Окна из алюминия в Севастополе — это новые возможности при остеклении больших площадей и сложных форм. Читайте отзывы. Так же рекомендуем завод Горницу.
Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)Коллекция фотографий Иосифа Бродского
Книга, микрофон, ритмичные взмахи руки -
* * *
Все чуждо в доме новому жильцу.
Поспешный взгляд скользит по всем предметам,
Чьи тени так пришельцу не к лицу,
Что сами слишком мучаются этим.
Но дом не хочет больше пустовать.
И, как бы за нехваткой той отваги,
Замок, не в состояньи узнавать,
Один сопротивляется во мраке.
Да, сходства нет меж нынешним и тем,
Кто внес сюда шкафы и стол и думал,
Что больше не покинет этих стен,
Но должен был уйти; ушел и умер.
Ничем уж их нельзя соединить:
Чертой лица, характером, надломом.
Но между ними существует нить,
Обычно именуемая домом.
|
|||
ПРИНЦИП ФЕНИКСА |
|||
 |
|||
Соломон Волков "Диалоги с Иосифом Бродским" Москва: Изд-во ЭКСМО, 2002.
Удивительно, но после смерти Бродского сведений о его жизни осталось очень немного. Стихи, в какой-то мере отражающие основные этапы эволюции его как человека, индивидуума, воспоминания друзей, знакомых. Услышать о нем можно лишь общие сведения: петербуржец, был осужден советской властью "за тунеядство", жил в США, лауреат Нобелевской премии. Входил в кружок Анны Аматовой вместе с А. Найманом и Е. Рейном...
Книга Соломона Волкова, известного культуролога, музыковеда, "Диалоги с Иосифом Бродским" представляет собой попытку по возможности полно, разносторонне представить читателю личность поэта, сочетая факты биографии Бродского с разговором о тех творческих принципах, которые легли в основу его концепции понимания мира и роли Художника в нем.
"Диалоги" удивительны уже хотя бы в жанровом отношении. Перед нами - документ, подробнейшее интервью на нескольких сот страниц, беседа, записанная сначала на магнитофонную пленку, а потом перенесенная на бумагу. Голос Бродского звучит без искажений, прямой речью. Автор здесь одновременно и герой, и собеседник, и вынужденный оппонент. Этот аспект, разумеется, рождает живость, определенную полемичность произведения.
Невозможно уйти от ассоциаций: если рассматривать "Диалоги с Бродским" в общелитературном контексте, то на память неизменно приходят знаменитые "Разговоры с Гете" Эккермана, явившиеся первым опытом в подобном жанре. Но сравнение здесь определенно в пользу Волкова. Как замечает Борис Парамонов, "Эккерман был простым протоколистом, записчиком Гете, а Волков инициировал беседы с Бродским, самый проект предоставил - и успешно его осуществил". К сказанному добавим еще, что Эккерман даже при всем желании не смог бы быть более объективным, нежели автор "Диалогов", пользующийся услугами магнитофона, то есть фиксирующий абсолютно все сказанное, не отсекая "малозначащие" куски размышлений. И ответственность за сказанное лежит целиком на Бродском, что в значительной степени расширяет возможности Соломона Волкова.
Основной прием "Диалогов" - спор. Волков оказывается достойным собеседником Бродского. И здесь можно только позавидовать умению автора направлять разговор в нужное русло, заинтересовать поднятыми темами, как и самого интервьюируемого, так и читателя. " Как он решает возражать и противоречит Бродскому, чего маэстро очень не любит, - ума не приложу", - изумлялся Сергей Довлатов.
Очевидно, что книга такого плана должна создаваться по особым законам. Помимо общего сюжетного стержня, коим выступает собственно биография Бродского, в каждой главе-диалоге обнаруживается внутренняя стройность, цельность. "Внимательный читатель заметит, что каждый разговор с Бродским тоже строился как своего рода пьеса с завязкой, подводными камнями конфликтов, кульминацией и финалом," - говорит автор во вступлении. Этот прием делает значимым каждый этап беседы, концентрирует внимание читателя.
Волкову присуще чувство меры: биография поэта "дозируется", перемежаясь с главами, целиком посвященным дискуссии по вопросам искусства, литературы. Автор словно берет тайм-аут, переключая внимание непосредственно к проблемам творчества. Благодатными поводами для беседы становятся любимые поэты Бродского - А. Ахматова и М. Цветаева и англоязычные Р. Фрост и У. Оден.
Но как бы ни варьировались темы, один постоянный мотив всегда подспудно ощущается в тексте, даже там, где о нем и не идет прямого разговора - это Петербург, Ленинград. В общем-то "Диалоги" типично "питерская" вещь, в ней ощутим дух культурной столицы, наложивший отпечаток и на творчество Бродского. "Мне вот самому захотелось попробовать определить, что есть Петербург, - размышляет Иосиф Бродский в последней главе "Санкт-Петербург. Воспоминания о будущем". - Это - ясность мысли и чувство ответственности за содержание и благородство формы (-) Эстетический эквивалент стоицизма - вот что такое Петербург и его культура".
Андрей Битов считает, что в Петербурге человека воспитывает все - здания, улицы, даже камни, вода. "Потому что в общении с петербургскими камнями ты сразу попадаешь в какой-то литературный контекст". И достаточно просто побродить по городу, чтобы получить литературное образование. Для Бродского Петербург - это воплощение свободы: "Личность в этом городе всегда будет стремиться куда-то в сторону, поскольку пространство, пред ней предстающее, не ограничено и не разграничено землей (-) Вот почему я думаю, что в этом городе естественнее сказать всему существующему миропорядку - "нет"".
И для Бродского Ленинград не просто столь любимый им урбанистический пейзаж ("-полуостров заводов,/ парадиз мастерских и аркадия фабрик, / рай речных пароходов-"), не столько давление "литературного контекста", который в той или иной мере Бродский будет примерять к разным городам Европы (Венеции, Флоренции), сколько именно естественность раскрепощения, освобождения.
Уже много лет живя в США, он будет мысленно возвращаться из своего вынужденного изгнания, до последних дней лелеять надежду "вновь посетить тот уголок земли-" Но мечта так и останется неосуществленной. Причин тому много, одна из них - боязнь расправы, который грозили поэту радикально настроенные группы, националисты, неофашисты: "Вы знаете, Соломон, я вам сейчас прочту две строчки из письма, полученного мною сегодня по почте из Москвы. Вот они: "Жид недобитый! Будь ты проклят!" Все." Ясно, что после таких лозунгов благодаришь судьбу, что живешь по другую сторону океана, "под защитой чуждых крыл"-
Стремление к внутренней свободе определило жизненный путь Бродского. Его взрослая, сознательная жизнь началась с решительного, рискованного, даже опрометчивого поступка, в котором проявилось вдруг все существо поэта, ставшее в одночасье сплошным отрицанием - в пятнадцать лет он бросил школу и ушел фрезеровщиком на завод "Арсенал". С этого момента и начинается период его скитаний, тотальной неустроенности: работа в морге, должность истопника в котельной, геологические экспедиции ("Геология, - иронизирует Бродский, - стала кормящей матерью для многих". Дело в том, что пресловутый пятый пункт здесь не имел значения, евреев на работу брали), аресты, психиатрические лечебницы- Эти события предваряют собой "дело Бродского", суд над поэтом в 1964г.
Интересно, как Бродский трактует причины, побудившие власти начать уголовное дело: "-на каждого месье существует свое досье, и это досье растет. Если же вы литератор, то это досье растет гораздо быстрее - потому что туда вкладываются ваши манускрипты: стишки или романы, да? (-) И, в конце концов, ваше дело начинает занимать на гэбэшной полке неподобающее ему место. И тогда человека надо хватать и что-то с ним делать". Остроумная и очень логичная мысль: Бродский видит себя простой жертвой бюрократической машины, политические разногласия, по его мнению, не играют здесь существенной роли.
Подобный оригинальный взгляд на вещи, взгляд истинного поэта, человека с нестандартным мышлением, Бродский проявляет практически во всех сферах жизни. Очень показателен в этой связи неудавшийся побег в Афганистан.
Молодой Иосиф вместе со своим старшим товарищем Олегом Шахматовым, бывшим летчиком, разработали план побега за рубеж. Расчет был прост: захватить маленький самолет, например, Як-12, подняться на большую высоту, а потом планировать над границей, чтобы не засекли радары. Бродский должен был булыжником ударить по голове пилота, а Шахматов сесть за штурвал. Были уже куплены билеты, когда Бродский неожиданно отказался лететь, и причиной отказа послужил не страх, а опять-таки присущее поэту нестандартное восприятие действительности:
"Бродский: За час до отлета я на сдачу (-) купил грецких орехов. И вот сижу и колю их тем самым камнем, которым намечал этого летчика по башке трахать (-) Колю я, значит, эти орехи и вдруг понимаю, что орех-то внутри выглядит как-
Волков: Человеческий мозг!
Бродский: Именно так. И я думаю - ни с какой стати я его буду бить по голове? Что он мне плохого сделал, в конце концов?"
Так, только одна деталь, одна ассоциация сыграла в судьбе Бродского решающую роль.
В связи с Афганистаном нельзя не вспомнить еще один показательный эпизод, в котором Бродский проявил себя как настоящий художник. Речь идет о вторжении СССР на афганскую территорию, послужившим поводом для написания "Стихов о зимней кампании 1980 года". По телевизору Бродский не видел никаких ужасов - просто русские танки, идущие по какому-то каменистому плато. Но поэта поразила вопиющая противоестественность, мысль о том, что "плато никаких танков, тракторов, вообще железных колес прежде не знало. Это было столкновение на уровне элементов, когда железо идет против камня".
В 60-е годы в СССР Бродский был вынужден отстаивать право на самобытность своего взгляда на мир. Первые его стихи уже были непохожи на то, к чему привык читатель тех лет. За это пришлось терпеть несколько арестов, тяжелейшие условия в "психушках", ссылку на север. Но один раз, ощутив внутреннее освобождение, Бродский остался верен себе до конца, удары, лишения только укрепили его. Лучшая метафора здесь - мифическая птица Феникс, о которой в разговоре о жизни и творчестве Марины Цветаевой упоминает поэт: "- дать трагедии полный ход на себя, дать себя раздавить. Как говорят поляки, "подложиться". И если ты сможешь после этого встать на ноги - то встанешь уже другим человеком. То есть принцип Феникса, если угодно."
Как бы ни отрицал Бродский всю серьезность, значительность испытаний, выпавших на его долю, ясно, что аресты, ссылка основательно повлияли на него - пусть не переродили, не воскресили из пепла, но утвердили в нем верность своей внутренней свободе, творческому индивидуализму.
Тщательный контроль спецслужб после возвращения Бродского из заключения, нежелание поэта идти на компромисс с презираемыми им агентами КГБ, а также невыносимые условия работы сделали его жизнь в СССР невыносимой. Однако покинул страну он опять-таки не по собственной воле - как неугодный был выслан из отечества, чтобы больше уже не вернуться обратно.
Но Запад, несмотря на то, что там стихи Бродского пользовались огромной популярностью, не мог во всей полноте воспринять мироощущение поэта, как, в сущности, до конца не понял и своих, англоязычных, авторов. Русский поэт Иосиф Бродский преподавал американским студентам их же литературу - ситуация парадоксальная, хотя и типическая (вспомним, к примеру, того же Набокова). Углубляясь в ткань стиха, Бродский открывал в творчестве Роберта Фроста, Уистена Одена такие бездны, которые вряд ли могли видеть западные читатели. И тогда внешне понятные и простые для обывательского восприятия поэты обретали в одночасье новое качество, свою подлинную, метафизическую ипостась. В умах рождалось сначала недоверие к концепциям Бродского, а потом начиналась откровенная паника. Бродский, сам того не желая, сеял смуту, сомнение.
Обмолвимся, что замысел Соломона Волкова о книге "Диалогов" родился осенью 1978 г., когда автор рассматриваемого нами труда слушал лекции Бродского в Колумбийском университете в Нью-Йорке. Волкова ошеломил всепроникающий, "рентгеновский" взгляд Бродского, направленный в самую суть текста, позволяющий, отбросив условности, открыть непосредственно ту сверхидею, которую предполагал автор.
Роберт Фрост. Общепризнанный, титулованный, лауреат всевозможных премий. Поэт, которому аплодировали, но не понимали. Думается, только благодаря Бродскому появилась возможность по-настоящему глубоко взглянуть на творчество этого замечательного автора, характерного представителя английской поэзии, приглушенной, сдержанно- отстраненной, в которой недопустимы эмоциональные взрывы. Бродский был первым, кто заставил посмотреть на Фроста не с восторгом, но с ужасом: " Фрост поэт пугающий, поэт экзистенциального ужаса. Причем ужаса чрезвычайно сдержанного (-) У Фроста ужас - заявленный, а не размазанный. Это не романтизм и не его современное дите, экспрессионизм. Фрост поэт ужаса и страха. Это не трагедийный и не драматический поэт".
Как видим, суждения Бродского о поэзии достаточно смелы, он не боится призраков: не останавливается перед устоявшимся общественным мнением, идет вразрез с общепринятыми догмами, в чем опять же - одно из проявлений его внутренней свободы.
Для Бродского "золотой дождь", признание публики без истинного понимание автора равноценно насмешке, издевательству. И потому так объяснима его решительность, твердость, когда речь заходила о возможной редактуре его стихов:
"Волков: Была ли в вашей жизни ситуация. Когда вы были вынуждены внести под нажимом извне какие-нибудь изменения в ваши стихи или прозу?
Бродский: Никогда.
Волков: Никогда?
Бродский: Никогда."
Тем не менее, литературное произведение, собственно продукт творчества, для Бродского не являлось самоцелью. Здесь мы сталкиваемся с одной из важнейших категорий в его мировоззрении.
Себя в мире Бродский идентифицирует как некую "метафизическую единицу": "Единственная амбиция, которая у меня существует, - это амбиция по отношению к процессу, она заключается только в течении процесса, в самом процессе". Его не волнует судьба своих стихов, он принципиально отказывается быть составителем своих сборников. Его бы вполне устроили судьба античного автора Архилоха, от произведений которого остались "одни крысиные хвостики, и больше ничего".
В откровенности Бродского вряд ли следует сомневаться. Ему незачем лгать. Находясь где-то за океаном, в недосягаемости от России, он мог говорить то, что думал, как делал это, в сущности, и в пору своих скитаний в СССР. Но в его голосе нет недовольства в адрес властей, судьбы, нет раздражения, злости, казалось бы, вполне объяснимых, позволительных. Это мудрость человека, пережившего страдание, мудрость одиночества. Мы не найдем в книге Волкова злорадства по отношению к врагам - только досаду, сожаление, иронию. Несмотря на осознание катастрофичности бытия и неотвратимости смерти, за которой " пустота", которая "и вероятнее и хуже ада", поэзию Бродского отмечает парадоксальный трагический пафос принятия жизни, скорбного успокоения, стоицистского смирения.
В 1960-м году, в день своего сорокалетия Иосиф Александрович написал ставшие хрестоматийными строки:
Что сказать мне о жизни? - Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
Из него раздаваться будет лишь благодарность.
Материал подготовлен при содействии Московского бюро по правам человека
(Объединение комитетов в защиту евреев в бывшем СССР)
103045 Москва, а\я 18
Тел. 2073913, факс 2076069,
e-mail [email protected]
Источник: http://www.sem40.ru/culture/books/4564/
Так можно понять отношение Бродского к предшественникам
Андрей Ранчин. "На пиру Мнемозины": интертексты Бродского. - М.: "Новое литературное обозрение", 2001, 464 с.
Книга Андрея Ранчина - сборник статей о поэтике и философии Иосифа Бродского, о том культурном поле, в котором живет поэтическая материя. Ранчин предлагает центральное понятие, способное заменить все остальные - интертекст. Исследователь всячески открещивается от постструктуралистского подхода, основатели которого изобрели этот термин. Там интертектуальность понимается как особое состояние литературы, когда текст не существует сам по себе, а мыслится как часть потока других текстов, и межтекстуальные грани размываются; автор при этом становится фигурой условной и опосредованной, а тексты и целые дискурсы существуют сами по себе, перекрещиваются и вступают в диалог, полноправным участником которого становится и читатель.
Заимствуя понятие "интертекстуальность" из словаря постструктуралистов, Ранчин подразумевает под ним другой смысл: им он обозначает цитаты и более сложные межтекстовые связи, при том что конкретное произведение воспринимается им как цельный текст, отражающий замысел автора. Это понимание подразумевает существование претекста, который автор перечитывает, реинтерпретируя, переосмысливая его; такое творческое чтение характерно для каждого автора в разной степени. У Бродского, отмечает Ранчин, степень переосмысления весьма значительна.
Книга Ранчина, которая, по признанию автора, сложилась в единое целое из статей (некоторые из них уже опубликованы), которые, однако, вполне логично между собой связаны - при том, что, вероятно, книга первоначально не имела единого замысла. Сначала Ранчин описывает поэтику Бродского, разбирая мотивную структуру, особенности поэтического словаря, то есть инвариантные, повторяющиеся образы, делает некоторые предварительные замечания об особом философском измерении поэзии Бродского - а вот об этой линии исследований стоит сказать отдельно.
Пожалуй, самый интересный сюжет в книге Ранчина - раздел "Философские интертексты", где рассматриваются философские взгляды поэта, связи его воззрений с идеями Платона и неоплатоников, родство с Флоренским, единомыслие с Карлом Поппером, согласие или полемика по ряду вопросов и проблем с экзистенциалистами. Различные теории, поэтически "переплавленные" в текстах Бродского, образуют, по словам Ранцева, противоречивое единство.
Третья часть книги, "Поэтические интертексты", начинается с декларации о том, что поэзия Бродского вторична. Вторичность эта носит акцентированный, программный характер. На протяжении всего творчества Бродский обращается к традиционным стихотворным жанрам (элегии, сонету, стансам, эпитафии, оде, эклоге и т.д.). Для него характерна установка на подражание образцам, на соревнование с авторами-авторитетами. Как пишет Ранчин, чужой поэтический язык оказывается основой построения текстов Бродского. Объясняет исследователь это тем, что Бродскому свойственны отказ от прямого лирического высказывания, эмоционального тона, настороженное отношение к романтической установке на исключительную роль "Я". Рассуждая в данном контексте о преемственности поэзии Бродского по отношению к таким предшествующим литературным феноменам, как барокко, классицизм или античная лирика, Ранчин выделяет, в частности, стихотворцев русского XVIII века - Кантемира и Державина. А выбор в качестве образцов произведений этих поэтов исследователь объясняет большей индивидуальностью их текстов, труднее поддающихся имитации, и стремлением избежать опасности эпигонства. Стихотворство XVIII столетия в сравнении с поэзией XIX века должно было выглядеть благодаря своей архаичности притягательным и живым.
К сожалению, во всех этих рассуждениях имеется один недостаток - на мой взгляд, довольно важный: Ранчин совсем не затрагивает тему того, почему ХХ век дал столь трепетное отношение к - казалось бы, уже забытой - традиции. Идет только констатация фактов, перечисление найденных исследователем в текстах Бродского реминисценций. Максимум того, что делает в этом направлении Ранчин, - не слишком убедительная и не очень внятная версия, что обращение к творчеству Кантемира и Державина осознается Бродским как своеобразное преодоление необратимого потока времени.
Вопрос о значении поэзии Пушкина для Бродского рассматривается в следующей главе исследования: она, по мнению автора исследования, классический фон, высшая форма поэтического языка как такового. Поэтому неизменно и повторяющееся обращение Бродского к пушкинским стихам, и их переписывание.
Реминисценциями из Пушкина, полемикой или согласием с исходными цитатами Бродский, как считает исследователь, описывает существо поэта и поэзии. Общими для обоих поэтов являются тема творчества, мотив поэта-пророка, мотив осени как лучшего времени для творчества. Бродский пишет поверх пушкинских черновиков, борясь с их автором и именно этим признавая его заслуги и место в русской поэзии - такой вывод делает Ранчин, выходя на основании сравнения ряда поэтических текстов двух авторов на их мировосприятие в целом.
Интересно представлена и раскрыта Ранчиным тема соотнесения проблематики ряда произведений Бродского с пушкинским "Медным Всадником": Бродский совершает демонстративный отказ от пушкинской темы величия Петербурга и величия его создателя, самодержца полумира. Взамен пушкинской темы прекрасного города и великого царя Бродский на первый план выдвигает неизменный мотив одиночества лирического героя, затерянного в бытии, окруженного пустынным пространством. Власть низверглась в пропасть, одинокий робкий Евгений жив.
Он выиграл в поединке. Такой - по Ранчину - хочет видеть развязку пушкинского сюжета Бродский. Впрочем, эта победа относительна и двусмысленна: теряя своего антагониста, Евгений выпадает из петербургского текста, становится изгоем, лишившимся приюта в петербургской культуре. Тем более что на дворе - советские времена.
К сожалению, выводы в отдельных разделах проработаны недостаточно. Особенно похожи итоговые мысли в статьях о Лермонтове и о Пушкине. Если пушкинская поэзия для Бродского - "классический канон, высшая форма поэтического языка как такового", то реминисценциями из Лермонтова "как бы говорит сама поэзия, сам язык". Но, впрочем, согласно концепции Ранчина, в поэзии Бродского соединяются противоположности и противоречия, а потому и Пушкин, и Лермонтов вполне могут быть для поэта в равной степени "его/нашим всем".
Другой, не получивший должного развития тезис, что Бродский - не постмодернист. Тема эта заявлена, два абзаца об этом есть во введении, еще один в главе "Авангардистский подтекст в поэзии Бродского". Но никакого развития она не получает.
Однако в целом идея интертекстуальности проиллюстрирована исследователем подробно и последовательно, сначала - на общем уровне - описанием поэтики Бродского, затем на уровне философии его поэзии, и далее - нахождением реминисценций из текстов ряда русских поэтов. Учитывая то, что сам Бродский считал себя хранителем культуры, то, что в его стихах мировая традиция глубоко рефлектируется и усваивается - в том числе и на цитатном уровне, - делает столь скрупулезный анализ, который проводит Ранчин, вполне оправданным и заслуживающим внимания.
Николай Кириллов, НГ
Источник: http://www.sem40.ru/culture/books/4521/
БЕСЕДА С ПОМОЩЬЮ ПЕРЕПИСЫВАНИЯ |
| Ранее |
|
Деград