтажная студия находилась тогда в Сохо. Бродский жил неподалёку, в Гринвич-виллидж. Встрече предшествовал разговор о том, что неплохо бы украсить мою первую книгу предисловием Бродского и оформлением Шемякина. Идея принадлежала Серёже Довлатову, который и связал меня с Осей. К этому времени я уже опубликовал ряд статей в газете "НРСлово" и небольшую подборку в "Перекрёстках" — филадельфийском альманахе поэзии, переименованном позже во "Встречи".
Бродский назначил свиданье возле занюханной итальянской кафюшки и опоздал ровно на 45 минут. Я уже было собрался уходить, но увидел знакомый силуэт. Ося, не извиняясь за опоздание, пригласил меня в эту самую кофюшку и, явно наслаждаясь преимуществом, заказал две чашки кофе. Я был голоден и страшно стеснён в своих финансовых возможностях, но не подавал виду...
— Ну что, Юпп, тебе нужно от меня? Все сейчас лезут ко мне. Всем Бродский стал необходим.
— Да вот, Ося, я подготовил к печати свою первую книгу стихов. Хотел бы, чтоб ты написал несколько слов. И я передал ему машинописную копию будущей книги и единственную тогда публикацию в "Перекрёстках".
Он быстро пролистнул альманах и почти не задерживаясь, как-то по-барски заметил:
— Очередная эмигрантская дрянь. Знаешь, Юпп, тут вся литература, как говорит Довлатов, равна многотиражке "Шарико-подшипникового завода".
И только через три месяца я получил от Бродского рукопись и письмо. Рукопись книги была в катастрофическом состоянии. Мало что все страницы были помяты и запачканы чёрт знает чем, все они были перечёркнуты и снабжены такими идиотскими комментариями, что ничего не оставалось, как выбросить испорченный экземпляр рукописи. Но письмо от Бродского я сохранил. Из письма явствовало, что Ося всё забыл, как будто не было ни нашей сумасшедшей юности, ни встреч, ни моей жертвенной поддержки его в период возвращения в Ленинград — всё забыл Бродский... Вместо помощи Бродский попросту попытался уничтожить многолетнего соперника, в менторском тоне он писал: "Я не думаю, что тебе никто никогда не говорил, что стихи твои никуда не годятся", и далее: "Они даже не столько поэзия, сколько бумажный эквивалент чисто житейского позёрства..." Когда наконец я дозвонился до него и попросил более конкретных объяснений, Бродский с невозмутимостью умасленного божка сказал:
— Знаешь, дружок Юпп, поэзия — это не твой бизнес. Копию письма я послал Шемякину. Миша был крайне возмущён и пообещал издать мою следующую книгу стихов. Вторая моя книга стихов "Пространство" — иллюстрированная и роскошно изданния Михаилом Шемякиным явилась своеобразной атомной бомбой в тогдашней эмигрантской среде. Эта книга, ставшая к настоящему времени библиографической редкостью, после выхода её в 1986 году не получила ни одной рецензии в русской зарубежной периодике. Безликие "шестёрки" Бродского постарались, чтобы это событие прошло незамеченным... Кстати, в книге "Пространство" опубликовано стихотворение "Пустоцвет", в котором я высказал своё отношение к Бродскому.
Ведь ежели серьёзно подходить к определению национального лица поэзии в той или иной стране, то сенегальский поэт, пишущий по-французски, не может являться французским поэтом, а классифицируется как сенегальский поэт французского языка. Так и Бродский, каким бы современным пушкиным его не называли и как бы не раздували посмертную славу его, является далеко не русским поэтом.
Кто-то из мыслителей изрёк: "Слава умирает с последним почитателем". Будущее покажет, действительно ли Бродский затмит Пушкина. (?) А пока неплохо бы вспомнить тот факт, что и Великий немецкий композитор И.С. Бах был намертво забыт на триста лет. Легенды — человечество переосмысливает и развенчивает, а факты остаются на века. Всякие попытки сбрасывания с корабля современности Пушкина терпят крах, равно как и неестественное введение Бродского в пантеон русской изящной словесности. Сейчас появилось расхожее словечко "русскоязычный". Вот пусть в среде "русскоязычных" и воздают славу Осе Бродскому. А для ценителей истинно русской поэзии всегда светят и будут светить имена А.Пушкина, Ф.Тютчева, А.Григорьева, К.Случевского, И.Анненского, М.Волошина, А.Блока, С.Есенина, В.Солоухина, Н.Рубцова и...
Источник: http://www.litrossia.ru/archive/51/history/1220.php
преподаватель русского языка
и литературы
Поиск предназначения Иосифа Бродского: право на взгляд со стороны
Рассуждая о предназначении Иосифа Александровича Бродского (1) - точнее, о его вкладе в фонд общечеловеческих ценностей, следует, прежде всего, иметь в виду, что Бродский не ставит перед собой каких-либо общественных, социальных целей - напротив, корень «общ» всегда получает в миропонимании поэта знак «минус».
Асоциальным, аполитичным, вневременным и вненациональным является не только творчество И.А.Бродского, но и его жизненная позиция, которая принесла поэту немало бед и трудностей во взаимоотношениях с государством, где обладать «лица необщим выраженьем» было не просто не принято - опасно. В январе 1967 года, подводя итог своему десятилетнему творчеству, Бродский напишет в стихотворении «Речь о пролитом молоке» (2):
Я вообще отношусь с недоверьем к ближним.
Оскорбляю кухню желудком лишним.
В довершенье всего досаждаю личным
Взглядом на роль человека в жизни.
Позади у 27-летнего Бродского - достаточный опыт поэта-диссидента. Однако говорить о Бродском как о литераторе-обличителе (каким, например, были его современники А.А.Галич и А.И.Солженицын) - нельзя. Феномен Иосифа Бродского заключается, прежде всего, в том, что он не обличает окружающую действительность, не критикует нравы, не призывает и не витийствует. В литературном процессе он занимает особую роль «стороннего наблюдателя», знающего цикличность исторических процессов и доказывающего это на примере «дел давно минувших дней» - истории Древней Греции и Рима (3):
Рабство всегда порождает рабство.
Даже с помощью революций.
Капиталист развел коммунистов.
Коммунисты превратились в министров.
Последние плодят морфинистов.
Почитайте, что пишет Луций (4).
Времена перекликаются между собой, сказанные ранее слова и совершенные действия - повторяются вновь и вновь, формируя круговорот человеческой истории: «Как будто будут смех и слава, удачный день и вдоволь хлеба, как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево» («Рождественский романс»), «Так стенные часы, сердцебиенью вторя, остановившись по эту, продолжают идти по ту сторону моря» («Шведская музыка»). Развитие науки показывает правоту суждений Бродского: исследователь мозга Наталья Бехтерева утверждает, что человеческий разум не претерпевал изменений на протяжении мировой истории.
Но здесь пути науки и искусства, найдя пересечение в одной точке, решительным образом расходятся. Причиной тому является метод познания: у ученого это анализ и синтез, тогда как у поэта на первом месте стоит чувственное восприятие, а уже потом осознание. Действительно, времена меняются, чтобы повториться вновь, все слова когда-то уже были сказаны, мы повторяем надежды и переживания современников Сократа и Александра Македонского. Но что даст знание об исторически, социологически и биологически доказанной цикличности бытия человеку как существу индивидуальному, который живет здесь и сейчас и у которого личные переживания нередко приобретают вселенский масштаб? Человеку требуются другие, более «доверительные» ориентиры. В поисках таких вот ориентиров читатель и обращается к творчеству Иосифа Александровича Бродского.
Ссылаясь на опыт «прогулок по граблям истории», Бродский старается найти качественно новое осмысление происходящим событиям и передать это новое своему читателю. Подлинный ценитель творческого наследия Бродского обязан освободить свое сознание от существующих стереотипов и последовать узкими вратами индивидуального восприятия. «Искусство вообще и литература в частности тем и замечательно, тем и отличается от жизни, что всегда бежит повторения <…> способом его существования является создание всякий раз новой эстетической реальности», - говорит Иосиф Александрович в своей Нобелевской лекции (5). Надежным «противоядием» от повторяемости является также и «мощная глубинная жизнь языка», о которой в предисловии к сборнику стихов Бродского «Холмы» говорит литературовед Я.Гордин (6).
Так чему же может научить нас Бродский в этой повторяемой, а в контексте постмодерна еще и теряющей смысл, обесценивающейся жизни? Много режиссеров, писателей, поэтов, целенаправленно ищут ответ на ключевой сегодня вопрос «А зачем, собственно, мы живем?» «Ради любви» - отвечает героиня Ренаты Литвиновой, «для удовлетворения животных потребностей» - утверждает Генри Миллер, «ни для чего», - делает вывод читатель Владимира Сорокина. Бродский же видит задачу человека намного сложнее, хотя выражается она - очень и очень просто.
«Прожить свою собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым благородным образом выглядящую жизнь, - так характеризует Бродский главную задачу всякого человека. - Ибо она у каждого из нас одна <…> было бы досадно израсходовать этот единственный шанс на повторение чужой внешности, чужого опыта, на тавтологию…» (7). Здесь прослеживается еще одна параллель, на этот раз с библейской заповедью «не сотвори себе кумира».
Как выглядит миссия писателя, поэта, художника на этом фоне? Бродский подчеркивает, что способом существования искусства является создание всякий раз новой эстетической реальности. Почему это так важно? К сфере эстетики, как известно, относятся выразительные формы, соответствующие представлениям о прекрасном и безобразном. По мнению поэта, эстетика - мать этики; понятия «хорошо» и «плохо» - понятия прежде всего эстетические, предваряющие категории «добра» и «зла». Выборы эстетики - инстинктивны, генетически заложены в человеке (пример тому - поведение младенца, начинающего отличать прекрасное от отвратительного еще на интуитивном уровне).
Для чего читателю новая эстетическая реальность, если базовые представления о добре и зле в нем уже заложены, их остается только развивать? В том-то и дело, что нет: на протяжении всей своей жизни человек подвергается множеству искушений. Смысл эстетики - в постоянном «обновлении» чувственного восприятия, в культивации индивидуального в человеке (за это Бродского и не любили в СССР): «частность эта <…> уже сама по себе может оказаться формой защиты от порабощения <…> ибо человек со вкусом, в частности литературным, менее восприимчив к повторам и ритмическим заклинаниям, свойственным любой форме политической демагогии <…> зло <…> всегда плохой стилист» (8). Вспомним в этой связи крылатые слова Ф.М.Достоевского «красота спасет мир» и перейдем к подробному рассмотрению стихотворения «Остановка в пустыне» (9), написанного в 1966 году. Стихотворение это стало знаковым: такое же название получила книга стихов Бродского, увидевшая свет в США в 1970 году.
Стихотворение это - хроника катастрофы эстетической реальности в пространстве города. Многие ленинградцы помнят, как на месте нынешнего Большого концертного зала «Октябрьский» прежде стояла греческая церковь (10). Ее снесли, «чтобы построить на свободном месте концертный зал». Забота о духовном поведении уступает место гедонистическому, потребительскому отношению к жизни - такова объективная реальность, и Иосиф Бродский признает это: «Концертный зал на тыщу с лишним мест не так уж безнадежен: это - храм, и храм искусства. Кто же виноват, что мастерство вокальное дает сбор больший, чем знамена веры?»
Использованный Бродским параллелизм «это - храм, и храм искусства» - не случаен. Именно по метафорам, как по маякам, можно проследить фарватер авторской идеологии. Ключевым в данном случае является архетип церкви. Аккумулируя надежды и переживания определенного народа и передавая в массы тот нематериальный ресурс, который именуется верой, церковь издревле являлась той системой координат, в которой жило и развивалось общество. «Разрушить иноверческий храм - значит покорить противника и взять контроль над ситуацией» - об этом хорошо знали полководцы, проводившие захватнические войны.
Разрушение церкви знаменует собой подмену одной религии другой, подмену одной цивилизации другой, и, что самое важное - попытку эстетической трансформации массового сознания. На смену куполам, которые создавали великие зодчие прошлого и в которые многие поколения людей вкладывали сакральный смысл общения с внеземным, приходит «безобразно плоская черта», подчеркивающая функциональность как основное свойство нового «храма культуры»: концертный зал хорош тем, что он «на тыщу с лишним мест». Однако за внешней беспристрастностью риторического вопроса «Кто же виноват, что мастерство вокальное дает сбор больший, чем знамена веры?» прослеживается глубокая скорбь поэта, связанная с крушением прежнего мироустройства.
Вторая часть стихотворения, начинающаяся строфой «Прекрасно помню, как ее ломали» - это наблюдения Бродского - очевидца этого масштабного перелома. Поэт обращает наше внимание на неодушевленность этого процесса: в новой культуре нет места человеческим переживаниям. Вместо описания людей он с помощью прямой градации демонстрирует нам символ грядущего - «экскаватор с подвешенной к стреле чугунной гирей», который заставляет стены храма «тихо поддаваться» (здесь, возможно, автор олицетворяет стены храма с христианскими мучениками, которые с кроткой готовностью шли на смерть за веру).
Но неодушевленность - это не просто художественный прием или символ приходящей эпохи, но своеобразный «продукт синтеза» всего того равнодушия, которое было накоплено человечеством в прошлом. По сути, равнодушие к ближнему, этот страшный грех человека, на этот раз вытеснил самого человека: теперь мы живем по законам «неодушевленного мира», в котором «не принято давать друг другу сдачи». Довершает картину произошедшей деформации личное наблюдение поэта, который пришел к развалинам храма после того, как самосвалы и бульдозеры закончили свое дело.
И как-то в поздний час
Сидел я на развалинах абсиды.
В провалах алтаря зияла ночь.
И я - сквозь эти дыры в алтаре -
Смотрел на убегавшие трамваи,
На вереницу тусклых фонарей.
Эпифора «И то, чего вообще не встретишь в церкви, Теперь я видел через призму церкви» расставляет последние точки над «i»: вера в незримое, точнее, право на веру в незримое - ликвидирована. Ведь алтарь - это рубеж между земным и небесным, это символ того, что ждет людей за чертой земной жизни. И людям, совершившим беспрецедентное святотатство и вторгшимся в пределы незримого, представляется картина нового мира, где за алтарем виднеется «вереница тусклых фонарей».
Однако крах эстетической реальности не означает крах реальности в ее физическом выражении. «Время - это источник ритма <…> всякое стихотворение - это реорганизованное время», - скажет Бродский в своей беседе с культурологом С.Волковым (11). Описав «сегодня» и «вчера», поэт переходит к третьей части стихотворения, в которой рассуждает о перспективах завтрашнего дня: «Когда-нибудь, когда не станет нас, точнее - после нас, на нашем месте возникнет тоже что-нибудь такое, чему любой, кто знал нас, ужаснется». Уточнение «после нас, на нашем месте» - это, конечно, развитие идеи «обезличенного общества», в котором хранителями «старой памяти» гротескно изображены собаки, задирающие лапу на месте несуществующей более садовой ограды.
Таким образом, поэт намеренно раскалывает новую реальность на две части: одна представляет то, «что очевидно для людей» - здание нового «храма искусства». Но собакам это «совершенно безразлично», ибо «для них тут садик, говорят вам - садик». Таким образом, здесь появляется вторая реальность, реальность-призрак, в которую так любят «играть с читателем» современные авторы-постмодернисты (12). Однако у Бродского это все же не игра, а, скорее, намек на то инстинктивное, животное, и опять же эстетическое восприятие, в котором «грезы перечеркивают явь». И только такой способ миропонимания, по Бродскому, позволяет противостоять обесцениванию предшествующего культурного наследия, обезличиванию человека как индивидуума: «И если довелось мне говорить всерьез об эстафете поколений, то верю только в эту эстафету. Вернее, в тех, кто ощущает запах».
Четвертая часть стихотворения - это попытка осмыслить произошедшее, понять его причины. Сквозь весь поэтический текст стержнем проходит рефрен «теперь так мало в Ленинграде греков <…> чтоб сохранить сооруженья веры» (13). И здесь очень важную роль играет следующий далее композиционный стык: «А верить в то, что мы сооружаем, от них никто не требует». На эту важную фигуру речи автором возложена, как мне представляется, серьезная творческая задача - демонстрация беспринципности, безответственности, равнодушия настоящего по отношению к опыту прошлого, концентрация на внешней стороне явлений - даже в вопросах духовного развития: «Одно, должно быть, дело нацию крестить, а крест нести - уже совсем другое. У них одна обязанность была, они ее исполнить не сумели». Светский историк, возможно, проведет здесь прямую историческую аналогию с крахом Византийской империи в XV веке, но аналогии прослеживаются и на меньшей исторической дистанции - в 1917 году, в постсоветской России.
Тезис о цикличности истории находит у Бродского еще одно воплощение в конце стихотворения, завершающегося чередой риторических вопросов: «…куда зашли мы? И от чего мы больше далеки: от православья или эллинизма? К чему близки мы? Что там, впереди? Не ждет ли нас теперь другая эра? А если так, то в чем наш общий долг? И что должны мы принести ей в жертву?». Нам не известно, какая эпоха придет на смену нашей, но мы знаем, что понятия долга и жертвы в ее системе координат - сохранятся, и к этому необходимо готовиться. Настанет время для проверки наших мировоззрений на прочность, и тогда вновь зазвучат упрямые и вечные вопросы о смысле человеческой жизни.
О чем же может заставить нас задуматься Иосиф Александрович Бродский? Рассуждая о творчестве Марины Цветаевой, он в свое время высказал предположение, что «влияние поэта - эта эманация или радиация - растягивается на поколение или на два» (14), делая соображения автора частью нашего собственного мировосприятия. И в этом отношении Бродский выглядит прекрасным наставником, в свое время обоснованно сказавшим в стихотворении «Назидание» (15), что
Пространство, которому кажется ничего
Не нужно, на самом деле нуждается сильно во
Взгляде со стороны, в критерии пустоты,
И сослужить эту службу способен только ты.
Попробуем и мы, подвергаясь, с одной стороны, эманации поэта Иосифа Бродского, сохранять свой «критерий пустоты», свою собственную нишу в понимании окружающих нас событий, право на собственный выбор и на отказ от многочисленных «подсказок», диктуемых нам информационным обществом. Лучшего противоядия от всевозможных не только литературных, но и политико-социальных тавтологий история так и не изобрела.
________________________
1 Творческий феномен И.А.Бродского (1940-1996 гг.), помимо прочих, имеет и биографическое подтверждение: имея за плечами 8 классов средней школы, Иосиф Александрович стал признанным профессором ряда американских университетов и третьим русским поэтом (после И.А.Бунина и Б.Л.Пастернака), получившим Нобелевскую премию в области литературы. 16 ноября 2005 года во дворе филологического факультета Санкт-Петербургского университета установлен памятник поэту.
2 Бродский И.А. Назидание. Стихи 1962-1989. СП «Смарт». Л. 1990. С. 44.
3 Теме античной истории в текстах Бродского уделяется пристальное внимание (стихотворения «Я заражен нормальным классицизмом», «Anno Domini», «Post aetatem nostram» и др.).
4 Имеется в виду древнеримский философ Луций Анней Сенека (ок. 4 г. до н.э. - 65 г. н. э.).
5 В 1987 году И.А.Бродский был удостоен Шведской Королевской Академией Нобелевской премии, став пятым нобелевским лауреатом среди русских литераторов.
6 Бродский И.А. Холмы. ЛП ВТПО «Киноцентр». СПб. 1991. С. 11.
7 Бродский И.А. Стихотворения. «Ээсти раамат», «Александра». Таллинн. 1991. С. 7-8.
8 Бродский И.А. Стихотворения. «Ээсти раамат», «Александра». Таллинн. 1991. С. 89-91.
9 Там же. С. 10.
10 Церковь во имя святого Дмитрия Солунского была возведена в 1861-1866 гг. по проекту Р.И.Кузьмина. В 1967 году, к 50-летию Октябрьской революции, на месте снесенной церкви был построен Большой концертный зал «Октябрьский».
11 Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. «Эксмо». М. 2003. С. 51.
12 В качестве примера можно привести роман «Архипелаг Святого Петра» Натальи Галкиной, в котором то тут, то там на улицах Петербурга возникают призраки некогда стоявших зданий.
13 Здесь необходимо отметить, что Русская Православная Церковь и Греческая Православная Церковь находятся в каноническом общении между собой и имеют много общего. Духовные и культурные традиции унаследованы русской церковью у церкви греческой: так, в XVII веке патриарх Никон говорил: «Я русский, но вера моя греческая».
14 Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. «Эксмо». М. 2003. С. 52.
15 Бродский И.А. Назидание. Стихи 1962-1989. СП «Смарт». Л. 1990. С. 221.
Источник: http://www.kodeks.net/noframe/free-urbib?d&nd=722900661&prevDoc=722900661&spack=110LogLength%3D0%26LogNumDoc%3D722900646%26listid%3D010000000200%26listpos%3D7%26lsz%3D12%26nd%3D722900646%26nh%3D0%26prevdoc%3D722900646%26
Пермская молодежь отметила день рождения Иосифа Бродского вечером поэзии
Новости: 24 мая 2006
"Мир останется лживым,
Что знают сегодняшние молодые о вечном? Насколько тонко они чувствуют поэзию? Накануне 66-летия поэта в Пермской областной библиотеке им. Горького состоялся вечер, посвященный творчеству Иосифа Бpодcкoгo. Организаторы надеялись, что вечер привлечет внимание к творчеству великого поэта и позволит задуматься о вечных вопросах, поднимаемых его пoэзиeй.
Инициатором проведения вечера выступил американский центр при библиотеке им. Гоpькoгo. Так получилось, что Бродского как поэта открыла в большей степени Америка, чем родная Рoccия. Сегодня его стихи доступны любoмy. А совсем недавно в нашей стране боялись даже громко говорить о нем вcлyх.
"Конечно, Бродский в первую очередь русский поэт, и мы не будем говорить о нем, как об американском пoэтe, - отметила директор американского центра при библиотеке им. Горького Софья Слecapчyк. - Хотя, с другой стороны, его можно считать представителем двух кyльтyp".
К участию в вечере были приглашены студенты и шкoльники. В рамках вечера состоялась презентация диcкa "Уроки гeoгpaфии", который включает в себя выдержки из прозаических произведений и стихов пoэтa.
Как оказалось, молодые люди действительно любят и знают стихи Бpодcкoгo. Их в тот вечер читали все жeлaющиe. Был и специально приглашенный гocть - актер драматического театра Михаил Гacенeгep. Артисту, проникновенно читающему Бродского, вторила молодежь, сидящая в зaлe - настолько любимо и узнаваемо творчество пoэтa.
Читали на вечере и стихи на английском языкe. Иосиф Бpoдcкий - поэт, оставивший уникальное наследие, стихи которого и сегодня звучат остро и aктyaльнo. И одной из добрых примет нашего времени является возможность вслух и с гордостью рассуждать о творчестве этого великого чeлoвeкa.
/Источник: ГТРК "Пермь"/
http://www.oksol.ru/world/371
| Ранее |
|
Деград