Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Лежу на полу в пыльной, зассанной, грязной квартире моего умирающего отца, окруженный маревом комаров. И пишу о Бродском, о моих отношениях с этим последним русскоязычным поэтом двадцатого века, поддержавшим мировое имя русской словесности.

Тюмень. Обломок бывшей империи. Кругом разруха и пошлость, скудоумие и интеллектуальная неврастения. Этот город для зимы. Во все остальное время года — здесь нелепо, некрасиво, жалко. Здесь невозможны вкус, изысканность и изощренность, здесь — грубость и простота нравов, первозданность эмоций и реакций.

Тюмень и Бродский. Россия и Бродский — они для меня связаны в единый мотив. Мотив творчества. Этот мотив требует от меня нового пути и нового героя, и нового качества, которого недостает миру России и миру Бродского. А соединены они и совпадают в своем устремлении к свету только во мне.

Из дневника: «Читал десятимесячной дочери Вере (29 марта, 1998 г. ) стихи Иосифа Бродского. Он, конечно, великий поэт. Но спас ли он свою душу этим?! Вопрос еще тот. Хотя Вере понравились стихи Бродского. Чем?»

Иосиф Бродский — русскоязычный поэт и литеpатоp; похоронен за pубежом (род. в 1940 г. ); в конце жизни пеpешел на английский; и как поэт благополучно умер еще до физической смерти.

Он попытался сидеть на двух стульях — ни на одном не усидел, стулья разъехались. Стихи, написанные Бродским в эмиграции, лишены ясности, стройности и гармонии, что обязательно наличествовало в русский период творчества.

Бродский бежал из России от православия. Первым делом метафизически, — отправить следом физическое тело поэта было делом техническим. Ибо нетерпим ему воздух православия, с его кафолической духовностью и внешними мирскими несвободами.

Бродский так и остался маленьким мальчиком, и еще и недоучкой. Ему не достало мужества выдержать аскетический напор России, потому он не сумел понять нелицеприятной и мужественной красоты ее. Он уехал не вперед, а назад, в историю, он там и остался в мыслях, в чувствах человека эпохи западного Возрождения.

Увы! Он думал, что эпоха западноевропейского Возрождения — это и есть расцвет человека. А вот тут сыграла с ним злую шутку его самообразованность, почти дремучесть философская и духовная.

Отказавшись от внутренних поисков, России Бродский не понял, что западноевропейское Возрождение — это закат человека духовного, а провозглашение абсолютной светской самоценности человеческого гражданина — это начало упадка мысли и чувства, что в конечном итоге завело человечество в — так ненавидимый Бродским — капитализм.

Бродский для русской словесности — это упадничество, это — вовсе не движение вперед и не развитие. Потому что новой словесности нет без новой мысли, новой идеи, а Бродский — это воплощение старой, уже давно пережитой западноевропейской идеи — абсолютной человеческой свободы. И потому он смотрится столь необычно в России. Ну, это — как негр где-нибудь в тайге, на оленях, в мороз. Экзотика. Но не тенденция.

Бродский — это как Петрарка, который писал бы в двадцатом веке, а не своем четырнадцатом.

Т. е. , если бы Бродский писал на итальянском, он был обычным рядовым поэтом.

Ну, и, конечно, лавры изгнанника, мученика режима, еврейский прононс. И все.

Мне его жалко. И немного смешно по поводу своего бывшего внутреннего пиетета и даже почти сакрального страха перед именем Бродского. А ведь в сущности страх был напрасен, был хоть и приятной, а слабостью.

Но все равно добрая ему память. Бродский сумел быть последовательным русским Петраркой. Бродский — экзотический амулет русской словесности. Бродский нужен был русской словесности — он ничего ей не добавил — он нужен прежде всего западноевропейской словесности для распознавания русской мысли, русской образности, русской чувственности.

Потому что Бродский — это эхо русской словесности. Хотя и очень точное эхо.

Бродский превратил свою поэзию в сортир. Поэтический метод Бродского напоминает пылесос. Он всасывает лишь то, что всасывается, то есть лишь материальный мир — объект изучения поэзии Бродского. Виртуального, нематериального, метафизического мира поэзия Бродского не замечает. Бродский хорош тем, что он очень понятен и приятен. Но русская поэзия никогда не была приятной. У приятной стороны русской поэзии есть иные названия — частушки, гимны.

Основная ошибка Бродского, предопределившая его путь и судьбу, — впрочем, как и многих, вполне добропорядочных и светски умных людей, — он хотел, и видимо вполне искренне, помочь русской словесности в обретении западноевропейских ценностей.

К тому же Бродский не понимал и не понял, что европейский мир, точнее, христианский мир — это единый процесс, в котором с одной целью, но под разными формами действуют разные участники — разные люди: западноевропейский человек и восточноевропейский человек — католический (позже и протестантский) человек и православный человек.

В десятом-четырнадцатом веках европейский человек разделился по формальному признаку: западный человек пошел по пути мирскому/физическому — светскому пути, восточный — по пути церковному/метафизическому, по пути святости.

Среди первых идеологов западного пути в европейской поэзии были Петрарка и Данте. Потому-то Бродский и пришел в Венецию. Потому как не Россия была его вдохновляющим началом, — хотя у него есть, написанные еще в российскую бытность, настоящие великие стихи, воспаряющие к божественной гармонии, — а Венеция и Флоренция — родина Данте и Петрарки.

Среди первых идеологов восточного, уже русского пути, в искусстве был Андрей Рублев.

Комментарии излишни.

Трагедия Бродского в том, что он остался неприкаянным и по большому счету никому не нужным — от гениальности отказался во славу эгоистических устремлений, внешних пристрастий и внешнего комфорта, внешней свободы. Выбрав внешнюю свободу — потерял и всякую надежду на внутреннюю свободу.

И напрасно Бродский, будучи уже за границей России, называл себя русским поэтом; да — он был таковым, но он перестал быть им с того момента, как он впервые недостаточно почтительно, излишне вольно отозвался о православии, то есть о природе русской духовности.

И тотчас он перестал быть русским поэтом, а стал каким угодно поэтом, пишущим на русском языке. Например, итальянским, пишущим по-русски.

В этом смысле он очень точно обозвал свой первый заграничный стихотворный сборник — «Часть речи»; русские слова растворились в пространстве, окружившем Бродского, оказавшегося вне времени; остались лишь русские звуки, что лишь — часть речи. И все.

Бродский превращается в жалкого самонадеянного фигляра. Ибо культура, так называемая культура, — ничто, или, что точнее, культура вне духовности, т. е. веры, — это саморазрушающая стихия.

А именно такова поэзия Бродского; точнее, таков поэт Бродский в своем осознании и формулировании своих внутренних задач.

Спасение людей масштаба Бродского — в масштабе их таланта; поэзия этих людей, слово, к которому они прикасаются по милости Божьей, — оказываются сильнее, значительнее и возвышеннее их собственной личности.

Смотрел и слушал по телевизору последние разговоры с Бродским (какое неприятное, злое лицо, лишенное признаков человечности и жалости, и милости к людям), который будучи в Венеции, говорил и ходил перед камерой и перед двумя, искренне влюбленными в него русскими журналистами. Много упражнялся о России и православии. Лучше бы он этого не делал.

Ну, во-первых, потому что он так ничего и не понял в России.

А, во-вторых, потому что, как и всякий поэт, Бродский умнее и выше, и значительнее, когда пишет стихи, а во все другое время становится просто маленьким умным человеком со своими недостатками и глупостями, полупрезирающим все несветское, и просто чуть-чуть иудеем, презирающим все иное. Жалко маленького Осю, за это его, уничижающее его самого недотепство.

Но все равно Господь его милует — за его слух, которым он слышит, за его руки, которыми он точно передает услышанную у Бога музыку небес.

Но и как же он мал, почти ничтожен, в рассуждениях о вере, религии, и особенно о православной вере, православной религии. И более всего в этом его устремлении к мысли о дикости России, о несовершенстве России, о недостатках российского общества.

И в этой его интонации, поносящей советскую Россию, есть что похожее на интонацию Троцкого, когда тот поносит царскую Россию, те же упреки в антисемитизме, та же беспредельная злость, та же слепота и нежелание видеть очевидное.

Бродский — это вершина ветхого человека, замороженного во времени, две тысячи лет зачем-то просуществовавшего, внешне живого, а на самом деле, находящегося в состоянии духовного анабиоза.

И удивительное откровение — лицо Оси, лицо все и выдает. В этом лице совсем нет жертвенности, нет сочувствия ни к кому и ни к чему, кроме узкого круга своих людей (близкие, единые устремления, помощники, мировоззренческие друзья), это лицо — ветхого человека, лицо вечного жида, Агасфера, которого так ненавидел мир в последние две тысячи лет.

Бродский — это Агасфер. И все тут. Он так ничего и не понял. Он еще долго будет скитаться по миру, пока не осознает, что же он совершил в момент восхождения Господа на Голгофу. Минуло две тысячи лет, Агасфер пока ничего не понял, он не осознал — за что он наказан, но более того, он не понял даже того, что он — наказан!

Бродский-Агасфер — удивительный, абсолютный пример, еще не покаявшегося, — но уже вставшего на путь к покаянию, — иудея. И первый шаг — это познание католических светских прописных истиных. Глубинных, мистических оснований католичества, стало быть западного христианства, он еще не понял, — он еще не понял, что для верующего человека внешнее ничто, тем более в храме.

Господь милостив к Агасферу-Бродскому лишь за то, что он еврей — потому не уничтожает его, а дает ему шанс осознать, дает возможность раскаяться. Агасфер будет скитаться, пока не раскается в содеянном.

Да! Маленький гениальный Ося! Вот так. Прости старик. Уж прости.

Вновь, заполняя возникшую пустоту, я читал ребенку стихи Бродского. Мелодично, но много строк ни о чем, лишь заполняющих паузы.

Порой впечатление, что поэзия Бродского — это одна большая пауза.

Но ребенку вслух почитать можно для тренировки речи.

Бродский хоть и гений, а дурак.

У него масса пустых, мелких и ничего не значащих стихов. А часто и просто глуповатых, банальных, очень поверхностных.

Иосиф Бродский — старый поэт, поэт умирающего мира, умершего, мира идеологических представлений, построенного на вымышленных образах, эстетизированного/эстетствующего мира.

“Поэт — оpудие языка. А не язык — оpужие поэта». — Это его мысль.

Внешне мысль понтовая, эффектная, необычна и оригинальна, ярка. Но для человека искушенного — самая обычная, настолько обычная, что тиражируема в рамках любой профессии.

Журналист может о себе сказать — «Журналист — орудие факта... ». Судья — «Судья — орудие закона... ». Крестьянин (если бы размышлял и сопоставлял) — «Крестьянин — орудие земли... ».

Во всем он таков — Иосиф Бродский, апофеоз русской литературы конца двадцатого столетия. Противоречив, оскорбительно язычен, несчастен.

Я было решил, читая прозу И. Б. , что его противоречия — это противоречия личного свойства. Но постепенно понял, что внутренняя противоречивость высказываний и поступков И. Б. — это не личная его противоречивость, такова природа его убеждений. Такова природа язычества, исповедующего эстетическую свободу и многообразие вселенной человека — даже вопреки, или против этического начала человека.

Всякий, исповедующий эстетизм в качестве жизненной основы — противоречив глубинно. Всякий язычник противоречив глубинно. Неземная красота язычества вполне уживается с неземной противоречивостью языческих нравов, и все вместе с многобожием.

Поскольку эстетика — это всегда внешний, всегда поверхностный слой жизни — человека, природы и мира в целом, — но в этом слое недостаточно глубины, чтобы успеть соразмерить и уложить противоречия, недостаточно места для хода механизмов ума и души, — ум и душа постоянно утыкаются в границы эстетики, не успевая осмылить и прорешать все возникающие коллизии и вопросы, как пора уже идти дальше.

Талант Бродского — это талант иллюзиониста, который именно создает иллюзию правды, но не собственно правду, работая и созидая в категориях количества, не качества.

И в этом смысле И. Б. — искренний эксплуататор традиции русской поэтической школы времен Северянина и Бурлюк-Крученых. И. Б. — как бы Игорь Северянин конца двадцатого века — традиций чистого эстетизма. Либо же надо договориться о терминах. Если же продолжать в рамках общепринятого, то получается так.

Вершиной русской поэтики двадцатого века были Николай Гумилев и Осип Мандельштам. Они чудодейственным образом сумели соединить сакральность и технологию. И наметили выход русской литературы из тупика.

Но не Бродский их продолжатель. Бродский — эксплуататор, а не творец чуда, он попытался продолжить раннего Пушкина, — в части продолжения традиции Возрождения и античности и склонности к поэтической технологизации, т. е. прежде всего в части овладения формальными приемами поэтической речи, в части естественного преклонения перед эстетическим/формальным началом языка.

И И. Б. довел до совершенства технологию поэтического языка. Бродский — это логичное завершение эры ранней пушкиноидной литературы.

Бродский и ранний Пушкин — близнецы-братья. Два мелких беса. Но есть отличие: Бродский так и остался ранним.

Чистое естество И. Б. — это чистое эстетство. Подтверждением тому каждый его стих, и в концентрированном виде его слова в его нобелевской речи, образца 1987 г. : «Эстетика — мать этики».

Выдавая это утверждение за выстраданную личную позицию, — И. Б. и не подозревает, что эта позиция устарела трижды — первый раз в тот момент, когда в 1850 г. до Р. Х. Бог даровал в Харране Аврааму право на единобожие: «Пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, (и иди) в землю, которую Я укажу тебе. И Я произведу от тебя великий народ, и благословлю тебя, и возвеличу имя твое; и будешь ты в благословение. Я благословлю благословляющих тебя, и злословящих тебя прокляну; и благословятся в тебе все племена земные».

Во второй раз — в 1250 г. до Р. Х. на горе Синай, когда Бог даровал через Моисея десять заповедей, утвердив на земле эпоху Ветхого Завета.

В третий, — и это был последний, окончательный, утверждающий раз, — в 30 г. нашей эры в Иерусалиме, когда Господь Иисус Христос утвердил эпоху Нового Завета: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга».

Все! эстетика языческого чувства и этика ветхозаветного закона окончательно отступили на второй план после рождения этики любви. Навсегда.

То есть, Бродский даже и не чисто ветхозаветный поэт, а во многом еще и языческий поэт, и это несмотря на бытовой иудаизм советских евреев. Или именно благодаря этому обстоятельству, вполне виртуальному. Кстати, приведшему И. Б. в эстетизм. Эстетизм — это небытие. Прежде всего в духовном плане.

Поэзия Бродского — это демонстрация человеческой личности — но не ее развитие; это — сам И. Б. , отвергший попеременно, двигаясь назад, христианство и иудаизм, и основавшийся в язычестве.

Что и подтверждает И. Б. самолично в в 1985 г. в очерке“Путешествие в Стамбул» (гл. 16): «Ежели можно представить себе человека непредвзятого, то ему, из одного только инстинкта самосохранения исходя, политеизм должен быть куда симпатичнее монотеизма. Такого человека нет, его и Диоген днем с огнем не нашел бы. Более памятуя о культуре, называемой нами античной или классической, чем из вышеупомянутого инстинкта исходя, я могу сказать только, что, чем дольше я живу, тем привлекательнее для меня это идолопоклонство, тем более опасным представляется мне единобожие в чистом виде».

Но и не слыша этих его слов, почти ясно из его поэтических текстов, что Бродский — именно языческий поэт. И он демонстрирует это и всячески подтверждает, исповедуя и превознося античную поэтику и поэтику Возрождения, которая черпала себя из античности. Подобное к подобному.

Языческий поэт двадцатого века, — как и любой другой, как и любого другого, — должен найти/обрести почву/основание под ногами. Вот И. Б. и обрел свою почву среди себе подобных.

Языческая поэзия Бродского — это поэзия дикого зверя, которого загнали на арену — ах, как ярки его глаза, как бурно вздымается грудь и западают бока, как стремителен зверь в круговом беге.

Но ведь это — дикий зверь — от него нет никакого прока: либо быть убитым в бою на арене цирка, либо быть отпущенным в лес, где он будет служить только самому себе, чтобы потом уйти в небытие. Но в любом случае ему не жить среди людей.

Дикий зверь — это даже не домашнее животное, которое может испытывать и переживать любовь к человеку. Как далеко ему еще до слова.

Хотя, конечно, — повторяюсь, — любая первозданность выглядит свежо и живо. Поэтому поэзия Бродского кажется — и есть таковой — энергичной и сильной. Как волк, который физически силен и всегда внешне энергичен, ибо свободен от обязательств.

Бродский — это волк русской поэзии.

Но ведь есть домашние псы, которые бьют волка. Волкодавы. Но они еще и способны на любовь. В ночь на 10 июля моей беременной жене Лене приснилось, как я убил волка.

Бойскаут от культуры. И. Б. остался книжным человеком, книжным бойскаутом, который ни перед и ни за что не отвечает, не хочет отвечать.

И одновременно Бродский катастрофически, невероятно необразованный человек. Конечно, он многое, почти все знает в литературе и в поэзии Европы и России, но он совершенно ничего не знает о духовной цивилизации, о духовной культуре, о человечестве в Святом Духе.

Несчастный интеллектуал. Парвеню. Во всем. Особенно остро в публицистике — конечно-конечно: в эссеистике!

В стихах И. Б. нечаянная и негаданная радость самообразования прет отовсюду, выпирает эдаким прыщом, — это когда хочется все, все что знаю, впихнуть во все, что пишу.

Бродский — не образованный, Бродский — самообразованный человек.

Бродский — банальный проповедник. Но что он проповедует? Язычество в поэзии. Или поэзию язычества?

Свобода И. Б. осталась в рамках языческого мира — что хочу, то творю — не более, не далее.

Жалкий гений места.

Для того, чтобы быть, ему надо к чему-то прицепиться, всосать в себя что-то зримое, пахнущее временем и языком.

И. Б. даже и не понимает, что он — есть отчаянный жалкий и бедный парвеню, когда с упоением описывает всю эту гниль и ветхость итальянского пыльного снобизма, венецианского пыльного быта. Который даже виртуальнее советского бытового иудаизма.

Благородства не достает. Увы, это кровь.

И у И. Б. женская сущность, он метафизически капризен и обидчив, он слишком от внешнего слова, он слишком традиционен в этом смысле.

Бродский мне чем-то напоминает ребенка, ребенка-вундеркинда, который удивителен и неповторим в рамках детского мира, — его результаты, слова, поступки удивительны и несоизмеримы ни с чем угодно — но лишь в детском мире; при соприкосновении со взрослым миром этот детский гений — растворяется, теряется, исчезает, усредняется.

В России детской мечты И. Б. был гений, он был — сверху вниз.

В России духа — он взрослый, как и все, — и вот он уже всего лишь неловкий шутник и странный учитель, вечный отпускник, жалкий бес, бедный Ося, — который умер в убеждении, что его отец и мать, которые остались в России, умерли рабами, а он умрет свободным человеком, потому что не в России.

Вот, что ляпнул И. Б. в своей нобелевской речи: «Лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии». Самый его неудачный каламбур.

Неужели И. Б. не понимал, что этими словами он обрек на рабство около двухсот с половиной миллионов человек, живших на тот момент в России?! Что невозможно?! Никак.

Нет. Не понимает.

Жалкий недотепа, а в смысле понимания/осознания свободы — почти ничтожество.

Безусловно И. Б. — в итоге — стал — в итоге — свободен — в итоге. Но это — свобода булгаковской Маргариты, намазавшейся кремом Азазелло, чтобы лететь на ведьминский шабаш. И это свобода от чего-то, а не во имя чего-то. Мазью Азазелло для И. Б. был волчий билет невозвращенца домой — невъездная виза.

Высылка Бродского из СССР в 1972 г. была путевкой в литературный рай.

В семидесятые годы мало-мальский талант, изгнанный из СССР, автоматически становился на Западе фигурой. А Бродский еще и настоящий талант.

Но И. Б. не достало масштаба А. Солженицына, чтобы вернуться в Россию, когда стало можно, и недостало гения Бунина, чтобы состояться и за рубежом. Хотя, конечно, он шел по пути Бунина, именно Бунина эмиграционного. Но Бунин стал Буниным в России, а Бродский стал Бродским за рубежом, на волне холодной войны, и ненависти к «империи зла»/СССР. Т. е. Бунин — Бунин сам по себе, Бродский — Бродский благодаря чему-то.

Благодаря большевизму, благодаря диссидентству, благодаря сионизму — И. Б. сделался гением места, светским гением.

Конечно, главное, в чем я не могу отказать И. Б. — это мирская, материалистическая, земная свобода. Он достиг свободы слова.

Хотя, конечно, духовность, духовное начало в этом слое почти вовсе не размещается. И потому И. Б. не достиг свободы духа.

Для него открытием стала первичность языка слова. Но ведь, чтобы относиться к этому постулату привычно, достаточно знать Новый завет, причем, не весь.

Духовность Бродского начинается, когда он выходит за границы эстетики — в стихах русского периода, в его первых зарубежных стихах, в его прозаических размышлениях о смерти и жизни родителей без него. Когда он говорит о том, что он переживает телом!

И. Б. всегда страдал от своей духовной неполноценности. Какой-то стопор мешал ему выйти на простор веры.

И стопор этот — Ветхий завет. А не антиБожественность. Поскольку И. Б. очевидно и подчеркнуто — религиозен: «Рассудок сыграл тут очень небольшую роль. Я знаю это потому, что с тех пор уходы повторялись — с нарастающей частотой. И не всегда причине скуки или от ощущения капкана: а я уходил из прекраснейших ситуаций не реже, чем из ужасных. Как ни скромно занятое тобой место, если оно хоть сколько- нибудь прилично, будь уверен, что в один прекрасный день кто-нибудь придет и потребует его для себя или, что еще хуже, предложит его разделить. Тогда ты должен либо драться за место, либо оставить его. Я предпочитал второе. Вовсе не потому, что не способен драться, а скорее из отвращения к себе: если ты выбрал нечто, привлекающее других, это означает определенную вульгарность вкуса». — «Меньше единицы», ч. 2.

Хотя эта религиозность и не осознанна, и не сформулированна. И потому, наверное, только светски, мирски он преодолел тяготение и инерцию Ветхого завета. Но манию Ветхого завета — нет.

И. Б. страдал от своей поверхностности, поскольку понимал, — если и не логически, но условно, творчески, — что эстетическая сторона жизни — это очень незначительная ее часть — это внешний поверхностный слой.

И в этом смысле И. Б. — внешний человек.

Например, описывая и оценивая формалистически, языково и политически русский мат русских рабочих, — И. Б. не осознает сатанизма мата, бесовской природы сквернословия/брани.

И. Б. говорит: «Человек — это сумма поступков». И всю жизнь неформально и почти неосознанно борется с Богом.

И. Б. — особенно это заметно в прозе/публицистике, — пусть в эссеистике, это не столь предметно/конечно, — всегда подспудно борется со Христом. Причем, не в принципе, а как бы отстаивая мифическую фигуру, именно — словесную фигуру свободы выбора.

И. Б. никак не мог остановиться в своем противостоянии власти. Даже если — это власть Христа.

Из дневника: «В итоге Бродский свихнулся на почве борьбы с деспотией, властью, системой. Вначале он победил Бога в себе, а затем и тело свое решил победить — как последнюю систему, в которой он жил.

Бродский сидел на диване и размышлял о себе, и о времени. Ему было скучно, хотя и весело, потому рассуждать о себе он любил. Но не любил рассужать, потому что он считал, что любой порядок, — а последовательность рассуждения — это уже порядок, уже система, уже деспотия, уже власть, — вреден и должен быть ниспровергнут.

И тут Бродского охватила горячка. Он взял нож и принялся за разрушение собственного телесного порядка — путем отрезания от тела частей и кусков.

Вначале он отрезал себе язык, затем член, потом откромсал с помощью молотка правую ногу, затем левую, отхватил левое ухо, затем правое, потом отрезал ягодицу — одну и другую, затем левую руку, потом покромсал торс со всех сторон, потом отрезал нос, щеки, срезал скальп, в довершении всего — голову. И осталась на диване рука с ножом и торсом.

И этот торс и эта рука — это было все, что осталось от И. Б. — свободного человека в свободном мире демократии, выбравшего юдоль свободного самоубийства, вопреки юдоли мученика или деспота в деспотии.

Через месяц рука и торс в жарком и сухом воздухе мумифицировались.

Но и через год, и всегда свободная мумифицированная рука продолжала свободно сжимать нож выбора, провозглашая, защишая и свидетельствуя о свободе демократии — вопреки свободе деспотии.

Бог для Бродского завершился, как только он взял нож для вивесекции собственного храма — собственного тела — ведь храм тела для души был покорежен навсегда. Безвозвратно.

Впрочем, правая рука, если она когда-нибудь разожмется, сумеет по крайней мере перекрестить торс, то место, где сердце могло бы биться, если бы голова оставалась необрезанной.

И в этом его спасение. Восхваляемая И. Б. интуиция спасла его и на сей раз. Оставив ему правую руку. Оставив ему шанс креста. Ему — мелкому бесу, это — если метафизически. А по-человечески — парвеню, свихнувшегося на демократии.

Созданный русским языком, и его, русский язык проклявший. Мелкий бес. Кукушонок».

Жил Бродский в свое удовольствие и умер за ради своего удовольствия. Никто и ничей, никак и ничто.

Хотя по большому счету, это и не важно. Его жизнь — это его личное дело, его личная ответственность перед Богом. Если, конечно, он не приносит беды окружающим. А он не приносит беды окружающим. Правда, он не приносил и короткой помощи. Он показывает новый путь познания жизни, путь новой свободы. И, слава Богу!

В чем его величие?!

Скажем, он открыл новую свободу слова.

Но проза И. Б. часто тщедушна, жалка, не вкусна. Это — вкусовщина, это не вкус. Его проза отличается условностью в выборе предмета. Он никак и ничего не писал о месте, где жил — об Америке — лишь вскользь, понимая, что придется писать, в том числе, скучно-правдиво-грубо-жестко-нелицеприятно, чего он позволить себе не мог, — ведь где же тогда жить, зарабатывать!? И ничего не написал про Израиль — не хотел разочаровываться. А про Россию, Стамбул, Венецию, Бразилию и пр. — можно свободно, не заботясь о последствиях. Приспособленческое начало.

Величие такого человека, как И. Б. , — это величие личности во времени, но не времени в личности.

Только соединяясь, величие времени и величие личности дают вселенского гения. Но не в случае И. Б.

Порой банальный, слащавый поэтический язык.

Иосиф Бродский делает мир единым. Но не словами или мыслями, а интонацией. Поэтической интонацией. Обыденной поэтической интонацией, приближающейся к человеческому дыханию. И это не новость.

И он всегда пишет от потребности и по потребности. И это не новость.

Настоящий литератор — это песочные часы, как их ни поставь, — они отмерят одно время.

Не так с И. Б.

Если его перевернуть, песка не хватит, чтобы покрыть время, уже однажды И. Б. отсыпанное.

Его труды жизненные противоречивы, как и он сам.

Более половины нобелевской речи И. Б. отдал борьбе со своими врагами — критиканством/зубоскальством, деспотией, вкусовщиной, рабством, энтропией, местничеством, мизантропией, усредненностью, обезличенностью, системностью; но все эти враги в нем самом сидят, — и все вылезли в нобелевской речи.

Но все вместе взятое сочетается с даром огромным, нечеловеческим. Заслуга И. Б. в том, что он не изменил дару.

Мне часто хочется приголубить И. Б. , погладить его гладкую, лысую голову. Потому что мне его жалко.

Поэзия И. Б. — это талант, превзошедший человека, инструмент, превзошедший автора.

Все остальное в И. Б. — это человек , недостигший своего таланта. Апофеоз инструмента. Когда нет Бога — все дозволено. Да. Именно это демонстрирует И. Б. во всем остальном.

Эстетическое пиршество И. Б. означает на самом деле... Да ничего не означает! А часто и простое хамство.

Главное! Поэтическое изобретение Бродского — в сближении человеческой поэтической потребности с человеческой потребностью в хлебе и воде. Именно! Ибо потребность И. Б. продавать поэтические книжки в супермаркетах — это основное открытие И. Б. для мировой поэзии. И возможным это откровение стало возможным благодаря природе русского языка.

И это было непросто.

Я его полюбил и примирился с ним, простив ему его необоснованные и мелкие нападки на духовную и отеческую жизнь (он — сам того не желая), — после его «Полутора комнат» и невероятной боли строк о родителях. Там слезы и страх, раскаяние, терпимость и сочувствие. Эти строки пропитаны слезами и страданием. Читая, видишь — нет! — чувствуешь комок в горле своем и его.

И И. Б. примиряет непримиримых.

И. Б. примиряет меня с родителями моей жены. Но вряд-ли их — ибо они никогда не прочтут И. Б.

Все равно, значит совершился акт творческой воли. Хотя бы по отношению ко мне.

И. Б. примиряет меня и с искусством.

Искусство — это хорошее занятие, нужное, важное, интересное. Конечно, если это хорошее искусство.

Бродский — это хорошее искусство, сильное, нужное — отделяет зону хаоса от человека. На том ему спасибо.

Из дневника: «Бывает, я боюсь дня — вновь страх опоясывает душу. Вчера (28 января, 1996 г. ) поздно вечером ( уже ночью) сразу два сообщения о смерти: умерли — великий русский поэт Иосиф Бродский, и отец одной моей бывшей журналистки. Смертельный вечер. Смертный вечер. Низко поклониться Бродскому остается. И остаться в таком поклоне».

2001, июль