Бродский, Иосиф (речь перед выпускниками Дармутского колледжа в июне 1989 года) Но если ты не сможешь удержать свое царство И придешь, как до тебя отец, туда, Где мысль обвиняет и чувство высмеивает, Верь своей боли... У.Х. Оден, "Алонсо - Фердинанту"
Карта сайта: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15.
Значительная часть того, что вам предстоит, будет востребована скукой. Причина, по которой я хотел бы поговорить с вами об этом в столь торжественный день, состоит в том, что, как я полагаю, ни один гуманитарный колледж не готовит вас к такой будущности; и Дармут не является исключением. Ни точные науки, ни гуманитарные не предлагают вам курсов скуки. В лучшем случае они могут вас познакомить со скукой, нагоняя ее. Но что такое случайное соприкосновение по сравнению с неизлечимой болезнью? Наихудший монотонный бубнеж, исходящий с кафедры, или смежающий веки велеречивый учебник - ничто по сравнению с психологической Сахарой, которая начинается прямо в вашей спальне и теснит горизонт.
Известная под несколькими псевдонимами - тоска, томление, безразличие, хандра, сплин, тягомотина, апатия, подавленность, вялость, сонливость, опустошенность, уныние и т.д., скука - сложное явление и, в общем и целом, продукт повторения. В таком случае, казалось бы, лучшим лекарством от нее должны быть постоянная изобретательность и оригинальность. То есть на что вы, юные и дерзкие, и рассчитывали. Увы, жизнь не даст вам такой возможности, ибо главное в жизненной механике - как раз повторение.
Можно, конечно, возразить, что постоянное стремление к оригинальности и изобретательности есть двигатель прогресса и тем самым цивилизации. Однако - в чем и состоит преимущество ретроспективного взгляда - двигатель этот не самый ценный. Ибо, если мы поделим историю нашего вида в соответствии с научными открытиями, не говоря уже об этических концепциях, результат будет безрадостный. Мы получим, выражаясь конкретнее, века скуки. Само понятие оригинальности или новшества выдает монотонность стандартной реальности, жизни, чей главный стих - нет, стиль - есть скука. Этим она - жизнь - отличается от искусства, злейший враг которого, как вы, вероятно, знаете, - клише. Поэтому неудивительно, что и искусство не может научить вас справляться со скукой. На эту тему написано несколько романов; еще меньше живописных полотен; что касается музыки, она главным образом несемантична. Единственный способ сделать искусство убежищем от скуки, от этого экзистенциального эквивалента клише, - самим стать художниками. Хотя, учитывая вашу многочисленность, эта перспектива столь же незаманчива, сколь и маловероятна. Но даже если вы шагнете в полном составе к пишущим машинкам, мольбертам и Стейнвеям, полностью от скуки вы себя не оградите. Если мать скуки - повторяемость, то вы, юные и дерзкие, будете быстро удушены отсутствием признания и низким заработком, ибо и то, и другое хронически сопутствует искусству. В этом отношении литературный труд, живопись, сочинение музыки значительно уступают работе в адвокатской конторе, банке или даже лаборатории. В этом, конечно, заключается спасительная сила искусства. Не будучи прибыльным, оно становится жертвой демографии довольно неохотно. Ибо если, как мы уже сказали, повторение - мать скуки, демография (которой предстоит сыграть в вашей жизни гораздо большую роль, чем любому из усвоенных вами здесь предметов) - ее второй родитель. Возможно, это звучит мизантропически, но я вдвое старше вас и на моих глазах население земного шара удвоилось. К тому времени, когда вы достигнете моего возраста, оно увеличится вчетверо, и вовсе не так, как вы ожидаете. Например, к 2000 году произойдет такое культурно-этническое перераспределение, которое станет испытанием для вашего человеколюбия. Одно это уменьшит перспективы оригинальности и изобретательности в качестве противоядий от скуки. Но даже в более монохромном мире другое осложнение с оригинальностью и изобретательностью состоит в том, что они буквально окупаются. При условии, что вы способны к тому или другому, вы разбогатеете довольно быстро. Сколь бы желательно это ни было, большинство из вас знает по собственному опыту, что никто так не томим скукой, как богачи, ибо деньги покупают время, а время имеет свойство повторяться. Допуская, что вы не стремитесь к бедности - иначе вы бы не поступили в колледж, - можно ожидать, что скука вас настигнет, как только первые орудия самоудовлетворения станут вам доступны. Благодаря современной технике эти орудия так же многочисленны, как и синонимы скуки. Ввиду их назначения - помочь вам позабыть об избыточности времени - их изобилие красноречиво. Столь же красноречивым является использование вашей покупательной способности, к вершинам которой вы зашагаете отсюда под щелканье и жужжание некоторых из этих инструментов, которые крепко держат в руках ваши родители и родственники. Это пророческая сцена, леди и джентльмены 1989 года выпуска, ибо вы вступаете в мир, где запись события умаляет само событие - в мир видео, стерео, дистанционного управления, тренировочных костюмов и тренажеров, поддерживающих вас в форме, чтобы снова прожить ваше собственное или чье-то еще прошлое: консервированного восторга, требующего живой плоти. Все, что обнаруживает регулярность, чревато скукой. В значительной степени это относится и к деньгам - как к самим банкнотам, так и к обладанию ими. Разумеется, я не собираюсь объявлять бедность спасением от скуки - хотя Св. Франциску, по-видимому, удалось именно это. Но несмотря на всю окружающую вас нужду, идея создания новых монашеских орденов не кажется особенно увлекательной в нашу эпоху видеохристианства. К тому же, юные и дерзкие, вы больше жаждете делать добро в той или иной Южной Африке, чем по соседству, и охотнее откажетесь от любимого лимонада, чем вступите в нищий квартал. Поэтому никто не рекомендует вам бедность. Все, что вам можно предложить, - быть осторожнее с деньгами, ибо нули в ваших счетах могут превратиться в ваш духовный эквивалент. Что касается бедности, скука - самая жестокая часть ее несчастий, и бегство от нее принимает более радикальные формы: бурного восстания или наркомании. Обе временные, ибо несчастье бедности бесконечно; обе вследствие этой бесконечности дорогостоящи. Вообще, человек, всаживающий героин себе в вену, делает это главным образом по той же причине, по которой вы покупаете видео: чтобы увернуться от избыточности времени. Разница, однако, в том, что он тратит больше, чем получает, и его средства спасения становятся такими же избыточными, как то, от чего он спасается, быстрее, чем ваши. В целом, тактильная разница между иглой шприца и кнопкой стерео приблизительно соответствует различию между остротой и тупостью влияния времени на неимущих и имущих. Короче говоря, будь вы богаты или бедны, рано или поздно вы пострадаете от избыточности времени. Потенциально имущие, вам наскучит ваша работа, ваши друзья, ваши супруги, ваши возлюбленные, вид из вашего окна, мебель или обои в вашей комнате, ваши мысли, вы сами. Соответственно, вы попытаетесь найти пути спасения. Кроме приносящих удовлетворение вышеупомянутых игрушек, вы сможете приняться менять места работы, жительства, знакомых, страну, климат; вы можете предаться промискуитету, алкоголю, путешествиям, урокам кулинарии, наркотикам, психоанализу. Впрочем, вы можете заняться всем этим одновременно; и на время это может помочь. До того дня, разумеется, когда вы проснетесь в своей спальне среди новой семьи и других обоев, в другом государстве и климате, с кучей счетов от вашего турагента и психоаналитика, но с тем же несвежим чувством по отношению к свету дня, льющемуся через окно. Вы натягиваете ваши кроссовки и обнаруживаете, что у них нет шнурков, за которые бы вы выдернули себя из того, что вновь приняло столь знакомый облик. В зависимости от вашего темперамента или возраста вы либо запаникуете, либо смиритесь с привычностью этого ощущения; либо вы еще раз пройдете через мороку перемен. Невроз и депрессия войдут в ваш лексикон; таблетки - в вашу аптечку. В сущности, нет ничего плохого в том, чтобы превратить жизнь в постоянный поиск альтернатив, чехарду работ, супругов, окружений и т.д., при условии, что вы можете себе позволить алименты и путаницу в воспоминаниях. Это положение, в сущности, было достаточно воспето на экране и в романтической поэзии. Загвоздка, однако, в том, что вскоре этот поиск превращается в основное занятие, и ваша потребность в альтернативе становится равна ежедневной дозе наркомана. Однако, из этого существует еще один выход. Не лучший, возможно, с вашей точки зрения, и не обязательно безопасный, но прямой и недорогой. Те из вас, кто читал "Слугу слуг" Роберта Фроста, помнят его строчку: " Лучший выход - всегда насквозь". И то, что я собираюсь предложить - вариация на эту тему. Когда вас одолевает скука, предайтесь ей. Пусть она вас задавит; погрузитесь, достаньте до дна. Вообще, с неприятностями правило таково: чем скорее вы коснетесь дна, тем тем быстрее выплывете на поверхность. Идея здесь, пользуясь словами другого великого англоязычного поэта, заключается в том, чтобы взглянуть в лицо худшему. Причина, по которой скука заслуживает такого пристального внимания, в том, что она представляет чистое, неразведенное время во всем его повторяющемся, избыточном, монотонном великолепии. Скука - это, так сказать, ваше окно на время, на те его свойства, которые мы склонны игнорировать до такой степени, что это уже грозит душевному равновесию. Короче говоря, это ваше окно на бесконечность времени, то есть на вашу незначительность в нем. Возможно, этим объясняется боязнь одиноких, оцепенелых вечеров, очарованность, с которой мы иногда наблюдаем пылинку, кружащуюся в солнечном луче, - и где-то тикают часы, стоит жара, и сила воли на нуле. Раз уж это окно открылось, не пытайтесь его захлопнуть; напротив, широко распахните его. Ибо скука говорит на языке времени, и ей предстоит преподать вам наиболее ценный урок в вашей жизни - урок, которого вы не получили здесь, на этих зеленых лужайках - урок вашей крайней незначительности. Он ценен для вас, а также для тех, с кем вы будете общаться. "Ты конечен", - говорит вам время голосом скуки, - "и что ты ни делаешь, с моей точки зрения, тщетно". Это, конечно, не прозвучит музыкой для вашего слуха; однако, ощущение тщетности, ограниченной значимости ваших даже самых высоких, самых пылких действий лучше, чем иллюзия их плодотворности и сопутствующее этому самомнение. Ибо скука - вторжение времени в нашу систему ценностей. Она помещает ваше существование в его - существования - перспективу, конечный результат которой - точность и смирение. Первая, следует заметить, порождает второе. Чем больше вы узнаете о собственной величине, тем смиреннее вы становитесь и сочувственней к себе подобным, к той пылинке, что кружится в луче солнца или уже неподвижно лежит на вашем столе. Ах, сколько жизней ушло в эти пылинки! Не с вашей точки зрения, но с их. Вы для них то же, что время для нас; поэтому они выглядят столь малыми. "Помни меня", - шепчет пыль. Ничто не могло бы быть дальше от душевного распорядка любого из вас, юные и дерзкие, чем настроение, выраженное в этом двустишии немецкого поэта Питера Хухеля, ныне покойного. Я процитировал его не потому, что хотел заронить в вас влечение к вещам малым - семенам и растениям, песчинкам или москитам - малым, но многочисленным. Я привел эти строчки, потому что они мне нравятся, потому что я узнаю в них себя и, коли на то пошло, любой живой организм, который будет стерт с наличествующей поверхности. "Помни меня", - говорит пыль. И слышится здесь намек на то, что, если мы узнаем о самих себе от времени, вероятно, время, в свою очередь, может узнать что-то от нас. Что бы это могло быть? Уступая ему по значимости, мы превосходим его в чуткости. Что означает - быть незначительным. Если требуется парализующая волю скука, чтобы внушить это, тогда да здравствует скука. Вы незначительны, потому что вы конечны. Однако, чем вещь конечней, тем больше она заряжена жизнью, эмоциями, радостью, страхами, состраданием. Ибо бесконечность не особенно оживлена, не особенно эмоциональна. Ваша скука, по крайне мере, говорит об этом. Поскольку ваша скука есть скука бесконечности. Уважайте, в таком случае, ее происхождение - и, по возможности, не меньше, чем свое собственное. Поскольку именно предчувствие этой бездушной бесконечности объясняет интенсивность человеческих чувств, часто приводящих к зачатию новой жизни. Это не значит, что вас зачали от скуки или что конечное порождает конечное (хотя и то и другое может звучать правдоподобно). Это скорее наводит на мысль, что страсть есть привилегия незначительного. Поэтому старайтесь оставаться страстными, оставьте хладнокровие созвездиям. Страсть, прежде всего, - лекарство от скуки. И еще, конечно, боль - физическая больше, чем душевная, обычная спутница страсти; хотя я не желаю вам ни той, ни другой. Однако, когда вам больно, вы знаете, что, по крайней мере, не были обмануты (своим телом или своей душой). Кроме того, что хорошо в скуке, тоске и чувстве бессмысленности вашего собственного или всех остальных существований - что это не обман. Вы могли бы также испробовать детективы или боевики - нечто, отправляющее туда, где вы не бывали вербально / визуально / ментально прежде - нечто, длящееся хотя бы несколько часов. Избегайте телевидения, особенно переключения программ: это избыточность во плоти. Однако, если эти средства не подействуют, впустите ее, "швырните свою душу в сгущающийся мрак". Раскройте объятия, или дайте себя обнять скуке и тоске, которые в любом случае больше вас. Несомненно, вам будет душно в этих объятиях, но попытайтесь вытерпеть их сколько можете и затем еще немного. Самое главное, не думайте, что вы где-то сплоховали, не пытайтесь вернуться, чтобы исправить ошибку. Нет, как сказал поэт: "Верь своей боли". Эти ужасные медвежьи объятия не ошибка. И все, что вас беспокоит, - тоже. Всегда помните, что в этом мире нет объятий, которые в конце концов не разомкнутся. Если вы находите все это мрачным, вы не знаете, что такое мрак. Если вы находите это несущественным, я надеюсь, что время докажет вашу правоту. Если же вы сочтете это неуместным для такого торжественного события, я с вами не соглашусь. Я бы согласился, знаменуй это событие ваше пребывание здесь, но оно знаменует ваш уход. К завтрашнему дню вас здесь уже не будет, поскольку ваши родители заплатили только за четыре года, ни днем больше. Так что вы должны отправиться куда-то еще, делать карьеру, деньги, обзаводиться семьями, встретиться со своей уникальной судьбой. Что касается этого куда-то, ни среди звезд, ни в тропиках, ни рядом в Вермонте скорее всего не осведомлены об этой церемонии н а лужайке в Дармуте. Нельзя даже поручиться, что звук вашего оркестра достигает Уайт-Ривер-Джанкшн. Вы покидаете это место, выпускники 1989 года. Вы входите в мир, который будет населен гораздо плотнее этой глуши, и где вам будут уделять гораздо меньше внимания, чем вы привыкли за последние четыре года. Вы полностью предоставлены себе. Если говорить о вашей значимости, вы можете быстро оценить ее, сопоставив ваши 1100 с 4,9 миллиарда мира. Благоразумие, следовательно, столь же уместно при этом событии, как и фанфары. Я не желаю вам ничего, кроме счастья. Однако будет масса темных и, что еще хуже, унылых часов, рожденных настолько же внешним миром, насколько и вашими собственными умами. Вы должны будете каким-то образом против этого укрепиться; в чем я и попытался вам помочь здесь моими малыми силами, хотя этого очевидно недостаточно. Ибо то, что предстоит вам, - замечательное, но утомительное странствие; вы сегодня садитесь, так сказать, на поезд, идущий без расписания. Никто не может сказать, что вас ожидает, менее всего те, кто остается позади. Однако, единственное, в чем они могут вас заверить, что это путешествие в один конец. Поэтому попытайтесь извлечь некоторое утешение из мысли, что как бы ни была неприятна та или иная станция, стоянка там не вечна. Поэтому вы никогда не застревайте - даже когда вам кажется, что вы застряли; это место сегодня становится вашим прошлым. Отныне оно будет для вас уменьшаться, ибо этот поезд в постоянном движении. Оно будет для вас уменьшаться, даже когда вам покажется, что вы застряли... Поэтому посмотрите на него в последний раз, пока оно еще имеет свои нормальные размеры, пока это еще не фотография. Посмотрите на него со всей нежностью, на которую вы способны, ибо вы смотрите на свое прошлое. Взгляните, так сказать, в лицо лучшему. Ибо я сомневаюсь, что вам когда-либо будет лучше, чем здесь. "Знамя", N4, 1996 г. Источник: http://lib.ru/BRODSKIJ/skuka.txt_with-big-pictures.html
Окна из алюминия в Севастополе — это новые возможности при остеклении больших площадей и сложных форм. Читайте отзывы. Так же рекомендуем завод Горницу.
Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)Коллекция фотографий Иосифа Бродского
Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому,
"Московские Новости" No 50, 23 -- 30 июля 1995 г.
Иосиф Бродский.
С нобелевским лауреатом поэтом Иосифом Бродским беседует собкор
"Московских Новостей" в Нью-Йорке Дмитрий Радышевский
Заставить себя звонить Бродскому и просить об интервью тяжело.
Мучаешься от собственной назойливости, от того, что просьб таких он получает
сотни; от, грубо говоря, несоответствия твоего суетливого жанра работе
поэта; и от того, что прекрасно знаешь его отношение к интервью. "Я не
думаю, что это необходимо кому-то, - говорит он. -- Те, кому интересно
общение со мной, могут читать мои стихи".
К тому же, зная, что Бродский переехал из шумного Гринвич Вилиджа
Нью-Йорка в тихий район Бруклин Хайтс и, по его выражению, "поднял мост":
живет семейной жизнью с женой и дочерью, интервьюер понимает, что действие
его называется вторжением.
И тем не менее ...
МН: Вы так много говорите по-английски, пишете и преподаете на этом
языке. Это не влияет на вашу дикцию и вообще на писание стихов по-русски?
- Это естественный вопрос и, наверное, наиболее точным ответом,
наиболее естественным будет "да", за исключением того, что я не смогу
объяснить, каким образом влияет, причем объяснить самому себе. Когда вы,
например, пишете по-русски, окруженный англоговорящим миром, вы более
внимательно следите за вашей речью: это выражение имеет смысл или оно просто
хорошо звучит? Это уже не песенный процесс, когда открываешь рот, не
раздумывая над тем, что из него вываливается. Здесь это становится процессом
аналитическим, при том. Что часто все равно дело начинается с естественной
песни. Но потом ты ее записываешь на бумагу, начинаешь править,
редактировать, заменять одно слово другим. И это уже аналитический процесс.
МН: Спонтанностью как раз одержима американская поэзия. Вы не считаете,
что она страдает от этого?
- Нет, я бы не сказал. Она страдает от других разнообразных недугов.
Вообще в двадцатом веке -- это как бы его правило для всех, включая поэтов,
- ты должен быть предельно ясен. Поэтому ты должен все время
перепроверять себя. Отчасти это происходит от постоянного подозрения, что
где-то существует некий сардонический ум, даже сардонический ритм, который
высмеет тебя и твои восторги. Поэтому ты должен перехитрить этот
сардонический ритм. Для этого есть два-три способа. Первый -- это отколоть
шутку первым, тогда ты выдернешь ковер из-под ног этого сардоника. Этот
способ используют все. Фрост говорил, что ирония -- это нисходящая метафора.
Когда ты пишешь стихи о возлюбленной, ты, конечно, можешь сказать, что ее
глаза подобны звездам, и тебя съедят за банальность; хотя ей, может,
понравится. Но ты можешь сказать, что сияние ее глаз подобно мигалкам на
твоем старом "шевроле". Ты вызвал смешок и фраза разошлась по городу. Тоже
не Бог весть что, но по крайней мере подстраховка. В следующий, однако, раз
твоей душе придется взбираться в стихе вверх с того места, до которого ты в
нем давеча опустился. Начав с "шевроле", карабкаться придется дальше. С
другой стороны, начав со звезд
-- дальше некуда. В этой работе, словом, существует некая дьявольская
экономика. Так что этим, возвращаясь к вопросу, наверное, и одержима сегодня
американская поэзия. Кстати, это проблема и французов. После Корбьера они
все пытаются быть остроумными. Вообще я не знаю, что в поэзии главное.
Наверное, серьезность сообщаемого. Его неизбежность. Если угодно -- глубина.
И не думаю, что этому можно научиться или достичь за счет техники. До этого
доживаешь или нет. Как повезет.
МН: А если спросить грубо материалистически: что дает поэзия?
- Поэзия не развлечение и даже не форма искусства, но, скорее, наша
видовая цель. Если то, что отличает нас от остального животного царства, --
речь, то поэзия -- высшая форма речи, наше, так сказать, генетическое
отличие от зверей. Отказываясь от нее, мы обрекаем себя на низшие формы
общения, будь то политика, торговля и т. п. В общем, единственный способ
застраховаться от чужой -- если не от своей собственной -- пошлости. К тому
же поэзия -- это колоссальный ускоритель сознания, и для пишущего, и для
читающего. Вы обнаруживаете связи или зависимости, о существовании которых
вы и не подозревали: данные в языке, речи. Это уникальный инструмент
познания.
МН: Почти бесспорно, что лучшая поэзия XX века написана по-русски. Не
говорит ли это о том, что поэзия процветает в тех обществах, где наиболее
жестоко подавляют свободу человеческого духа?
- Это колоссальное заблуждение по нескольким причинам. Во- первых,
поэзия ХХ века только на английском языке дала Фроста, Йетса, Одена, Элиотта
-- англосаксы могут противопоставить их российским гигантам, не теряя лица.
Во-вторых, дело не в благотворном влиянии тирании на качество поэзии, а в
том, что тирания делает все население читателями поэзии. Весь народ читает
одну и ту же газету, слушает одно и то же вещание, то есть для всей страны
установлена единообразная речь. В этих условиях любой, кто рискует
отклониться от шаблона и раздвинуть границы речи, становится кумиром.
В-третьих, тирания ставит поэта в позу глашатая общего дела: ибо при тирании
любое дело -- общее, у каждого не только единообразная речь, но и единый
опыт, единая этика. Зачастую поэт невольно становится критиком общества или
системы. Это заставляет его быть агрессивным, то есть говорить на языке
своего племени -- братьев- угнетенных. И это привлекает поэта. Но это
дешевая привлекательность. Гораздо почетнее и гораздо сложнее завладеть
вниманием нации, если тебе не помогает своим идиотским образом сама система.
МН: Вы не собираетесь вернуться в Россию?
- Не думаю, что я могу. Страны, в которой я родился, больше не
существует. Нельзя вступить в ту же реку дважды. Так же невозможно, как
вернуться к первой жене. Скажем, почти так же. Я хотел бы побывать там,
увидеть некоторые места, могилы родителей, но что-то мешает мне сделать это.
Не знаю, что именно. С одной стороны, я не хочу стать предметом ажиотажа;
положительные переживания наиболее изматывающие. И потом мне было бы очень
трудно явиться туда в качестве туриста. Я не могу быть туристом там, где
народ, говорящий на моем языке, бедствует. Вот западный человек может быть
там туристом. А я лучше буду туристом где-нибудь в Латинской Америке или
Азии. Конечно, охота побывать в родном городе, прежде чем я сыграю в ящик.
Телефонистка из России, вызывая меня, говорит:"На линии Санкт-Петербург". В
первый раз это было шоком. Замечательным шоком.
МН: Поэты в России в большинстве стремились активно участвовать в
событиях своей страны. Вы не пытаетесь этого делать?
- Во-первых, я не думаю, что это правильно для поэтов -- активно
участвовать. Потому что, если ты защищаешь, так сказать, правое дело, то ты
автоматически полагаешь, что хороший человек. Что часто не соответствует
действительности, хотя самообольщение сохраняется. Да и в конце концов не
так уж активно поэты могли участвовать в России. Разве что в качестве жертв.
Во-вторых, в чем поэт может участвовать -- это в сообщении людям иного плана
восприятия мира, непривычного для них плана. Поэтому, говоря о себе, я
думаю, что к изменениям, происходящим сейчас в России, привела в какой-то
степени и толика моих усилий. Даже не усилий, а, скажем, это тоже стало
ингредиентом нового варева.
МН: Давайте вернемся к Америке. Что вам нравится и не нравится в этой
стране?
- Что нравится лично мне, так это то, что здесь я был оставлен наедине
с самим собой и с тем, что я могу сделать. И за это я бесконечно благодарен
обстоятельствам и самой стране. Меня всегда привлекали в ней дух
индивидуальной ответственности и принцип частной инициативы. Ты все время
слышишь здесь: я попробую и посмотрю, что получится. Вообще, чтобы жить в
чужой стране, надо что-то очень любить в ней: дух законов, или деловые
возможности, или литературу, или историю. Я особенно люблю две вещи:
американскую поэзию и дух ее законов. Мое поколение, группа людей, с
которыми я был близок, когда мне было 20, мы все были индивидуалистами. Не
обязательно эгоистами, но индивидуалистами. И нашим идеалом в этом смысле
были США: именно из-за духа индивидуализма. Поэтому, когда некоторые из нас
оказались здесь, у нас было ощущение, что попали домой: мы оказались более
американцами, чем местные. И вот тут я перехожу к вещам, которые мне не
нравятся. Сегодня в Америке все большая тенденция от индивидуализма к
коллективизму, вернее, к групповщине. Меня беспокоит агрессивность групп:
ассоциация негров, ассоциация белых, партии, общины -- весь этот поиск
общего знаменателя. Этот массовый феномен внедряется и в культуру.
МН: Каким образом?
- Значительная часть моей жизни проходит в университетах, и они сейчас
бурлят от всякого рода движений и групп -- особенно среди преподавателей,
которым сам Бог велел стоять от этого в стороне. Они становятся заложниками
феномена политической корректности. Вы не должны говорить определенных
вещей, вы должны следить, чтобы не обидеть ни одну из групп. И однажды утром
вы просыпаетесь, понимая, что вообще боитесь говорить. Не скажу, чтобы я
лично страдал от этого -- они ко мне относятся как к чудаку, поэтому каждый
раз к моим высказываниям проявляется снисхождение. Другой феномен, который
меня очень беспокоит, - это изменение университетских программ в США.
Новаторы одержимы идеей, что программы слишком евроцентричны, географически
и расово непропорциональны и так далее. Демократический принцип равенства,
конечно, самый важный и привлекательный принцип человечества. Но в некоторых
областях он не срабатывает. Одна из них -- область искусства. В нем
применение демократических принципов означает приравнивание шедевра к
поделке. Это также нельзя применять в науке, вообще в сфере знаний и даже в
сфере развлечений: с этим принципом не продашь билеты на стадион. Но у
радетелей равноправия в этих сферах, к сожалению, сегодня очень громкий
голос -- их не перекричать. Кстати, я придерживаюсь теории, что на
эволюционной лестнице человечества тоже нет равенства. Это мне впервые
пришло в голову, когда я слушал одну из речей покойного Брежнева. Что не все
люди -- люди. Потому что, если он -- человек, то я -- нет. Мы находимся на
разных ступенях эволюции. Мы, грубо говоря, разные особи. Считается, что
эволюция закончилась и все застыло. Но одни виды человеческих особей
пытаются уничтожить другие виды. На то и созданы законы, чтобы жизнь
определялась не принципом выживания сильнейшего, а принципом сосуществования
разных видов. Чтобы не было необходимости одним уступать место другим. Эта
гуманистическая идея полностью противоположна идее эволюции.
МН: Как проходит Ваш день?
- Я просыпаюсь, пью кофе и смотрю, что у меня лежит на столе. В
основном там лежит не то, что хотелось бы. Или письмо, на которое надо
отвечать, или книга, которую надо рецензировать, или речь, которую надо
будет произносить. Я бы предпочел сесть и начать царапать свои стишки, но
чем старше ты становишься, тем сложнее твоя жизнь.
МН: Как проходит ваша светская жизнь?
- Если приглашают на обед, чаще всего отказываюсь. В кино хожу редко,
иногда на джаз. В мою жизнь в последние годы происходит так много вторжений,
что у меня почти нет времени заниматься тем, чем я хочу. Я вынужден
выкраивать, урывать время, где возможно. Иногда это оказывается более
плодотворным, чем выход в свет. Остаться дома и почитать. И не потому, что я
такой книжник. Просто книги довольно часто интереснее того, что снаружи.
МН: А если у вас есть настроение сесть и написать стихотворение , вы
можете отложить в сторону все письма?
- Больше не могу. В начале 80-х я писал пятьдесят-шестьдесят
стихотворений в год. Сейчас я пишу 10 -- 15. Иногда больше, но не намного, и
тогда они короткие. Я опутан, как паутиной, сроками сдачи рецензий, статей и
так далее. При том, что я делаю только двадцатую часть того, что
предлагается. Но я не могу полностью отгородиться , потому что за всеми
этими письмами стоят люди: просто индивидуумы, которым ты своим отказом
доставишь неприятности той или иной степени серьезности.
МН: Выступая в Нью-Йорке в мае 1995-го, вы сказали, что "чувствуете
разрыв между собой и сегодняшними двадцатилетними". В каком смысле "разрыв"
-- возрастной? Но это естественно. Или вы подозреваете, что они не понимают
ваших стихов? Боюсь брать на себя, о, кажется, мы в 20 лет ваши стихи
понимали.
- Скорее всего разрыв психологический. Но с 20-летними, возможно,
меньший, чем с тридцати или сорокалетними. Я не очень понимаю, что у них за
душой. Похоже, что у них больше за пазухой. И хорошо, если это только
краденое добро. Но я и этого не понимаю. Ибо в любом обществе -- а в
отечественном особенно -- когда крадешь, крадешь у себе подобного.
МН: Говоря о молодежи: какие темы остались для них? 20-летнего
дерзающего литератора, кажется, не может не охватить оторопь и бессилие,
скажем, в той же Библиотеке конгресса. О чем писать, если, вычурно
выражаясь, не только взяты все возможные сочетания нот, но устарели даже
пародии на попурри?
- Пишущий стихи пишет их не "о" и не "что", даже не "во имя". Он пишет
их по внутренней необходимости, из-за некоего вербального гула внутри,
который одновременно и психологический, и философический, и нравственный, и
самоотрицающий. И т. п. И он как бы этот гул в процессе дешифрует. Даже
когда просто щебечет, стихотворец, по существу, не нуждается в аудитории. В
отличии от прозаика, которого его аудитория определяет. Поэтому он и
спрашивает: о чем? про что? как? Мне крупно повезло, что я не прозаик.
МН: Критики часто пишут, что Бродский подвел итоги поэзии не только ХХ
века, но и всей поэзии в целом -- от классицизма до метаронистов. Что же
остается тем, кто приходит после подведения итогов? "Тавтология, ария
попугая"?
- К высказываниям критики, даже доброжелательной, следует относиться
сдержанно. Вообще оказываться предметом сильных чувств -- любви или
ненависти -- неловко. И критики должны бы это понимать. А ну как предмет их
чувств ответит им взаимностью? Никаких итогов я ничему не подводил: история
литературы не колонка цифр, и молодой человек с этим самым гулом в ушах
всегда разберется, что ему делать.
МН: Есть ли у вас приверженность какой-либо вере? Как бы вы описали ее?
- Не знаю. Думаю, на сегодняшний день я назвал бы себя кальвинистом. В
том смысле, что ты сам себе судья и сам судишь себя суровее, чем Всемогущий.
Ты не проявишь к себе милость и всепрощение. Ты сам себе последний, часто
довольно страшный суд.
МН: Но когда вы думаете о Всемогущем, чего вы обычно просите для себя?
- Я не прошу. Я просто надеюсь, что делаю то, что он одобряет.
|
|||
| Ранее |
|
Деград