Специальные ежемесячные бизнес-журналы для руководителей крупных предприятий России и СНГ О фирме Журналы Подписка и реклама Интервью Содержание сайта Обратная связь

Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Коллекция фотографий Иосифа Бродского

Из воспоминаний Михаила Ардова "Легендарная Ордынка":

    Мы с Юлией Марковной Живовой стоим у высокого забора. 
Это даже не забор, а эдакая железобетонная решетка, за которой бродят 
по грязному снегу три десятка неопрятно одетых людей. Это прогулочный 
дворик в Московской психиатрической больнице имени Кащенко.
    Мы кричим:
    - Иосиф!.. Иосиф!..
    Один из гуляющих подбегает к забору. Это Бродский. 
    - Скажите Ардову, - отчаянно выкрикивает он, - пусть сделает так, 
чтобы меня немедленно выпустили отсюда!.. Я не могу! Я больше не могу!..
    (В эту больницу будущего нобелевского лауреата упрятали для того, 
чтобы уберечь от готовящейся расправы. Увы! - он этого не выдержал, 
вышел на волю, отправился в Ленинград. Дальнейшее известно.)



    Летом 1962 года моя мать побывала у Ахматовой в Комарове и, 
вернувшись, рассказывала о двух молодых поэтах, которых Анна Андреевна 
приблизила к себе. Это были Иосиф Бродский и Анатолий Найман. Помнится, 
она говорила, что Бродский читал свои стихи в Комарове не очень охотно, 
а Найман весьма охотно - и свои и Бродского.



    К тому же лету относится и такой забавный эпизод. 
К Ахматовой в Комарове приехала юная особа из Ленинграда. Говорила 
исключительно о поэзии. Между прочим, сказала и такое:
    - У меня есть весь Бродский. 
    Ахматова возразила ей:
    - Как это можно говорить "весь Бродский", когда ему только 
двадцать два года?..
    В этот момент распахнулась дверь и на пороге появился сам 
Иосиф - он принес два ведра воды. Ахматова указала на него своей гостье 
и произнесла:
    - Вот вам - ваш "весь Бродский".



    Довольно скоро после этого оба - Бродский и Найман - появились 
у нас на Ордынке. Хотя они принадлежали к числу гостей Анны Андреевны, 
у меня и у брата, да и у всей нашей компании, установились 
с ними близкие отношения.
    Бродский и Найман совершенно не походили друг на друга. 
Иосиф рыжеволос, высок, нос горбинкой. Анатолий - худощав, изящен, 
голова как воронье крыло.
    Ахматова как-то сказала Найману:
    - У мальчиков Ардовых на голове еще волосы. 
А у вас - шерсть молодого здорового животного.

    У Бродского уже была слава - стихи его талантливы и эффектны. 
Авторское чтение, громогласное и несколько картавое, эффекты заметно усиливало. 
У Наймана славы не было. Стихи его утонченны, под стать изящной фигуре. 
Оба они были ловеласы, а точнее - донжуаны.



    Мы с Иосифом идем по Ордынке и сворачиваем в проходной двор. 
Цель нашего путешествия - шашлычная на Пятницкой улице. Он мне говорит:
    - Михаил, я начал писать поэму... Вот послушайте начало:
Однажды Берия приходит в мавзолей
И видит, что в коробке кто-то рылся.
Он пригляделся: точно, кишек - нет
- Кто с..л кишки! - прокричал Лаврентий.
Ответа не было... Лишь эхо
Чуть слышно повторяло: кишки!.. кишки!..
    - Великолепно! - говорю я. - Превосходно! 
И больше ничего не надо...
    - А я решил писать дальше, - отвечает Иосиф. - Уже начал продолжение:
Чека пришло в движенье. Абакумов...
    - Не надо, не надо, - говорю я, - умоляю вас - не надо! 
Это так прекрасно - удаляющееся под землею "кишки!.. кишки!.."



    Шуточные стихи Бродского вообще блистательны. 
Я, например, запомнил с его голоса такое:


    К Аспазии
Я гибну, милая Аспазия
От пьянства и от безобразия.


    К Делии
Я гибну, дорогая Делия, 
Увы! - от пьянства и безделия.


    Луначарского Бродский называл Лунапаркский.
    И, продолжая эту тему, прибавлю такое. 
В наше время весьма распространенной была аббревиатура ЦПКиО 
(Центральный парк культуры и отдыха). Произносилось это "цэпэкио". 
Так вот Бродский несколько перефразировал Маркса:
    - Пролетариату нечего терять, кроме своих цэпэкио.



Он изобрел и такой девиз:
- На каждого мосье - досье.



Источник: http://www.akhmatova.org/bio/ardov2.htm«ПОЭТИЧЕСКАЯ» УТОПИЯ И.БРОДСКОГО
О.А.Кравченко
(Донецк, Украина)




   В современных работах об утопии и утопическом сознании наме-
тилась антиномичная ситуация: одни ученые утверждают, что
утопия как тип мышления, как метод построения альтернативного
будущего сегодня «мертва», полностью изжита исторической эво-
люцией, другие же говорят об активном распространении и даже
ренессансе утопического сознания. Нас же интересует данная ситуация
применительно к русской литературной утопии.
  Развитие жанра утопии в русской литературе, заданное творчеством
Сумарокова, Радищева, Одоевского, получившее продолжение у Достоев-
ского и Чернышевского во второй половине 19-го века и у Платонова и
Замятина в начале 20-го, — можно определить если не как самоотрицание,
то как кардинальное изменение аксиологического вектора. Утопические
проекты светлого будущего сменяются предостережениями о таящихся в
этом будущем опасностях: утопия перерождается в антиутопию. При этом
негативная утопия не «устраняет» утопическую мысль, а лишь трансфор-
мирует ее, наследуя от классической утопии способность к прогностике и
социальному критицизму. Нам представляется, что непосредственное
взаимодействие идей утопичности и антиутопичности находит свое отра-
жение в творчестве И.А.Бродского.
  У Бродского утопический дискурс представлен достаточно весомо, и
уникальность его в том, что утопия получает реализацию в обеих своих
полярностях.
  Говоря об антиутопиях Бродского, следует подчеркнуть, что своеобра-
зие их на фоне предшествующей традиции проявлено в обращении к не-
свойственным этому жанру родам литературы: лирике и драме. Пьеса
«Мрамор» и большое стихотворение «Post aetatem nostram» во многом те-
матически перекликаясь, в то же время, по-разному освещают ситуацию,
своеобразие конфликта и его разрешения в силу родовой специфики самих
произведений. Раскрытие этих особенностей могло бы стать темой от-
дельного теоретико-литературного исследования, которое, однако, нужда-
ется в том, чтобы предварительно увидеть проблему издалека, прояснить
общую утопическую стратегию поэта.
   Смысл антиутопического проекта произведений Бродского состоит в
следующем: все человечество объединено под эгидой новой Римской им-
перии. Император Тиберий осуществил правовую реформу, сущность ко-
торой в том, что все население «поднебесной», состоящее из «блатных и
политических» «в Башню [тюрьму] сажать – Башен не напасешся». А по-
тому раз и навсегда установлено количество заключенных – 3 % населе-
ния, которые должны сидеть пожизненно, независимо от того, виновны ли
эти люди в совершении каких-либо преступлений, или нет. Таким обра-
зом, торжествует принцип «общего знаменателя», полной человеческой
взаимозаменяемости. При этом проблематика «Мрамора» не обличитель-
ная, а философская, и герои Туллий и Публий воспринимают свое заклю-
чение «с точки зрения времени», идеи постоянства, неотрывной от идеи
империи.
  Единственное, что противостоит этому объединяюще-обезличивающе-
му потоку, что составляет, по Бродскому, «видовую цель» человечества –
это литература. Идея поэзии как основного регулятора общества формиру-
ет утопическую устремленность мысли Бродского, видящего в эстетиче-
ском выборе человека если не гарантию, то форму защиты от порабоще-
ния. Поэт предупреждает: «Другого будущего, кроме очерченного искус-
ством, у человека нет. В противном случае нас ожидает прошлое со всеми
его массовыми полицейскими прелестями».
   Мысль о замене государства библиотекой, о выборе политических
«властителей» на основании их читательского опыта, а не курса иностран-
ной политики, обращение к общественности с предложением продавать в
супермаркетах произведения классиков литературы рядом с молоком и ас-
пирином – все эти утопические идеи Бродского воспринимались им как
вполне осуществимые социально-политические программы. Доказательст-
вом «серьезного» отношения к ним является то, что Бродский не воплощал
эти идеи в сфере поэтического творчества, что и могло бы придать им от-
тенок литературной утопичности.
   Философская генеалогия утопических идей Бродского представляет
проблему, разрешить которую мы надеемся в Летней школе. Между тем,
несомненно, что Бродский воспринял у Хайдеггера представление о языке
как «доме бытия» и идущую от К. Леонтьева попытку преодоления этики
эстетикой.
   «Поэтическая» утопия Бродского видится нам уникальным вкладом в
развитие утопической идеи в силу особой двунаправленности ее осущест-
вления и как жанра литературы, и как феномена, размыкающего границы
поэзии и реальной жизни.


Источник: http://ideashistory.org.ru/pdfs/28Kravchenko.pdfИзбранные мысли Иосифа Бродского

      Подлинная история нашего сознания начинается с
      первой лжи. Свою я помню. 


        В русском языке односложное слово
      недорого стоит. А вот когда
      присоединяются суффиксы, или окончания,
      или приставки, тогда летят пух и перья...


        Нет в России палача, который бы не боялся
      стать однажды жертвой, нет такой жертвы,
      пусть самой несчастной, которая не
      призналась бы (хотя бы себе) в моральной
      способности стать палачом. 


        Как ни скромно занятое тобой место, если оно
      хоть сколько-нибудь прилично, будь
      уверен, что в один прекрасный день кто-нибудь
      придет и потребует его для себя или, что
      еще хуже, предложит его разделить. Тогда
      ты должен либо драться за место, либо
      оставить его. Я предпочитал второе.
      Вовсе не потому, что не способен драться,
      а скорее из отвращения к себе: если ты
      выбрал нечто, привлекающее других, это
      означает определенную
      вульгарность вкуса, И вовсе не важно, что
      ты набрел на это место первым. Первым
      очутиться даже хуже, ибо у тех, кто
      приходит следом, аппетит больше твоего,
      отчасти уже удовлетворенного.


      ... секретность разводили не столько для того, чтобы
      сбить с толку иностранную разведку,
      сколько для поддержания полувоенной дисциплины,
      единственного, что могло обеспечить
      какую-то стабильность производства. В
      обоих отношениях неуспех был очевиден. 
      

      Эти категории - детство, взрослость,
      зрелость - представляются мне весьма
      странными, и если я пользуюсь ими иногда
      в разговоре, то про себя все равно считаю
      заемными. Видимо,
      всегда было какое-то "я" внутри той
      маленькой, а потом несколько большей
      раковины, вокруг которой "все"
      происходило. Внутри этой раковины
      сущность, называемая "я", никогда не
      менялась и никогда не переставала
      наблюдать за тем, что происходит вовне. Я
      не намекаю, что внутри была жемчужина.


        Формула тюрьмы - недостаток пространства,
      возмещенный избытком времени. 


      Именно армия окончательно делает из тебя
      гражданина; без нее у тебя еще был бы
      шанс, пусть ничтожный, остаться человеческим
      существом.


      Страна с изумительно гибким языком, способным
      передать тончайшие движения
      человеческой души, с невероятной
      этической чувствительностью (благой
      результат ее в остальном трагической
      истории) обладала всеми задатками
      культурного, духовного рая, подлинного
      сосуда цивилизации. А стала адом серости
      с убогой материалистической догмой и
      жалкими потребительскими
      поползновениями. 


      Если кто-то продавался, то не за добро и не за
      комфорт: таковых не имелось в наличии.
      Продавался он по душевной склонности и
      знал это сам. Предложения не было, был
      чистый спрос. 


      Начиналось это как накопление знаний, но
      превратилось в самое важное занятие,
      ради которого можно пожертвовать всем. 



      Память, я полагаю, есть замена хвоста, навсегда
      утраченного нами в счастливом процессе
      эволюции.

                        
      В конце концов, скука - наиболее распространенная 
      черта существования, и можно только удивляться, 
      почему она столь мало попаслась в прозе 19-го века,
      столь склонной к реализму. 


      Печальная истина состоит в том, что слова пасуют
      перед действительностью. У меня, по
      крайней мере, такое впечатление, что все
      пережитое в русском пространстве, даже
      будучи отображено с фотографической
      точностью, просто отскакивает от
      английского языка, не оставляя на его
      поверхности никаких следов.


      Это была большая комната с тремя рядами парт,
      портретом Вождя на стене над стулом
      учительницы и картой двух полушарий, из
      которых только одно было законным.
      Мальчик садится на место, расстегивает
      портфель, кладет на парту тетрадь и
      ручку, поднимает лицо и приготавливается 
      слушать ахинею. 


                        
      Запрет на эти вещи привел к тому, что русская
      проза стремительно выродилась в
      автопортрет дебила, льстящий его
      наружности. Пещерный житель принялся
      изображать пещеру... 


      Будь трагический опыт действительно
      гарантией шедевра, читатели составляли
      бы ничтожное меньшинство в сравнении с
      бесконечным, множеством великих авторов,
      населяющих обветшалые и только что 
      отстроенные пантеоны. 


                        
      Без преувеличений можно утверждать, что ни
      один писатель в русской истории не
      свободен от этого ощущения,
      приписывающего Божественному
      Провидению самые чудовищные вещи и
      считающего их автоматически
      подлежащими человеческому прощению.


                        
                        
      В каком-то смысле [обыкновенный гений]
      Толстой был неизбежен, потому что [необыкновенный
      гений] Достоевский был неповторим. 


                        
                        
      Вообще, грубо говоря, существует два типа людей
      и, соответственно, два типа писателей.
      Первый, несомненно составляющий
      большинство, рассматривает жизнь как
      единственную доступную нам реальность.
      Став писателем, такой человек
      принимается воспроизводить эту
      реальность в мельчайших деталях - он
      даст тебе и разговор в спальной, и
      батальную сцену, фактуру мебельной
      обивки, ароматы, привкусы, с точностью,
      соперничающей с непосредственным
      восприятием, с восприятием объектива
      твоей камеры; соперничающей, может быть,
      даже с самой реальностью. Закрыв его
      книгу, чувствуешь себя, как в кинотеатре,
      когда кончился фильм: зажигается свет, и
      ты выходишь на улицу, восхищаясь "техниколором"
      или игрой того или иного артиста,
      которому ты, может быть, даже будешь
      потом пытаться подражать в манере речи
      или осанке. Второй тип - меньшинство - 
      воспринимает свою (и любую другую) жизнь
      как лабораторию для испытания
      человеческих качеств, сохранение
      которых в экстремальных
      обстоятельствах является принципиально
      важным как для религиозного, так и для
      антропологического варианта прибытия к
      месту назначения. Как писатель, такой
      человек не балует тебя деталями; вместо
      них он описывает состояния и закоулки
      души своих героев с обстоятельностью,
      вызывающей у тебя прилив благодарности
      за то, что не был с ним знаком лично.
      Закрыть его книгу - все равно что
      проснуться с изменившимся лицом.


                        
                        
      Есть преступления, простить которые - преступление, 
      и это - одно из них. 
 О запрещении романов Платонова "Котлован" и "Чевенгур"
      


      Жечь книги - это, в конце концов, всего лишь
      жест, запрещать их публикацию - это
      фальсификация времени. 


                        
                        
      Чтобы в этих обстоятельствах создать
      значительное произведение, требуется
      такая степень человеческой цельности,
      которой чаще обладают трагические герои,
      нежели авторы трагедии...


                        
      Это - монолог, злобный, желчный, страшный,
      свирепостью напора напоминающий библейский стих. 
      О романе Юза Алешковского "Кенгуру"



      Такого рода проза предлагает нам конечные вещи
      там, где искусство предложило бы
      бесконечные, успокоение вместо стимула,
      утешение вместо приговора. 


      Не читая стихов, общество опускается до
      такого уровня речи, при котором оно
      становится легкой добычей демагога или
      тирана. 


                        
      ... для писателя упоминать свой тюремный
      опыт - как, впрочем, трудности любого
      рода- все равно что для обычных людей
      хвастаться важными знакомствами...


                        
                        
      По мере того как я пишу эти строки, я
      замечаю, что первое лицо единственного
      числа высовывает свою
      безобразную голову с тревожащей
      частотой.


                        
      ... нас меняет то, что мы любим, иногда до потери
      собственной индивидуальности. 


                        
      ... я допрашивал его [Уистена Одена] с
      пристрастием на предмет современной
      поэзии, особенно о самих поэтах. Впрочем,
      это было вполне понятно, потому что
      единственная английская фраза, в
      которой я знал, что не сделаю ошибки,
      была: "Мистер Оден, что вы думаете о..." 
      - и дальше следовало имя.


                        
                        
      Для вас это было бы хорошо. Хотя бы потому,
      что там рядом армянская церковь, а
      службу лучше слушать, когда не понимаешь
      слов. Вы же не знаете армянского?" 
      Я не знал.


                        
      Нравится нам это или нет, мы здесь для того, 
      чтобы узнать не только, что время делает с
      людьми, но что язык делает с временем.


                        
      Это город, где у вас не может быть
      воспоминаний, проживи вы в нем всю жизнь.
      О Рио-де-Жанейро


                        
      Может быть даже, говорил я себе, вся
      европейская культура, с ее соборами,
      готикой, барокко, рококо, завитками,
      финтифлюшками, пилястрами, акантами и
      проч., есть всего лишь тоска обезьяны по
      утраченному навсегда лесу. 


                        
                        
      В конце концов, это было бы даже занятно
      для русского автора - дать дуба в
      джунглях. Но невежество мое
      относительно южной, тематики столь
      глубоко, что даже самый трагический опыт
      вряд ли просветил бы меня хоть на йоту. 
       О путешествии в Рио-де-Жанейро


      Континентальная шушера от этого млеет, 
      потому что - полемика, уе-мое, цитата
      то ли из Фейербаха, то ли еще из какой-то
      идеалистической падлы, седой волос и
      полный балдеж от собственного голоса и
      эрудиции.


                        
      Ничего бразильского я так себе и не купил;
      только баночку талька, потому что стер,
      шатаясь по городу, нежное место. 
       О путешествии в Рио-де-Жанейро


      Встречая такого сорта людей, всегда чувствую себя
      жуликом, ибо того, за что они меня держат,
      давно (с момента написания ими только
      что прочтенного) не существует.
      Существует затравленный психопат,
      старающийся никого не задеть - потому
      что самое главное есть не литература, но
      умение никому не причинить бо-бо; но
      вместо этого я леплю что-то о Кантемире,
      Державине и иже, а они слушают, разинув
      варежки, точно на свете есть нечто еще,
      кроме отчаяния, неврастении и страха смерти.


                        
      Всякое перемещение по плоскости, не
      продиктованное физической
      необходимостью, есть пространственная
      форма самоутверждения, будь то
      строительство империи или туризм. 
       О путешествии в Стамбул


                        
                        
      О, вся эта недальновидная сволочь -
      Корбюзье, Мондриан, Гропиус,
      изуродовавшая мир не хуже любого Люфтваффе! 
      Об архитектуре современных городов


      
                
                
      Кто пишет письма с детальным перечислением
      и анализом увиденных
      достопримечательностей, испытанных
      ощущений? И кто читает такие письма?
      После нас не останется ничего, что
      заслуживало бы названия
      корреспонденции. 


                        
                        
      Я брел по какой-то бесконечной главной
      улице с ревущими клаксонами,
      запруженной то ли людьми, то ли
      транспортом, не понимая ни слова, - и
      вдруг мне пришло в голову, что это и есть
      тот свет, что жизнь кончилась, но
      движение продолжается; что это и есть
      вечность. 


                        
                        
      Не стоит, наверно, называть вещи своими
      именами, но демократическое государство
      есть на самом деле историческое
      торжество идолопоклонства над
      Христианством.


                        
                        
      ...как всегда на Востоке, чем ближе вы к цели,
      тем туманнее способы ее достижения.


                        
      ...мы ... толкуем священные тексты, боремся с
      ересями, созываем соборы, сочиняем
      трактаты. Это - одной рукой. Другой мы
      кастрируем выблядка, чтоб у него, когда
      подрастет, не возникло притязаний на
      трон. Это и есть восточное отношение к
      вещам, к человеческому телу, в частности;
      и какое там э. или тысячелетье на дворе,
      никакой роли не играет. Неудивительно,
      что Римская Церковь воротит от Византии
      нос.


                        
      Стамбульские же мечети - это Ислам торжествующий. 
      Нет большего противоречия, чем
      торжествующая Церковь, - и нет большей
      безвкусицы. От этого страдает и Св. Петр
      в Риме. Но мечети Стамбула! Эти
      гигантские, насевшие на землю, не в силах
      от нее оторваться застывшие каменные
      жабы. Только минареты, более всего
      напоминающие - пророчески, боюсь, - 
      установки класса земля-воздух, и
      указывают направление, в котором
      собиралась двинуться душа. Их плоские,
      подобные крышкам кастрюль или чугунных
      латок, купола, понятия не имеющие, что им 
      делать с небом: скорей предохраняющие
      содержимое, нежели поощряющие воздеть
      очи горе. Этот комплекс шатра!
      придавленности к земле! намаза. 


                        
      ...пространство для меня действительно и меньше, и менее
      дорого, чем время. Не потому, однако, что
      оно меньше, а потому, что оно - вещь,
      тогда как время есть мысль о вещи. Между
      вещью и мыслью, скажу я, всегда
      предпочтительнее последнее.


                        
      Наверное, следовало с кем-то [в Стамбуле]
      познакомиться, вступить в контакт,
      взглянуть на жизнь этого места изнутри,
      а не сбрасывать местное население со
      счетов как чуждую толпу, не отметать
      людей, как лезущую в глаза
      психологическую пыль.


                        
      Я приехал сюда взглянуть на прошлое, не
      будущее, ибо последнего здесь нет... 
      О путешествии в Стамбул            


                        
                        
      Все-таки мы были публикой книжной, а в известном
      возрасте, веря в литературу,
      предполагаешь, что все разделяют или
      должны разделять твой вкусы и
      пристрастия. 


                        
      Говорю это сразу, чтобы избавить читателя от
      разочарований. Я не праведник (хотя
      стараюсь не выводить совесть из
      равновесия) и не мудрец; не эстет и не
      философ. Я просто нервный, в силу
      обстоятельств и собственных поступков,
      но наблюдательный человек. 


                        
      Зимой в этом городе [Венеции], особенно по
      воскресеньям, просыпаешься под звон
      бесчисленных колоколов, точно в
      жемчужном небе за кисеей позвякивает на
      серебряном подносе гигантский чайный
      сервиз. 


                        
      ... качество рассказа зависит не от сюжета, а от того,
      что за чем идет.


                        
                        
                        
      ...кто-то что-то кому-то сказал, а еще один человек,
      случайно там оказавшийся, услышал и
      позвонил четвертому, в результате чего
      однажды вечером энный человек пригласил
      меня на прием в свое палаццо.
      О Венеции


                        
      Как бы то ни было, порог в квартирах
      венецианцев я переступал редко. Кланы не
      любят чужаков, а венецианцы - народ
      весьма клановый, к тому же островитяне.
      Отпугивал и мой итальянский, бестолково
      скачущий около устойчивого нуля.


                        
      Там было около шестидесяти пухлых белых
      томов, переплетенных в свиную кожу, от
      Эзопа до Зенона, сколько и нужно
      джентльмену - чуть больше, и он
      превратился бы в мыслителя, с плачевными
      последствиями для его манер или состояния. 


      Возможно, искусство есть просто реакция организма
      на собственную малоемкость.


                        
      ... пока земля подставляет светилу другую щеку...


                        
      Правда, из-за своих занятий я всегда
      рассматривал их [венецианских крылатых
      львов - Д.Д.], как более резвую и
      образованную разновидность Пегаса,
      который летать, конечно, может, но чье
      умение читать более сомнительно. Во
      всяком случае, лапой листать страницы
      удобнее, чем копытом. 


                        
      Красота утешает, поскольку она безопасна. Она не
      грозит убить, не причиняет боли. Статуя
      Аполлона не кусается, и не укусит пудель
      Карпаччо. Когда глазу не удается найти
      красоту (она же утешение), он приказывает
      телу ее создать, а если и это не удается,
      приучается находить и в уродстве. ...Ибо
      красота есть место, где глаз отдыхает.


                        
                        
      Нищий всегда за настоящее.


                        
                        
      По-моему, Хэзлитт сказал, что единственной вещью,
      способной превзойти этот водный город (Венецию),
      был бы город, построенный в воздухе. 


                         
      ...то, что считается свежей кровью, всегда
      оказывается в итоге обычной старой мочой. 


                        
      Реальность страдала сильнее, и часто я пересекал
      Атлантику на обратном пути [из Венеции в США]
      с отчетливым чувством, что
      переезжаю из истории в антропологию. 


                        
      Он напоминал мне римский Колизей, где, по словам
      одного моего друга, кто-то изобрел арку и
      не смог остановиться.



                        
      ...любовь больше того, кто любит.


                        
                
      Человек моей профессии редко претендует на
      систематичность мышления; в худшем
      случае, он претендует на систему. Но и
      это у него, как правило, заемное: от среды,
      от общественного устройства, от занятий
      философией в нежном возрасте. 


                        
                        
      По крайней мере, до тех пор, пока
      государство позволяет себе вмешиваться
      в дело литературы, литература имеет
      право вмешиваться в дела государства. 


                        
                        
      ...там, где прошло искусство, где прочитано
      стихотворение, они [тираны] обнаруживают 
      на месте ожидаемого согласия и единодушия - 
      равнодушие и разногласие, на месте решимости 
      к действию - невнимание и брезгливость.


                        
                        
      Философия государства, его этика, не говоря о его
      эстетике - всегда "вчера"; язык,
      литература - всегда "сегодня" и часто - 
      особенно в случае ортодоксальности той
      или иной политической системы - даже и "завтра".


      
                        
      Только если мы решили, что "сапиенсу" пора
      остановиться в своем развитии, следует
      литературе говорить на языке народа. В
      противном случае народу следует
      говорить на языке литературы.
    
                
      Я не думаю, что я знаю о жизни больше, чем
      любой человек моего возраста, но мне
      кажется, что в качестве собеседника
      книга более надежна, чем приятель или
      возлюбленная. 
      
                        
      И в момент этого разговора писатель равен
      читателю, как, впрочем, и наоборот,
      независимо от того, великий он писатель
      или нет.
      
                        
      ... книга является средством перемещения в
      пространстве опыта со скоростью
      переворачиваемой страницы.
      
                        
      И среди преступлений этих
      наиболее тяжким является не
      преследование авторов, не цензурные
      ограничения и т. п., не предание книг
      костру. Существует преступление более
      тяжкое - пренебрежение книгами, их
      нечтение. За преступление это человек
      расплачивается всей своей жизнью; 
      если же преступление это совершает нация - 
      она платит за это своей историей. 
     
                 
      ... я полагаю, что для человека, начитавшегося
      Диккенса, выстрелить в себе подобного во
      имя какой бы то ни было идеи
      затруднительней, чем для человека,
      Диккенса не читавшего. 
      
                        
      ... для человека, чей родной язык - русский,
      разговоры о политическом зле столь же
      естественны, как пищеварение...
     
                 
      ... кто-кто, а поэт всегда знает, что то, что в
      просторечии именуется голосом Музы,
      есть на самом деле диктат языка, что не
      язык является его инструментом, а он - 
      средством языка к продолжению своего существования.
      
                        
      Начиная стихотворение, поэт, как правило, не
      знает, чем оно кончится, и порой
      оказывается очень удивлен тем. что
      получилось, ибо часто получается лучше,
      чем он предполагал, часто мысль его
      заходит дальше, чем он рассчитывал. Это и
      есть тот момент, когда будущее языка
      вмешивается в его настоящее.

                
                Источник: http://www.wtr.ru/aphorism/brodsky.htm