Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Век скоро кончится, но раньше кончусь я. Это, боюсь, не вопрос чутья. Скорее — влияние небытия на бытие; охотника, так сказать, на дичь, — будь то сердечная мышца или кирпич...    И. Бродский. FIN-DE-SIEKLE, 1989

 
    Умер поэт Иосиф Бродский. 31 января состоялись его похороны в Нью-Йорке.

    Нет, не кирпич (пуля, яд, укол зонтиком, автомобильная авария, крушение самолета или океанского лайнера), но — сердечная мышца. Упал и не встал.

    Високосный 1996 год сделал выбор.

2.

Не окликайся на "Эй, паря!" Будь глух и нем.
Даже зная язык, не говори на нем.
Старайся не выделяться — в профиль, анфас; порой
просто не мой лица. И когда пилой
режут горло собаке, не морщься. Куря, гаси
папиросу в плевке. Что до вещей, носи
серое, цвета земли; в особенности — белье,
чтоб уменьшить соблазн тебя закопать в нее...

И.Бродский. Назидание, 1987  

    Сильнейшее ощущение колоссальной трагедии выдающегося современника.
В мире дутых поэтических величин, которые Белый спокойно называл нулями, исчезла боевая единица.

    Независимость от всех и зависимость от больного сердца. Умер Титан русской и мировой культуры. Каким он виделся на расстоянии?

    Человек чудовищно одинокий, ярко талантливый, носитель высочайшей поэтической культуры, профессиональный переводчик поэзии, рупорно оболганный, несправедливо наказанный, обиженный, выдворенный с треском, сумевший на чужой земле гордо выпрямить позвоночник своей песни, подлинно независимый, тянувшийся к регулярному общению со своей аудиторией, ироничный по отношению к себе и другим, любящий шутку, игру, соревновательность, честный мыслитель, путешественник, профессор, лауреат Нобелевской премии, поэт года, верный друг своих друзей, тонкий эссеист, заядлый курильщик, горестный наблюдатель ежегодных подвигов ничтожеств у власти на его родине, постоянный читатель и прилежный ученик, человек многократно крупнее своего объема, сын, отец и т. д.

3.

Здесь, на холмах, среди пустых небес,
среди дорог, ведущих только в лес,
жизнь отступает от самой себя
и смотрит с изумлением на формы,
шумящие вокруг. И корни
вцепляются в сапог, сопя,
и гаснут все огни в селе.
И вот бреду я по ничьей земле
и у Небытия прошу аренду.

И.Бродский. Новые стансы к Августе, 1964

    Одна из его загадок для многих — нежелание вернуться — пусть даже на короткий срок — в Россию, в свой город, увидеть его раздолбанные улицы, полуаварийные здания, вывески на английском, побродить в толпе мешочников и бомжей, втянуть в ноздри тот же чад и кислый запах вони, знать, что гнездо распалось и улетевших не собрать воедино уже никогда, увидеть непохорошевшие лица старых друзей, написать несколько новых благодарных (горьких?) стихотворений...

4.

Состоя из любви, грязных снов, страха смерти, праха,
осязая хрупкость кости, уязвимость паха,
тело служит в виду океана цедящей семя
крайней плотью пространства: слезой скулу серебря,
человек есть конец самого себя и вдается во Время.

И.Бродский, Колыбельная трескового мыса, XI 

    Нам трудно судить о подлинных размерах и величии выстроенного Бродским “памятника самому себе” по той причине, что отечественный читатель знаком лишь с вершиной айсберга, являющегося наследием Бродского.

    Его опубликованные русские и английские стихи и эссе, его рукописи, магнитофонные записи лекций, выступлений, чтений, теле- и видеофильмы, фотографии, рисунки, письма, воспоминания о нем, исследования его творчества (сравнительные исследования) будут выплывать и выплывать к российскому читателю из темноты и тумана неведения еще долгие годы...

5.

Разрастаясь, как мысль облаков о себе в синеве,
время жизни, стремясь отделиться от времени смерти, 
обращается к звуку, к его серебру в соловье,
центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти.

И.Бродский. BAGATELLE, 1987

    Что для нас его поэзия? Предназначены ли эти стихи для заучивания в школе?

    Кто на него влиял — можем ли мы увидеть следы этого влияния в каждом его стихотворении — хотя он и упоминал ряд имен прошлого с глубокой благодарностью — Баратынский, Пушкин, Лермонтов, Фет, Цветаева, Мандельштам, Ахматова, Пастернак, Донн, Рильке, Фрост, Оден...

6.

Мы с тобой никто, ничто.
Сумма лиц, мое с твоим,
очерк чей и через сто
тысяч лет неповторим.

И.Бродский. В горах, 1990

    В фильме о нем ("Прогулки с Бродским") есть несколько крупноплановых портретных кадров, в которых поражают глаза — полные жизни и грусти, прощения и прощания.

   Ему на свободе было как в клетке. Его монологи не менее поэтичны, чем стихи.

7.

Независимо от того, является ли человек писателем
или читателем, задача его состоит прежде всего в том,
чтоб прожить свою собственную, а не навязанную или
предписанную извне, даже самым благородным 
образом выглядящую жизнь.

И.Бродский, Нобелевская лекция, 1987

    Право на собственную жизнь и судьбу он уже никогда не передоверял никому. Особенно русским спецорганам.

     Он выстроил странную паутинообразную тонкую серебристую конструкцию над мощной площадью русского стиха XIX-XX века, — казалось, он ткет, строит, воздвигает нечеловеческими усилиями купол с невиданными фресками...

     Но до конца довести не удалось...

     И все-таки он целеустремленнее, чем другие, пытался найти пути в поэтику (поэзию?) XXI века.

    Его подвиг — поэта, личности, духа, плодотворного труда —вызывает безграничное уважение.

    Несделанного им будет остро не хватать не столько нам, сколько нашим потомкам.

В Интернете эта статья впервые была помещена в январе 2000 г. на сайте, посвященном жизни и творчеству Марины Цветаевой (ссылка на этом сайте дана только на журнал "АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ", 1998, № 7).

Старинный друг Бродского, голландский ученый Кейс Верхейл:
«При отпевании в Епископальной приходской церкви в Бруклин Хайтс, а потом при поминовении на сороковой день в величественном соборе Св. Иоанна Богослова на Манхэттене читали его стихи. Произошло своего рода чудо. Многие из нас знали эти тексты наизусть, но почти никто никогда не слышал их иначе, чем произнесенными голосом Иосифа. И теперь, когда с амвона их робко читал кто-то из его близких, слова становились новыми, мы сидели с прямыми спинами, обратясь в слух. Я уже и раньше часто думал о том, что торжественным скандированием собственных стихов Бродский заглушал их подлинную поэзию, быть может, скрывая ее из чувства целомудрия. Но читающий Бродского для себя всегда сумеет расслышать тот его голос, которым при жизни он разговаривал в минуты непринужденности и тепла.»

Поминальная служба по Иосифу Бродскому в Кафедральном соборе (Нью-Йорк, 8 марта 1996 г.).
Возможно, кому-то грузная фигура в центре покажется знакомой.

Поминальная служба по Иосифу Бродскому в Кафедральном соборе (Нью-Йорк, 8 марта 1996 г.).

Константин Плешаков:
Эдвина Круз вспоминает, как однажды он сказал на пороге своего дома на Вудбридж-авеню, показывая на сосновую рощу под окном: «Неплохое место для могилы». После его смерти местные друзья считали, что он хотел лежать в Саут-Хэдли.
20 февраля 96-го года в полдень в местной часовне началась мемориальная служба по Иосифу Бродскому. Джо Эллис начал свою речь так: «Теперь он принадлежит векам». Он процитировал некролог из журнала «Нью Рипаблик»: «28 января 1996 года мир поглупел». Мэри-Джо Салтер вернулась к своим запискам 88-го года: «Когда Бродский входит в класс, он не столько поэт, сколько стихотворение, не столько мысль, сколько слово, не столько слово, сколько звук. "Basically, basically, basically": я помню мелодию его голоса». Питер Вирек вспомнил, что в одном из стихотворений Бродский нашел рифму для Маунт-Холиока: «Mount Holyoke College, famed for its feminists and foliage» («Маунт-Холиок, славный феминистками и листвой»). Эдвина Круз рассказала о том, как они вместе месяц работали над переводом эссе Цветаевой «Письмо к амазонке», строчка за строчкой — за кофе в его кухне. Вспомнила она и о нежно любимой им дочери: «Я надеюсь, Анна когда-нибудь приедет сюда и услышит истории о своем отце. Мы будем их помнить».
Под конец поставили пленку. Бродский читал стихотворение на смерть матери: «In Memoriam».

Поминальная служба по Иосифу Бродскому в Кафедральном соборе (Нью-Йорк, 8 марта 1996 г.).

Поминальная служба по Иосифу Бродскому в Кафедральном соборе (Нью-Йорк, 8 марта 1996 г.).
Полагаю (расписок у меня нет), что вторая фигура справа - друг поэта Яков Гордин.

Снег замёл пороги и дороги,
Снег ложится, и не надо слов.
А по телевизору – «Итоги»,
На экране – бравый Киселёв.
Он привычный гость в любой квартире,
И, хотите вы того, иль нет,
Он расскажет, что творится в мире, 
И уж перво-наперво – в стране:
Что народ, уставший от обманов,
Демократам завтра скажет "нет",
Что народу мил теперь Зюганов
И его партейный комитет,
И что Ельцин посетил студентов,
Добиваясь только одного:
Чтобы, выбирая президента,
Помнили студенты про него,
Что Явлинский лаялся с Гайдаром,
Явной беспринципностью греша,
И что сказал на это в кулуарах
Жириновский – добрая душа,
И параграф, в обсужденьи коего
Снова встал парламент на дыбы,
И рабочий путь Егора Строева – 
Человека непростой судьбы

… И, парад закончив идиотский,
Складывая папки и спеша,
На прощанье фраза:
«Умер Бродский.
Сердце. Похоронят в США». 

А.Макаревич.

Поминальная служба по Иосифу Бродскому в Кафедральном соборе (Нью-Йорк, 8 марта 1996 г.).

Поминальная служба по Иосифу Бродскому в Кафедральном соборе (Нью-Йорк, 8 марта 1996 г.).

Поминальная служба по Иосифу Бродскому в Кафедральном соборе (Нью-Йорк, 8 марта 1996 г.).

Кейс Верхейл:
«На этой постройке и был остановлен выбор, поскольку окончательно похоронить Бродского предполагалось в Венеции. После заключительных молитв у места его захоронения в глухой стене из полированного гранита некоторые остались ждать, пока не запаяют – весьма прозаически – цинковый гроб. И в то время, как мы здесь тихонько разговаривая или молча стояли и мерзли, вдруг раздался мощный удар, от которого задрожали стены. Едва мы успели сообразить, что это работает каменщик, как послышалось еще два удара, словно от кулака титана. Потом все стихло. Когда страх в моей душе утих, я представил себе Иосифа с довольным выражением лица. Я знал его достаточно хорошо, чтобы не сомневаться, что эти удары бух-бубух при прощании с нами он оценил бы как простейшее воспроизведение его любимого стихотворного размера».

Ольга Крымова:
"Поэт - существо одинокое. Литературная работа не связана с тем, как и где ты живешь. Связь между реальностью и работой вовсе необязательна. Поэзия не должна зависеть от конкретного опыта. Можно пережить бомбардировку в Хиросиме и не написать ни строчки. В то же время одна бессонная ночь вдруг рождает прекрасную лирику..."

Некогда благословленный Ахматовой, гонимый поэт Бродский стал символом конца советской цивилизации, самой трогательной чертой которой была любовь к стихам. Помните инфантильных аскетичных юношей и девушек с томиками стихов под мышками и со взглядами горящими, со взорами поэтичными и чистыми помыслами?

"Я не чувствую себя в изгнании. Я просто живу на Западе. Личная драма не может длиться двадцать лет. Хотя бы в этом я - настоящий еврей. Бог разбросал мой народ, приговорив его к вечным скитаниям по земле. И я продолжаю бродяжничать согласно указу Господа..." - писал поэт.
"Меня упрекали во всем, окромя погоды,
и сам я грозил себе часто суровой мздой.
Но скоро, как говорят, я сниму погоны
и стану просто одной звездой.

Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба
и прятаться в облако, слыша гром,
не видя, как войско под натиском ширпотреба
бежит, преследуемо пером..."21 июня 1987 года на кладбище Сан-Микеле в Венеции хоронили Иосифа Бродского. Венеция - город на воде. Как Петербург.

Приехали человек пятьдесят друзей, живущий в Петербурге сын Андрей и вдова поэта Мария с 4-летней дочкой Анной - из Нью-Йорка. Других родственников у Бродского не осталось: мать и отец скончались, так и не получив возможности свидеться с сыном.
"Пахнет оледененьем.
Пахнет, я бы добавил, неолитом и палеолитом.
В просторечии - будущим. Ибо оледененье
есть категория будущего, которое есть пора,
когда больше уже никого не любишь, даже себя..."

Исраэль Шамир (Израиль) [21.06.2005 15:57]



Иосиф Бродский запретил отпевать его в синагоге. А как Бродский отбивался от попыток 
загнать его в еврейский закут: он отказывался читать стихи в синагогах, хотя этого 
не чурались Евтушенко и Вознесенский, не хотел даже посетить еврейское государство, 
отклонял приглашения Иерусалимского университета.


Сэр Исаия Берлин, в своё время демонстративно отказавшийся пожать руку кровавому убийце, 
премьер-министру Израиля Менахему Бегину, говорил о Бродском: «Он не хотел быть еврейским евреем. 
Его еврейство не интересовало. Он вырос в России и вырос на русской литературе». 
Шимон Маркиш пишет: «Он не был иудеем ни по вере, ни по мироощущению, впрочем, 
так же как и Осип Мандельштам и Борис Пастернак, выбравшие себе тоже осознанную 
судьбу в русской культуре».

Анти-расист () [23.06.2005 02:33]



Иосиф Бродский был некрещёным, а потому похоронить его на греко-ортодоксальном 
участке было невозможно. Похоронен он на епископальном участке, рядом с могилой Эзры Паунда. 


Он оставался русским поэтом еврейского происхождения - лучший курс 
для интеллигента и поэта, писавшего на русском и английском языках.

Источник: http://www.mn.ru/otziv.php?2005-23-12




Иосиф Бродский. Письмо в бутылке   



        (Entertainment for Mary)1

     То, куда вытянут нос и рот,
     прочий куда обращен фасад,
     то, вероятно, и есть "вперед";
     все остальное считай "назад".
     Но так как нос корабля на Норд,
     а взор пассажир устремил на Вест
     (иными словами, глядит за борт),
     сложность растет с переменой мест.
     И так как часто плывут корабли,
     на всех парусах по волнам спеша,
     физики "вектор" изобрели.
     Нечто бесплотное, как душа.

     Левиафаны лупят хвостом
     по волнам от радости кверху дном,
     когда указует на них перстом
     вектор призрачным гарпуном.
     Сирены не прячут прекрасных лиц
     и громко со скал поют в унисон,
     когда весельчак-капитан Улисс
     чистит на палубе смит-вессон.
     С другой стороны, пусть поймет народ,
     ищущий грань меж Добром и Злом:
     в какой-то мере бредет вперед
     тот, кто с виду кружит в былом.
     А тот, кто - по Цельсию - спит в тепле,
     под балдахином и в полный рост,
     с цезием в пятке (верней, в сопле),
     пинает носком покрывало звезд.
     А тот певец, что напрасно лил
     на волны звуки, квасцы и йод,
     спеша за метафорой в древний мир,
     должно быть, о чем-то другом поет.

     Двуликий Янус, твое лицо -
     к жизни одно и к смерти одно -
     мир превращают почти в кольцо,
     даже если пойти на дно.
     А если поплыть под прямым углом,
     то, в Швецию словно, упрешься в страсть.
     А если кружить меж Добром и Злом,
     Левиафан разевает пасть.
     И я, как витязь, который горд
                 коня сохранить, а живот сложить,
     честно поплыл и держал Норд-Норд.
     Куда - предстоит вам самим решить.
     Прошу лишь учесть, что хоть рвется дух
     вверх, паруса не заменят крыл,
     хоть сходство в стремлениях этих двух
     еще до Ньютона Шекспир открыл.

     Я честно плыл, но попался риф,
     и он насквозь пропорол мне бок.
     Я пальцы смочил, но Финский залив
     тут оказался весьма глубок.
     Ладонь козырьком и грусть затая,
     обозревал я морской пейзаж.
     Но, несмотря на бинокли, я
     не смог разглядеть пионерский пляж.
     Снег повалил тут, и я застрял,
     задрав к небосводу свой левый борт,
     как некогда сам "Генерал-Адмирал
     Апраксин". Но чем-то иным затерт.

     Айсберги тихо плывут на Юг.
     Гюйс шелестит на ветру.
     Мыши беззвучно бегут на ют,
     и, булькая, море бежит в дыру.
     Сердце стучит, и летит снежок,
     скрывая от глаз "воронье гнездо",
     забив до весны почтовый рожок;
     и вместо "ля" раздается "до".
     Тает корма, а сугробы растут.
     Люстры льда надо мной висят.
     Обзор велик, и градусов тут
     больше, чем триста и шестьдесят.
     Звезды горят и сверкает лед.
     Тихо звенит мой челн.
     Ундина под бушпритом слезы льет
     из глаз, насчитавших мильарды волн.

     На азбуке Морзе своих зубов
     я к Вам взываю, профессор Попов,
     и к Вам, господин Маркони, в КОМ2,
     я свой привет пошлю с голубком.
     Как пиво, пространство бежит по усам.
     Пускай дирижабли и Линдберг сам
     не покидают большой ангар.
     Хватит и крыльев, поющих: "карр".
     Я счет потерял облакам и дням.
     Хрусталик не верит теперь огням.
     И разум шепнет, как верный страж,
     когда я вижу огонь: мираж.
     Прощай, Эдисон, повредивший ночь.
     Прощай, Фарадей, Архимед и проч.
     Я тьму вытесняю посредством свеч,
     как море - трехмачтовик, давший течь.
     (И может сегодня в последний раз
     мы, конюх, сражаемся в преферанс,
     и "пулю" чертишь пером ты вновь,
     которым я некогда пел любовь.)

     Пропорот бок, и залив глубок.
     Никто не виновен: наш лоцман - Бог.
     И только Ему мы должны внимать.
     А воля к спасенью - смиренья мать.
     И вот я грустный вчиняю иск
     тебе, преподобный отец Франциск:
     узрев пробоину, как автомат,
     я тотчас решил, что сие - стигмат.
     Но, можно сказать, начался прилив,
     и тут раскрылся простой секрет:
     то, что годится в краю олив,
     на севере дальнем приносит вред.
     И, право, не нужен сверхзоркий Цейс.
     Я вижу, что я проиграл процесс
     гораздо стремительней, чем иной
     язычник, желающий спать с женой.
     Вода, как я вижу, уже по грудь,
     и я отплываю в последний путь.
     И, так как не станет никто провожать,
     хотелось бы несколько рук пожать.

     Доктор Фрейд, покидаю Вас,
     сумевшего (где-то вне нас) на глаз
     над речкой души перекинуть мост,
     соединяющий пах и мозг.
     Адье, утверждавший "терять, ей-ей,
     нечего, кроме своих цепей".
     И совести, если на то пошло.
     Правда твоя, старина Шарло.
     Еще обладатель брады густой,
     Ваше сиятельство, граф Толстой,
     любитель касаться ногой травы,
     я Вас покидаю. И Вы правы.
     Прощайте, Альберт Эйнштейн, мудрец.
     Ваш не успев осмотреть дворец,
     в Вашей державе слагаю скит:
     Время - волна, а Пространство - кит.

     Природа сама и ее щедрот
     сыщики: Ньютон, Бойль-Мариотт,
     Кеплер, поднявший свой лик к Луне, -
     вы, полагаю, приснились мне.
     Мендель в банке и Дарвин с костьми
     макак, отношенья мои с людьми,
     их возраженья, зима, весна,
     август и май - персонажи сна.
     Снился мне холод и снился жар;
     снился квадрат мне и снился шар,
     щебет синицы и шелест трав.
     И снилось мне часто, что я неправ.
     Снился мне мрак и на волнах блик.
     Собственный часто мне снился лик.
     Снилось мне также, что лошадь ржет.
     Но смерть - это зеркало, что не лжет.
     Когда я умру, а сказать точней,
     когда я проснусь, и когда скучней
     на первых порах мне придется там,
     должно быть, виденья, я вам воздам.
     А впрочем, даже такая речь
     признак того, что хочу сберечь
     тени того, что еще люблю.
     Признак того, что я крепко сплю.

     Итак, возвращая язык и взгляд
     к барашкам на семьдесят строк назад,
     чтоб как-то их с пастухом связать;
     вернувшись на палубу, так сказать,
     я вижу, собственно, только нос
     и снег, что Ундине уста занес
     и снежный бюст превратил в сугроб.
     Сечас мы исчезнем, плавучий гроб.
     И вот, отправляясь навек на дно,
     хотелось бы твердо мне знать одно,
     поскольку я не вернусь домой:
     куда указуешь ты, вектор мой?

     Хотелось бы думать, что пел не зря.
     Что то, что я некогда звал "заря",
     будет и дальше всходить, как встарь,
     толкая худеющий календарь.
     Хотелось бы думать, верней - мечтать,
     что кто-то будет шары катать,
     а некто - из кубиков строить дом.
     Хотелось бы верить (увы, с трудом),
     что жизнь водолаза пошлет за мной,
     дав направление: "мир иной".

     Постыдная слабость! Момент, друзья.
     По крайней мере, надеюсь я,
     что сохранит милосердный Бог
     того, чего я лицезреть не смог.
     Америку, Альпы, Кавказ и Крым,
     долину Евфрата и вечный Рим,
     Торжок, где почистить сапог - обряд,
     и добродетелей некий ряд,
     которых тут не рискну назвать,
     чтоб заодно могли уповать
     на Бережливость, на Долг и Честь
     (хоть я не уверен в том, что вы - есть).
     Надеюсь я также, что некий швед
     спасет от атомной бомбы свет,
     что желтые тигры убавят тон,
     что яблоко Евы иной Ньютон
     сжует, а семечки бросит в лес,
     что "блюдца" украсят сервиз небес.

     Прощайте! пусть ветер свистит, свистит.
     Больше ему уж не зваться злым.
     Пускай Грядущее здесь грустит:
     как ни вертись, но не стать Былым.
     Пусть Кант-постовой засвистит в свисток,
     а в Веймаре пусть Фейербах ревет:
     "Прекрасных видений живой поток
     щелчок выключателя не прервет!"
     Возможно, так. А возможно, нет.
     Во всяком случае (ветер стих),
     как только Старушка погасит свет,
     я знаю точно: не станет их.
                 Пусть жизнь продолжает, узрев в дупле
     улитку, в охотничий рог трубить,
     когда на скромном своем корабле
     я, как сказал перед смертью Рабле,
     отправлюсь в "Великое Может Быть"...

        (размыто)

     Мадам, Вы простите бессвязность, пыл.
     Ведь Вам-то известно, куда я плыл
     и то, почему я, презрев компас,
     курс проверял, так сказать, на глаз.

     Я вижу бульвар, где полно собак.
     Скамейка стоит, и цветет табак.
     Я вижу фиалок пучок в петле
     и Вас я вижу, мадам, в букле.

     Печальный взор опуская вниз,
     я вижу светлого джерси мыс,
     две легкие шлюпки, их четкий рант,
     на каждой, как маленький кливер, бант.

     А выше - о, звуки небесных арф! -
     подобный голландке, в полоску шарф
     и волны, которых нельзя сомкнуть,
     в которых бы я предпочел тонуть.

     И брови, как крылья прелестных птиц,
     над взором, которому нет границ
     в мире огромном ни вспять, ни впредь, -
     который Незримому дал Смотреть.

     Мадам, если впрямь существует связь
     меж сердцем и взглядом (лучась, дробясь
     и преломляясь), заметить рад:
     у Вас она лишена преград.

     Мадам, это больше, чем свет небес.
     Поскольку на полюсе можно без
     звезд копошиться хоть сотню лет.
     Поскольку жизнь - лишь вбирает свет.

     Но Ваше сердце, точнее - взор
     (как тонкие пальцы - предмет, узор)
     рождает чувства, и форму им
     светом оно придает своим.

        (размыто)

     И в этой бутылке у Ваших стоп,
     свидетельстве скромном, что я утоп,
     как астронавт посреди планет,
     Вы сыщете то, чего больше нет.

     Вас в горлышке встретит, должно быть, грусть.
     До марки добравшись - и наизусть
     запомнив - придете в себя вполне.
     И встреча со мною Вас ждет на дне!

     Мадам! Чтоб рассеять случайный сплин,
     Bottoms up! - как сказал бы Флинн.
     Тем паче, что мир, как в "Пиратах", здесь
     в зеленом стекле отразился весь.

        (размыто)
     Так вспоминайте ж меня, мадам,
     при виде волн, стремящихся к Вам,
     при виде стремящихся к Вам валов
     в беге строк, в гуденьи слов...

     Море, мадам, это чья-то речь...
     Я слух и желудок не смог сберечь:
     я нахлебался и речью полн...

        (размыто)

     Меня вспоминайте при виде волн!

        (размыто)

     ...что парная рифма нам даст, то ей
     мы возвращаем под видом дней.
     Как, скажем, данные дни в снегу...
     Лишь смерть оставляет, мадам, в долгу.

        (размыто)

     Что говорит с печалью в лице
     кошке, усевшейся на крыльце,
     снегирь, не спуская с последней глаз?
     "Я думал, ты не придешь. Alas!"

             ноябрь 1964, Норенская


     * Датировано 1965 в SP. - С. В.

     1 Развлечение для Мэри (англ.) (прим. в СИБ)

     2 КОМ - Компания объединенная Маркони (прим. автора). (прим. в СИБ)

Источник: http://noblit.ru/component/option,com_ewriting/Itemid,32/func,selectcat/cat,45/orderby,0/