Человек, десятилетие смерти которого широко отмечается русским культурным миром, скончался в ночь с 27 на 28 января 1996 года в своей нью-йоркской квартире. «В ночь с 27 на 28 января» – строчка из некрологов и вызвала последующий разнобой в указаниях даты. Въедливому читателю, не входящему в лигу профессиональных бродсковедов и ищущему последнюю правду в словарях, приходится нелегко.
Два недавних издания, подытоживающие литературное вчера и намечающие иерархию дня сегодняшнего, не способствуют внесению ясности. «Русские писатели 20 века» под редакцией Петра Николаева предлагают поминать поэта 27-го, тогда как «Новая Россия: мир литературы» Сергея Чупринина располагает к чтению «Рождественского романса» при свечах любимой барышне 28 января. Доверимся сведениям с надгробной плиты на венецианском кладбище: «Иосиф Бродский. 24. V. 1940 – 28. I. 1996». Кладбища – лучшие словари.
«Из всех щедрот большого каталога...»
Указанная деталь не заслуживала бы внимания, если бы не ее соответствие общему духу события. Десять лет, прошедшие с момента смерти того, кто неоднократно и воинственно объявлялся последним великим русским поэтом, были годами становления его творческой агиографии, временем отлаживания механизма канонизации, эпохой борьбы друзей, прекрасных во всех отношениях, с просто прекрасными друзьями за право на окончательное суждение об умершем.
Сделано и впрямь немало.
Наиболее представительное собрание сочинений Бродского, начавшее выходить еще при его жизни, насчитывает теперь семь солидных томов (издательство «Пушкинский фонд»). В недавнем заявлении американского Фонда по управлению наследственным имуществом Иосифа Бродского сообщается о формировании комитета по подготовке еще одного, академического собрания.
Опубликованный в 1992 году по-английски сборник под монументальным названием «Иосиф Бродский в воспоминаниях современников» (составитель Валентина Полухина) издан в 1997-м на русском, и вот-вот ожидается его продолжение. В свою очередь «Большая книга интервью» (2000), подготовленная В. Полухиной, и «Диалоги с Иосифом Бродским» Соломона Волкова (2004) позволили по-настоящему оценить масштаб Бродского-собеседника.
Кроме того, гения можно теперь не только почитать, но и увидеть на экране – гуляющим по Венеции («Прогулки с Бродским», 2004. Режиссеры Елена Якович и Алексей Шишов). Что же касается его могилы на острове Сан-Микеле, то она прочно вошла в список достопримечательностей, обязательных для посещения руссо туристо в городе палаццо, маскарадов и гондол.
Живые и мертвые. Классики и современники Читая сей далеко не полный каталог последних достижений на ниве бродсковедения и бродсколюбия, задумываешься о связи живых с мертвыми в культуре, особенно – с ушедшими недавно.
Много и охотно рассуждавший о времени, работодатель которого смерть, Бродский, тем не менее, предпочитал благодарить, а не сводить счеты, угадывая в благодарности единственный источник собственного посмертного существования. Здесь невольно вспоминается одно место из уже упомянутых диалогов с Волковым. Разговор идет о Марине Цветаевой, которую он считал величайшим поэтом ХХ века (просто, без подстраховки дополнительным эпитетом «русский»):
Волков: Вчера, между прочим, был день ее рождения. И я подумал: как мало лет, в сущности, прошло; если бы Цветаева выжила, то теоретически вполне могла быть с нами, ее можно было бы увидеть, с ней поговорить. Вы беседовали и с Ахматовой, и с Оденом. Фрост умер сравнительно недавно. То есть поэты, которых мы с вами обсуждаем, суть наши современники. И одновременно они – уже исторические фигуры, почти окаменелости.
Бродский: И да, и нет. Это очень интересно, Соломон. Вся история заключается в том, что взгляд на мир, который вы обнаруживаете в творчестве этих поэтов, стал частью нашего восприятия. Если угодно, наше восприятие – это логическое (или, может быть, алогическое) завершение того, что изложено в их стихах; это развитие принципов, соображений, идей, выразителем которых являлось творчество упомянутых вами авторов. После того, как мы их узнали, ничего столь же существенного в нашей жизни не произошло, да? То есть я, например, ни с чем более значительным не сталкивался. Свое собственное мышление включая... Эти люди нас просто создали. И все. Вот что делает их нашими современниками. Ничто так нас не сформировало – меня, по крайней мере, – как Фрост, Цветаева, Кавафис, Рильке, Ахматова, Пастернак. Поэтому они наши современники, пока мы дуба не врежем. Пока мы живы. Я думаю, что влияние поэта – эта эманация или радиация – растягивается на поколение или на два.
Современники...
Остается ли Бродский таковым? Без сомнения, да.
Пребывая в долголетней распре с советским режимом, он, тем не менее, упорно отрабатывал один и тот же образ, суть которого далеко превосходит смысл фигуры поэта-диссидента. Точнее, он был диссидентом, но по отношению к жизни как таковой, не сводимой к политическому дискомфорту. Жизни, в матрицу которой вписана онтологическая несправедливость со всеми ее возможными вариациями: с несчастливой любовью, растянувшейся на целую жизнь, с отъездом из страны, покорно ждавшей смерти очередного правителя-маразматика, чтобы внятно выразить свое восхищение бывшим ссыльным тунеядцем. И с людьми, предпочитающими сгорбленную позу просителя прямой осанке самодостаточного человека; в конце концов, с летом, его теплом и зеленью, что мешают сосредоточиться на единственно важном: холоде и производной от него – истине.
«Эманация или радиация», «поколение или два»...
Загадочный счет, таинственные слова, правоту или несправедливость которых если и предстоит установить по отношению к Бродскому, то уже не нам, входящим в эти самые одно или два поколения. Но дело ли здесь в арифметике поколений и юбилеев?