Специальные ежемесячные бизнес-журналы для руководителей крупных предприятий России и СНГ О фирме Журналы Подписка и реклама Интервью Содержание сайта Обратная связь

Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Коллекция фотографий Иосифа Бродского

Иосиф Бродский


ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ В ЯЛТЕ


Сухое левантийское лицо,
упрятанное оспинками в бачки,
когда он ищет сигарету в пачке,
на безымянном тусклое кольцо
внезапно преломляет двести ватт,
и мой хрусталик блеска не выносит;
я жмурюсь - и тогда он произносит,
глотая дым при этом, "виноват".
Январь в Крыму. На черноморский брег
зима приходит как бы для забавы:
не в состояньи удержаться снег
на лезвиях и остриях агавы.
Пустуют ресторации. Дымят
ихтиозавры грязные на рейде,
и прелых лавров слышен аромат.
"Налить вам этой мерзости?" - "Налейте".
Итак - улыбка, сумерки, графин.
Вдали буфетчик, стискивая руки,
дает круги, как молодой дельфин
вокруг хамсой заполненной фелюки.
Квадрат окна. В горшках - желтофиоль.
Снежинки, проносящиеся мимо.
Остановись, мгновенье! Ты не столь
прекрасно, сколь неповторимо.

Бенгт Янгфельдт.

 Комнаты Иосифа Бродского
Почти каждое лето с 1988 по 1994 год Иосиф Бродский проводил несколько недель в
Швеции, и многие из его произведений — поэтических, прозаических, драматических — были
написаны здесь. Так, например, книга о Венеции („Набережная неизлечимых“) была частично
написана в Стокгольме, в угловом номере гостиницы „Рейзен“ с белым трехмачтовым „af
Chapman“ („аф Чапман“) перед глазами: „Как только выходишь из отеля, с тобой, выпрыгнув
из воды, здоровается семга“.
Комната в „Рейзен“ была обычным, довольно большим гостиничным номером. Не
слишком большим, но на грани того, что выносил Бродский. Тем не менее ему удавалось здесь
работать: возможно, давящий излишек площади компенсировался видом на самую ему дорогую
стихию — воду, эту форму сконденсированного времени.
Размер комнат, их планировка постоянно занимали Бродского, поскольку он постоянно
нуждался во временном помещении для работы. Каждое летнее полугодие он проводил в Европе,
спасаясь от нью-йоркской жары, смертельной для сердечника. Те его друзья, которые год за
годом старались, по мере возможности, обеспечить поэту необходимый ему рабочий покой в
Лондоне, Париже, Риме или Стокгольме, знают, как это было нелегко. Даже те, кто считал,
что кое-что знает о его вкусах, не могли предугадать, как отреагирует поэт на предложенный
метраж. Вода, вид из окна, свинцовые волны — в теории сходились, но он отказывался или не
мог решиться, и ничего не получалось.
Несколько раз Бродский подолгу, то есть пока денег хватало — обычно пару недель, жил
на борту корабля-гостиницы „Мэларгроттнинген“. Каюта была крошечная, едва повернуться,
но хлюпающая близость воды с лихвой восполняла недостаток площади.
Два лета подряд он жил в двух разных квартирах на площади Карлплан в Стокгольме. В
одной из них он выбрал комнату для прислуги, хотя уехавшие хозяева предложили ему парадные
комнаты. Там было удобней, и к тому же шел чемпионат мира по футболу, а телевизор стоял
именно в той части квартиры. Другая квартира была однокомнатной, и все грозило закончиться
катастрофой уже на пороге: аскетически белые стены были увешаны того рода „современным“
искусством, которое Бродский не выносил: эта „дрянь двадцатого века“, единственная функция
которой — „показать, какими самодовольными, ничтожными, неблагородными, одномерными
существами мы стали“. Несмотря на это, он оставался там месяц с лишним и, в числе прочего,
написал пьесу „Демократия!“. Он пробыл так долго частично потому, что интерьер в конечном
итоге его заинтересовал: в этой смеси психбольницы с музеем современного искусства он видел
объяснение тихому скандинавскому помешательству, как оно выражается, например, в фильмах
Ингмара Бергмана. Но в этом проявлялась и важная черта характера самого Бродского: он
постепенно обживал все помещения, где жил, и отъезд всегда был мукой, особенно если хорошо
работалось. В любом случае причиной тому было не отсутствие альтернатив — гостиничные
номера всегда имелись — и не деликатность: сбежавшему из дворца директора „фиата“ Агнелли
в Милане не составило бы труда оставить однокомнатную квартиру в Стокгольме.
Одно лето он провел на даче у северного берега озера Веттерн; но чаще всего бывал в
Стокгольме и в стокгольмских шхерах; та же природа, те же волны и те же облака, посетившие
перед тем его родные края, или наоборот: такая же — хотя и более сладкая — селедка и такие
же сосудорасширяющие — хотя и более горькие — капли 1. На даче на острове Торё, с
головокружительным видом на острый, как лезвие, горизонт, в августе 1989 года было написано
стихотворение „Доклад для симпозиума“ с его эстетически-географическим кредо:
© Бенгт Янгфельдт, 1997
© Б. Янгфельдт, В. Азбель (перевод), 1997.
© „Im-Werden-Verlag“, 2000 http://www.imwerden.de
[email protected]
Но, отделившись от тела, глаз
скорей всего предпочитает поселиться где-нибудь
в Италии, Голландии или в Швеции.
Но, как было сказано, рабочее пространство не должно было быть слишком большим.
Если на участке стоял домик для гостей, он выбирал его. И в нашей квартире он сразу указал
на облюбованное им место: балкон для выбивания ковров, размером примерно с каюту на
„Мэларгроттнингене“, возможно, немного меньше.
В любом случае не десять квадратных метров, как та комната, которая на всю жизнь
определила представление Бродского об идеальном пространстве. Те десять квадратных метров
были частью „полутора комнат“ в коммунальной квартире в центре Ленинграда, описанных им
в одном из лучших воспоминаний детства по-английски в русской литературе. Там он жил до
изгнания в 1972 году, там же умерли его родители, в отсутствие сына, спустя десять с лишним
лет: Литейный проспект, 24, квартира 28.
„Моя половина, — пишет он, — соединялась с их комнатой двумя широкими арками,
доходившими почти до потолка, которые я постоянно пытался заставить сложными
конфигурациями из книжных полок и чемоданов, чтобы, отгородившись от родителей, обрести
относительную степень покоя. Речь может идти лишь об относительной степени, поскольку
высота и ширина арок плюс мавританское завершение их верхней части исключали
окончательный успех дела“.
Строительство баррикады, начавшееся в пятнадцать лет, становилось все более
ожесточенным, по мере того как книги и гормоны требовали своего. Переделав шкаф — отодрав
заднюю стенку, но сохранив дверцы, — Бродский получил отдельный вход на свою половину:
посетителям приходилось пробираться через эти дверцы и драпировку. А чтобы скрыть природу
некоторых действий, происходивших за баррикадой, он включал проигрыватель и ставил
классическую музыку. Со временем родители стали ненавидеть И.С.Баха, но музыкальный
фон исполнял свою функцию, и „Марианна могла обнажить больше, чем только грудь“.
Когда, со временем, музыку стало дополнять тарахтение „Ундервуда“, отношение
родителей стало более снисходительным. „Это, — пишет Бродский, — было моим „Lebens-
raum“ (жизненным пространством). Мать убирала его, отец проходил его, направляясь в свою
домашнюю фотолабораторию, иногда кто-нибудь из родителей искал пристанища в моем
потертом кресле после перебранки. В остальном же эти десять квадратных метров были мои, и
это были самые лучшие десять квадратных метров из всех, что я когда-либо имел“.
Бродскому никогда больше не довелось увидеть ни своих родителей, ни того Lebensraum,
которое он почти с маниакальным упорством пытался воссоздать в других местах в течение
оставшейся жизни. Он никогда не увидел своей комнаты потому, что никогда не вернулся в
родной город; а не вернулся он в родной город потому, что его мышление — и действия —
были линейными: „Человек двигается только в одну сторону. И только — ОТ. От места, от той
мысли, которая пришла ему в голову, от самого себя“. Короче говоря, потому, что с тридцати
двух лет он был кочевником — вергилиевским героем, осужденным никогда не возвращаться
назад.
Тем не менее он много раз собирался, во всяком случае — мысленно. После получения
Нобелевской премии, а главное, после падения тирании, когда появилась возможность
вернуться, ему часто задавали вопрос, почему он не едет. Доводов было несколько: он не желал
приезжать туристом в родную страну. Или: он не желал приезжать по приглашению
официальных учреждений. Последний был: „Лучшая часть меня уже там — мои стихи“.
И все-таки он вернулся. В январе 1991 года в Ленинграде был организован первый
симпозиум по творчеству Бродского. Однажды мы отправились на экскурсию к дому с полутора
комнатами, и я отснял пленку, которую потом собирался отослать в Нью-Йорк. Это наверняка
обрадует его, думал я: фотографии старых друзей перед его Lebensraum. Ведь почти такой же
силы, что кочевой инстинкт поэта, была его противоположность: ностальгия.
Полпленки было отснято в Стокгольме. Снимки, изображавшие Бродского, его жену и
часть моей семьи, оказались спроецированными на снимки, сделанные в Ленинграде. На одной
из фотографий он стоит у квартиры 28, на другой он смотрит вверх, на балкон полутора комнат,
со Спасо-Преображенским собором на заднем плане.
Таким образом, Бродский все-таки вернулся в свою идеальную комнатку; если для этого
потребовалась бракованная фотопленка, то, может быть, потому, что он был сыном фотографа.
Я долго размышлял, как это могло произойти, и наконец пришел к единственно
возможному выводу: где-то посередине пленка поменяла направление и шаг за шагом
отмоталась к первому кадру — к полутора комнатам. Иными словами, „Кодак“ совершил то
движение, на которое сам Бродский был неспособен: назад.
1 „Горькие капли“ — название любимой шведской водки Бродского.
Перевод со шведского Б. Янгфельдта и В. Азбеля
Бенгт Янгфельдт (род. в 1948 г.) — специалист по русской литературе XX века, автор
многих исследований, в том числе „Переписка В.Маяковского с Л.Брик“ (1991), „Роман
Якобсон — будетлянин“ (1992). Редактор журнала Шведской Академии „Artes“. Перевел на
шведский язык шесть книг прозы и поэзии Иосифа Бродского. Живет в Стокгольме.
Первоначально публикуемая статья была напечатана в стокгольмской газете „Svenska
Dagbladet“ (15.12.1996).






Источник: http://lib.ru/BRODSKIJ/brod_interviews_ru.txt

Бенгт Янгфельдт: Портрет слависта

Иван Толстой:

Сегодняшний гость «Поверх Барьеров» - известный шведский ученый Бенгт Янгфельдт, автор многочисленных трудов по русской культуре, переводчик и издатель. Бенгт Янгфельдт выпустил впервые на русском языке переписку Владимира Маяковского и Лили Брик, написал книгу о выдающемся лингвисте Романе Якобсоне, был многолетним другом и издателем Иосифа Бродского, недавно подготовил исторический труд о Петербурге. В передаче звучат песни в исполнении Елены Янгфельдт-Якубович.

Наталья Казимировская:

Такое впечатление, что за последнее время в творчестве Бенгта Янгфельдта усилилась петербургская нотка. И вот за свою последнюю книгу «Пути шведов в Санкт-Петербург» он получил одну из главных литературных премий Швеции - премию Августа Стриндберга.

Бенгт Янгфельдт:

Замысел родился у меня довольно давно. Я думаю, что лет уже 30 назад. Тогда я читал книгу замечательного шведского журналиста Яна Улепа Ульсона, он такой журналист-историк. Он написал книгу, которая называется «Ленинград-Петербург». И там есть одна глава о шведской колонии в Санкт-Петербурге до революции. Первое издание вышло в 1961-м году, так что он еще даже встречался с этими людьми, которые после революции жили в Стокгольме. Это мне показалось очень интересным, но не более того. Потом мне случилось в начале 80-х годов встретиться в Стокгольме с дочерью замечательного петербургского архитектора Лидваля - архитектора гостиницы «Астория» и более 30 домов в Санкт-Петербурге. Она написала воспоминания о своем отце, очень подробные, умно и сердечно написано. Я тогда редактировал другой журнал, такой маленький, более или менее любительский - «Русское культурное обозрение». Это был журнал, который выходил 4 раза в год в советское время. Он знакомил людей с советской русской литературой и культурой, в то время, когда об этом довольно мало писалось, и когда все было довольно плохо доступно. Это был второй этап моего интереса к Санкт-Петербургу. А потом, в начале 90-х годов, я придумал такую идею, связано это было с переменами, которые происходили в России, что я немного поработаю над этой темой. Немножко попытаться осветить нашу совместную историю. Потому что я уже тогда понимал, что есть много таких интересных тем и образов в культуре, литературе, истории, дипломатии. Я об этом говорил в нашем МИДе. Об этом забыли. Потом ко мне вернулись с этим вопросом через несколько лет, потому что появились какие-то государственные деньги на этот петербургский регион. Так что я получил деньги, чтобы возглавить такой проект. На этот проект я пригласил шведских и русских ученых. И эти семинары, которые начались в 95-м году, всего их было 4 семинара в России, один в каждом семестре и потом заключительный, пятый в Стокгольме в 98-м году. Каждый раз в Петербург приезжало 4 шведских ученых разного типа. Вначале мне показалось, что будет трудно собрать много людей, потому что тема совсем новая. Именно Петербург - это строгая тема. Когда стало известно об этих семинарах, начались звонки. В итоге у нас получился 41 доклад за 2 года. Эти доклады были потом собраны по-русски и изданы в России, в сборнике, который называется «Шведы на берегах Невы». Сборник пользуется большим успехом, и уже пошел второй тираж. От этого мне самому захотелось писать. Я тогда предложил моему издателю сделать это по-шведски. Я писал это очень усиленно в течение 2-3 лет. Я всегда подозревал, что эта тема интересная, потому, что готовилось несколько выставок на русскую тему в Стокгольме. Первая выставка была в прошлом году в сентябре - «Города на воде. Стокгольм-Петербург в 18-м веке». Это архитектурная выставка. Потом «Густав Третий и Екатерина Вторая» в Национальном музее, которая сейчас переехала в Эрмитаж. Третья - это «Карл XII и Петр I» в Оружейной палате. Одновременно три очень замечательные выставки в Стокгольме. Я подозревал, что книга на эту тему будет интересной. Но я не мог сказать моему издателю печатать больше до выхода книги. Они напечатали нормальный тираж. Но она так хорошо пошла, что напечатали до рождества, за три месяца, 18 000 экземпляров. Для Швеции это огромный тираж. Я первый раз в жизни заработал на книге.

Наталья Казимировская:

Книга называется «Пути Шведов в Санкт-Петербург». Вы могли бы быть тоже одним из героев этой книги, если продолжать книгу и говорить о сегодняшнем дне, потому что ваш путь в Петербург или, в обобщающем смысле, в Россию, начался довольно давно и продолжается, как я понимаю. Расскажите немножко об этом пути, как вы начали заниматься этим?

Бенгт Янгфельдт:

Началось все с того, что я начал изучать русский язык в школе. Все началось серьезно с того, что я в свои руки получил в 71-м году французский перевод переписки Маяковского с Лилей Брик, который, в свою очередь, был французским изданием тома «Литературного наследства» о Маяковском. Мне страшно понравились рисунки: Маяковский как собака и Лиля Брик как кошка. Я решил переводить на шведский. Но не все. У меня была колонка в одной стокгольмской газете - каждый второй день письмо Маяковского. По-моему, это было в 72-м или 73-м году. И однажды я был в Москве и подумал: почему бы не позвонить Лили Брик, она же жива. Я ей звонил, я был у своего друга, который жил напротив, на Кузнецком и сказал, что я такой-то, такой-то. Она сказала: «Как интересно, приходите». Я прихожу, звоню в дверь, слышу голос: «Кто?». Я начинаю ей опять объяснять, кто я. Начинаю кричать, потому что она глухая. Наконец, она открывает, и я вижу совершенно феноменальную сцену, потому что это как бы открывает обложка Родченко с книги «Про это». Эти глаза огромные, эти рыжие волосы. Я сразу влюбился, потому что встретил историю. А я думал, что встречу старушку полуживую. Ей было 80 лет. Это было начало. Мы очень быстро подружились. Я начал писать книгу по-шведски, которая называется «Рыкающий Парнас», это книга-антология о русском футуризме. Она вышла в 76-м году. Я писал это со своим другом, шведским поэтом, с которым вместе мы переводили Маяковского, и она давала нам массу материалов - фотографии и так далее. И рассказывала о Маяковском. Довольно интересно сидеть молодому человеку и говорить с женой Маяковского. И со мной она говорила откровенно, как с иностранцем. Я там часто бывал, и мы очень близки были. Там была советская элита - Плисецкая, Вознесенский. И французская элита тоже. Я понял, что это тот же салон, который существовал и в 10-е - 20-е годы. Это все продолжалось. Она была безумно щедрым человеком, во всех отношениях. И своими воспоминаниями, и своими деньгами. Как она угощала! У нее очень долго были деньги от Маяковского. Потом, когда их больше не было, у нее были деньги от сестры, которая умерла, -Эльза Триоле в Париже. Я помню одну встречу очень смешную. Я случайно был в Москве по пути в Узбекистан. Я ей звоню, она говорит: приходите, у меня сегодня гость в 3 часа. Я прихожу туда, там сидит пожилой человек в комнате, и Лиля Юрьевна говорит: вы не знакомы? Барон Ротшильд - Бенгт Янгфельдт. Бывают ситуации, когда себя чувствуешь полным дураком, потому что это полное несоответствие всего. Я действительно был молодой парень в джинсах по пути в Узбекистан, а там сидит барон Ротшильд, владелец самого знаменитого вина в мире, сам поэт, друг и знакомый всех французских поэтов еще с 30-х годов. И потом она была моей свидетельницей, когда я женился в Москве.

Наталья Казимировская:

А кого вы еще встречали в этом салоне, кроме барона Ротшильда?

Бенгт Янгфельдт:

Зиновия Паперного, Эльдар Рязанов часто там бывал. Я должен сказать, что этот салон продолжался после ее смерти. Она умерла в 78 году в августе. Ее муж Василий Абгарович Катанян, с которым я тоже был очень дружен, умер спустя пару лет. Потом туда въехал его сын, Василий Васильевич Катанян, киношник. И он стал усиленно заниматься не только Маяковским, но и ее историей. Он хотел сохранить память об этой семье Маяковский-Брик. Он умер совсем недавно.

Наталья Казимировская:

Вас никогда никакие мысли, вопросы не мучили? Даже когда читаешь вашу книгу о Романе Якобсоне и там приводятся воспоминания Богатырева, что был в том салоне страшноватый дух, потому что казалось, что вот сейчас Лилия Юрьевна скажет, что вот сейчас придет Ося, и Ося приходит из Чека, и потом этот Ося изменился, и стал ему страшен и не очень приятен, как я помню. Рядом существует высокая духовность и рядом очень... Было это чувство? Как вы к этому относились?

Бенгт Янгфельдт:

Вначале нет, потому что я об этом ничего не знал. Кроме того, в России всегда какие-то слухи ходили. Я же бывал и у Надежды Яковлевны Мандельштам, и они, конечно, ненавидели друг друга. Ты же сидишь у одной старухи и не можешь сказать, что ты едешь к другой. И даже когда об этом знали, я же ученый человек, я же хотел видеть какие-то доказательства, и я это доказательство обнаружил сам. Я печатал это. Я держал в своей руке членский билет Лили Брик в ГПУ. Но до сих пор не совсем известно, чем она занималась. Это тоже меня привлекало к ней, что ее так травили в советское время. Это женщина, которой Маяковский посвятил свое собрание сочинений, это главная женщина его жизни, и ее нет в советских изданиях. Ее убирали из комментариев. Для меня это было и спасательной акцией, когда я издал эту переписку в 82-году не только с его письмами, но и с ее письмами к нему. Это было сделано и как научная работа, но и для того, чтобы об этом не могли больше сказать, что этого не было. Действительно, когда я эту книгу писал, у меня были какие-то слухи, но писать об этом развернуто я не мог тогда, это было совсем другое время.

Наталья Казимировская:

Интересно, как вы себе отвечает на этот вопрос, потому что он меня мучает всю жизнь, как рядом с такими людьми, с такой высочайшей духовностью, с интереснейшей жизнью, с людьми, глубоко внутренне свободными, уживался такой мрак, такая бесовщина?

Бенгт Янгфельдт:

Это вопрос, который требует, скорее всего, психологического ответа. Во-первых, она была человеком авантюрным. Во-вторых, не надо было верить в революцию даже в 17 году: все было ясно. Сижу и разговариваю с ней, она мне дает какие-то фотографии, она танцевала, занималась любительским балетом, и она надписывает фотографию: 1915 или 1916 год. И потом, когда я занимался изданием переписки, я уже понимаю, что, во-первых, я видел такую же фотографию у ее старого друга в Москве, где другой год написан: 1918 год. И судя по переписке, тоже выходит, что она занималась балетом в 1917 году. И тогда я уже понял, до чего докатились в Советском Союзе. Она не врала сознательно уже. Когда-то она начала врать сознательно, потому что заниматься балетом после большевистской революции нельзя было. Это не тот спорт - весной 1918 года заниматься классическим балетом, будучи женой Маяковского. И она стала писать: 15-16 год. И если начинаешь об этом думать, довольно страшно становится, потому что начинаешь думать: а что еще происходит в голове человека, который пишет воспоминания, имена меняются, может быть, даты перемещаются?

Наталья Казимировская:

Как проходила ваши встречи с Якобсоном? Они здесь проходили?

Бенгт Янгфельдт:

Я главным образом с ним работал в Америке. Я передавал какие-то личные письма от Лили Брик к нему. И однажды в Стокгольме я его спросил разрешения записать его воспоминания. Потому что у него совершенно замечательная память. Как радио: ты ловишь какую-то станцию, потом другую. Так и он нажимал на свою память. Я должен был сверять его высказывания с газетами, с какими-то воспоминаниями. И он всегда был прав. Ему тогда было 79-80 лет, когда мы работали вместе. Я жил просто у него 6 недель Америке.

- Жалко, что мы не делали это с вами 10 лет назад, потому что у меня было заболевание, и память сильно ухудшилась, - он говорит.

Но тем не менее он говорит такие вещи:

- Это было в пятницу 3 января 1918 года, я помню, потому что 5-го я уже был в Москве.

Для человека с нормальной памятью это довольно страшно слушать. И он много не говорил, потому что он был человеком очень верным и честным по отношению к своим старым друзьям. О Маяковском он говорит откровенно, потому что Маяковского уже не было в живых. Но он знал, конечно, вещи, о которых он не говорил. Это он мне сказал.

Наталья Казимировская:

Я думаю, что сейчас было бы очень интересно, если бы вы рассказали о своих встречах с Бродским, поскольку я думаю, что вы сыграли очень серьезную роль в его жизни. Так же, как он сыграл в вашей жизни огромную роль: вы были одним из основных его переводчиков в Швеции.

Бенгт Янгфельдт:

Знаете, когда человек занимается историей литературы, особенно на чужом языке, все это действительно история, ты читаешь стихи Блока, Ахматовой, Мандельштама, Маяковского. И ты эти стихи читаешь об этих поэтах. И я всегда был того мнения, что после этих крупных поэтов нет ничего подобного в России. Я думаю, что я прав. Кроме Бродского. Это понятно, когда ты его читаешь, даже не зная. Встреча с Бродским была немного другого порядка, чем с Якобсоном или Лилей Брик. Это была встреча не с историей, а с живым человеком, который производит все время. И слышать живой голос крупного русского поэта, от которого можно ожидать еще одного стихотворения и еще одного стихотворения - это совершенно потрясающе. Я действительно был к нему близок в чисто физическом отношении. Естественно, были люди, которые были ему ближе, чем я, но физически я был к нему близок. Вот почему. После того, как он получил Нобелевскую премию, он в 1987 году стал приезжать в Швецию. Он просто приехал через год, и он вдруг понял, что в отсутствии России, которая была советская, что это его, как он говорил, экологическая ниша - это тот же мох, тот же гранит, тот же климат, те же облака. И, кроме того, он каждое лето уезжал из Нью-Йорка по этим же причинам. Там было очень жарко. А он был сердечником. Он уезжал в Англию. И тут он открыл для себя Швецию и стал приезжать каждое лето до 1994 года. Это был последний раз.

Наталья Казимировская:

И вы ему сказали одну замечательную фразу, которую я бы хотела, чтобы вы повторили нашим слушателям.

Бенгт Янгфельдт:

Мы сидели и говорили, что тут так хорошо, и я ему говорю: вам не кажется, что это электрификация всей страны минус советская власть. Ему это очень понравилось как формула Швеции. Он работал определенным образом. Весной он работал в университете в Массачусетсе. Осенью он тоже работал, но и путешествовал очень много. Словом, он летом дописывал свои стихотворения. И уезжая отсюда, он закончил за эти годы 10-20 стихотворений. Это, может быть, и старые стихотворения, которые он начал писать в 70-е или совсем новые стихотворения. Так что я получал их ксерокопии каждый год, новые стихотворения, которые не были никогда напечатаны. Потом в 90 годы они сразу пошли в «Звезду» или «Новый Мир». Но довольно приятно получить стихотворение, которое только что написано или дописано. Я был его почтальоном, получал для него факсы и защищал его от нежеланных звонков. Так что он жил здесь почти инкогнито. Я снимал ему квартиру или дачу. Потом он отсюда уезжал в Лондон или в Рим. Я это ощущал очень сильно, когда он умер, что этого больше не будет живого.

Наталья Казимировская:

Вы собираетесь писать о нем?

Бенгт Янгфельдт:

Я собираюсь писать о нем. Я не знаю, насколько это будет большая книга по объему. Для меня это большая работа в любом случае. Потому что здесь ставятся немножко другие задачи - чисто технические, раз я его знал, в отличие от Маяковского. Надо придумать форму. Не совсем научную, но и не ненаучную. Личное знакомство интересно только тем, если оно освещает что-либо важное. Если можно истолковать или понять что-нибудь через вот это личное знакомство. А то получаются воспоминания, и это не достаточно интересно. Я записывал наши разговоры сразу после, они датированы. Я вообще никогда не вел дневник. Но это у меня записано. У меня есть его дословные комментарии. Я писал маленькую заметку, как он выбирал себе жилье, это напечатано в сборнике «Иосиф Бродский. Труды и дни». Я помню, что у него были определенные предпочтения. Он очень сильно предпочитал одну форму комнаты другой. Один размер другому размеру. Я ему такие дачи снимал потрясающие, лучшие дачи Стокгольма, а ему совершенно не нравились. Он снимал другую дачу и там сидел в какой-то детской, потому что там были его размеры. Мне кажется, что это может быть интересно, мелкое наблюдение. И можно построить какой-то рассказ на этом.

Наталья Казимировская:

Есть стихи Бродского, которые он дарил вам?

Бенгт Янгфельдт:

Не мне, а моей жене. Моя жена поет стихи, положенные на музыку. И он это страшно ненавидел, когда поют стихи и особенно его стихи. Но мою жену он любил. И случилось что-то совершенно замечательное. Она его стихи никогда не пела, зная, что он это не любит. И вдруг, через день после его свадьбы в Стокгольме он, уезжая, сказал: подождите, у меня для вас что-то есть. Вышел из дома, пошел к автомобилю и вынимает из портфеля стихотворение, которое называется «Песенка о свободе». Говорит: вот, Лена, это вы можете петь. Это ненапечатанное, неизвестное стихотворение 1965 года, посвященное Булату Окуджаве. О том, что все мечтают о свободе, свобода это то, чего нет, но когда свобода настанет, ее не примут. Это страшное заключение этого стихотворения.

Наталья Казимировская:

Это был какой год?

Бенгт Янгфельдт:

Это было написано в 1965-м, подарено было в 1990-м году. Потому что его пригласили в Москву участвовать в программе, которая называлась «Браво, девяносто». Это лучшие книги за 90-й год. Бродский никогда не возвращался в Россию. Он этого не хотел. Он как бы меня туда послал. Я снимал для советского телевидения такой любительский фильм, где он говорил о себе. Это было тогда новость. Сразу после Нобелевской премии. Получилось довольно хорошее видео. Жену пригласили, чтобы она пела русские стихи. И в связи с этим Иосиф ей подарил это.

Наталья Казимировская:

Несколько раз, когда мы с вами назначали нашу встречу, вы мне говорили по телефону, что вы не можете в связи с тем, что у вас какие-то дела в Королевском дворце. Что у вас за дворцовые связи?

Бенгт Янгфельдт:

Это я говорил, чтобы вас заинтриговать. Это было связано с тем, что была выставка в Стокгольме, связанная с Россией и с Петербургом. Я там читал какие-то доклады в присутствии королевской семьи. Им понравилось. И они попросили этот доклад для кронпринцессы, наследницы. Я решил воспользоваться благосклонностью к моей персоне для того, чтобы попросить портрет короля и королевы для Шведского общества в Петербурге. Дело в том, что это общество было ограблено в 17 году большевиками, и все портреты, которые там висели, исчезли. Мы возобновили это общество, и я обратился к королю с просьбой, может, он подарит фотографию хотя бы. Тогда мне позвонили из дворца и сказали, что очень они благосклонно к этому относятся и что вот есть пакет с этим портретом, и его нужно забрать. И написано обращение короля, что это подарок шведскому обществу. Это мне было очень приятно, что они так относятся - не ко мне, а к самой идее. И я понял, что им это страшно нравится - и город нравится, и они очень хотят туда поехать. Но король не может ехать в Петербург. Знаете почему? Потому что он не был в Москве. То есть он был в Москве, но это был Советский Союз, другое государство.

Наталья Казимировская:

Вы когда-то говорили, что, разговаривая с замечательными старушками, вы испытываете такой трепет, поскольку смена веков наступает, а они совсем из 19 века, и возникает такое чувство передачи истории, передачи поколений. Вот у меня такое чувство трепета возникает, когда я общаюсь с вами.