|
ДАВИД ДАР
ЛЕНИНГРАД. СУДЬБА. ПОЭТ.
Я не думаю, что поэтами становятся. Поэтами рождаются. Это, как чаша, врученная при рождении, чаша, которую надо пронести через всю жизнь, не расплескав. Я встречал общепризнанных в России поэтов - богатых и высокопоставленных. В ночные пьяные часы они иной раз горько признавались: сосуд расплескан, жизнь отвратительна. Я встречал и других поэтов. Их жизнь проходила в безвестности, нищете и унижениях: ни одного их произведения не было напечатано; никто, кроме трех-четырех друзей, не знал их имени, но какой-то божественный свет озарял их лица.
Я не берусь судить, кто из поэтов - моих современников - великий, в кто - не великий. У поэтов один неподкупный и неумолимый судья - время. Время может стереть в памяти потомков имя ныне знаменитого поэта. Но ничто не может стереть в моей памяти прекрасную, хотя и горестную жизнь тех моих современников, которые мужественно несли и несут крест своего избранничества, независимо от того, признанные ли это потомками Ахматова и Мандельштам или почти никому не ведомые и быть может обреченные на полное забвение ныне живущие в России поэты Александр Ожиганов, Геннадий Трифонов, Виктор Кривулин, Олег Охапкин.
В лютый для России год, во время Ленинградской блокады, когда младенцы рождались, как маленькие трупики, в одном из родильных домов на берегу Невы родился мальчик. Ангельской красоты. Нянечкой в том родильном доме была сектантка, последовательница Иоанна Кронштадского. Умирая, Иоанн Кронштадский пророчествовал: "В самый люты год родится в Петрограде младенец мужеского полу ангельской красоты Он возвестит слово Божье впавшему в грех Русскому народу."
Все совпадало: лютый год, ангельская красота.
Младенец никому не был нужен. Мать - душевнобольная, отец не известен. Только бабка мальчика и "нянечка" из родильного дома уверовали в божественную миссию новорожденного. Нарекли его Олегом. Фамилия - Охапкин.
Иногда, просыпаясь посреди ночи, он видел возле своей поспел коленопреклоненных старушек, освещенных мерцающим светом лампадки.
Когда подрос - пел в церковном хоре в Александро-Невской лавре. Пел сладчайшим голосом. К ангельской красоте прибавился ангельский голос. Уже в девять - десять лет он умел читать по церковно-славянски, помнил множество молитв, псалмы, жития святых. Выходя из со бора нередко слышал негромкую старушечью просьбу: "Благослови, отрок." И сухие губы тянулись к его руке.
В школе его не любили. Учился он отлично по всем предметам. Хорошо рисовал. Был во всем ловок, сноровист. Но был он не как все. Никому не рассказывал о своем назначении, но скрыть его не умел.
Летом бабка возила его по монастырям. В почаевской лавре, на Украине, ждала его будущая келья.
Однажды мальчика повезли в какую-то деревню возле Луги. С ни хотел познакомиться патриарх подпольной Тихоновской церкви. Долго с дели в крестьянской избе, разговаривали. Патриарх /был он без рясы, в пиджаке, в очках, похож на учителя/ сказал:
- Не ходи в монастырь, не служи антихристовой церкви. Иди в мир. Читай Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Гоголя. А мое благословение будет всегда с тобой.
В четырнадцать лет Олег решил испытать себя. Был последний день Великого поста. Весь этот день мальчик провел на коленях, отбивая поклоны, прося Господа вразумить его: действительно ли Господь Бог возложил на него особую миссию? К вечеру, когда бабка уже уложила на тарелку пасху, кулич, крашеные яйца, чтобы вместе с внуком отнести их в церковь святить, он встал на негнущиеся ноги, отвел взгляд от иконы и увидел в миске остатки сладкого творога. С вчерашнего дня он ничего не ел. И вдруг, как неожиданный вихрь, как порыв ветра из окна, непреодолимое детское искушение - он зачерпнул пальцем лакомство. И будто услышал голос Бога:
- Поддался искушению. Малодушен. И избранничество твое - искушение. Только старушечьи суеверия вознесли тебя на высоту гордыни.
И пока бабка переодевалась в другой комнате, он, в каком-то небывалом злобном отчаянии, сорвал со стены и растоптал иконы, порвал священные книги и убежал из дома.
Так он рассказывал мне о своем детстве.
Я впервые увидел его, когда он учился в ремесленном училище. Он пришел в Дом Культуры Трудовых Резервов, в литературный кружок. В его лице была еще детская незавершенность, почти иконописная чистота и такая же иконописная закрытость. Он принес наивные и неумелые стихи. О себе. О себе? Я не сразу понял, что не о себе, а о мальчике-маляре, о весне, о том же, о чем писали другие участники кружка.
В ремесленном училище его не любили, как и в школе. Он учился и работал лучше других; хорошо рисовал, занимался в яхтклубе. Но был не как все. И он сам это чувствовал.
Иногда он с артистическим вдохновением красил стены - его работа вызывала всеобщий восторг. "Артист, - говорили о нем, - художник!" Иногда уводил парусник в синь Финского залива. Тогда казалось, что он весел и счастлив. Но, оставшись один, мрачнел. И краски тускнели в его глазах. И морская даль была ему не нужна. Он весь день бродил в одиночестве по городу, забредал в церковь и опять, бился головой о пол, прося Бога вразумить его: что он должен делать? Почему он так одинок? Неужели только гордыня отличает его от других?
Я как-то встретил его, выходившим из церкви. У него были заплаканные глаза, какое-то отрешенно-просветлевшее лицо.
Маляр из него не получился. Стал работать в Малом Оперном театре. Сначала осветителем, потом мимистом. Много читал. Без разбора, все, что попадало под руку, все, о чем слышал от других. У него была удивительная память. Она хранила все прочитанное, даже не хранила, а как-то перерабатывала и присваивала так, что затем, окрашенное его собственными красками, оно становилось как бы его собственным, и он не мог уже отличить что принадлежит кому - все принадлежало ему.
В неправдоподобно короткий срок он прочитал очень много книг по истории, философии, литературе, живописи, музыке; воспринял все тонкости хорошего воспитания, так что, когда однажды попал в семью академика Ландау, там его приняли за потомственного интеллигента, с детства окруженного всеми аксессуарами наследственной культуры и образования.
Главным делом его жизни в те годы были стихи. Писал он так же много, как и читал. Стихи были подражательными. Сначала Маяковский, потом Цветаева, потом Пастернак. Охотно читал свои стихи другим. Читал прекрасно. Когда стоял посреди комнаты, высокий, широкоплечий, красивый - мало кто мог не поддаться его обаянию. Но его убедительная личность существовала сама по себе, а стихи - сами по себе. Он чувствовал это: он нравился всем; стихи - нравились немногим. Ему казалось, что его не понимают, не слышат того голоса, который он сам слышал в себе. От этого был несчастен и одинок.
В это время услышали его другой голос. Бас. Сильный, хорошо окрашенный. Его услышали в театре. Сказали: "Будущий Шаляпин! Надо учиться." Ему было тогда лет восемнадцать. Он поступил в музыкальное училище. Шаляпинская фигура. Привлекательность. Артистизм. Восхищение педагогов, соучеников, знакомых. "Шаляпин! Шаляпин!" - слышал о н.
Он пел мне однажды в лесу. Во всю мощь. Голос гремел, как ливень. Он был плотен и властен. Он сливался с лесом, с небом, со всем вокруг. И только вне своего голоса, как бы в отдалении от него, стоял тот, кто пел. Я не знаю почему так было.
Его ждала карьера артиста. Закончив училище, он был сразу же принят солистом в хор Ленинградского радиокомитета. Репетиции. Ожидание премьеры. Приготовления. И вдруг, накануне первого концерта, пришел ко мне прощаться.
- Я не буду артистом. Я уезжаю.
- Почему?
- Не могу объяснить. Чувствую - сцена не то, не для меня. Поеду в деревню. Буду работать в избе-читальне. Жить по совести. Помогать людям. Просвещать. Учить добру...
Он собрал вещи в дорогу. Прощался с Ленинградом. Сосредоточенный в себе, что-то потерявший и что-то нашедший, ходил по знакомым с детства проспектам, набережным, улицам. Один. Непризнанный Ленинградом, отвергнутый тенями Пушкина, Блока, Ахматовой. Ходил в Эрмитаж, в Петропавловскую крепость, в Летний сад. Прощался.
Однажды забрел в Смольный монастырь. Не туда, где колыбель революции, а со двора, где стояла заброшенная, нереставрированная колокольня Растрелли. Это одна из самых высоких колоколен Ленинграда - какой с нее, должно быть, открывается вид на город!...
Залез в разбитое окошечко и стал подниматься по ненадежным ступенькам винтовой лестницы. Поднимался долго. Вышел на верхнюю площадку. Под ним лежал осенний Ленинград, весь в золоте садов и парков, куполов, колоколен, кирпичных труб.
Увидел, что не один. Облокотившись о парапет там стоял незнакомый золотоволосый юноша.
- Чего забрался сюда?
- А ты?
- Ты кто? - спросил Олег.
- Поэт, - ответил юноша.
Привычное слово "поэт", произнесенное только что вернувшимся из ссылки Иосифом Бродским, произнесенное на этой высоте, над городом поэзии, в золотом сиянии, по всей вероятности, прозвучало так, что обрело для Олега Охапкина какой-то новый, особый смысл, который стал смыслом всей его дальнейшей жизни.
Иосифа Бродского ленинградская молодежь тогда уже знала. Ухе слышали неистовое молитвенное полубормотание-полупение его стихов, уже пересказывали его речи на суде - речи, в которых он с таким достоинством защищал высокое звание Поэта.
Я не знаю, о чем говорили на колокольне Смольного собора Олег Охапкин и Иосиф Бродский. Я знаю только, что Бродский читал Охапкину свои стихи. Я знаю еще, что Охапкин спустился с колокольни в необычайном волнении. Потом он написал об этой встрече стихи. Он говорил мне, что это был самый важный день его жизни.
Он никуда не уехал. Не вернулся на сцену. Сутками не выходил он из своей крохотной проходной комнаты - писал, читал, изучал языки, переводил. Так шли месяц за месяцем, год за годом. Его не печатали. Жить было не на что. Устраивался на месяц, другой то в экспедицию, то грузчиком, то курьером, то сторожем. Но все это было, как тюрьма. Свобода была только за столом, среди чистой бумаги, рукописей, книг.
Стихи будто прорвали какую-то плотину. Они несли его куда-то, как бешеный поток. Они смели влияние учителей: Маяковского, Цветаевой, Пастернака, а затем и Бродского. Поэт уже не думал, похож он на кого-то или нет, ему было безразлично, как относятся к его стихам другие, стихи изливались из каких-то глубин его существа. Это был отчаянный вопль одинокой души, восторг перед щедрой гармонией природы, страстные призывы к сверстникам, злые насмешки над слепцами, монашеские славословия Богу, нежный лепет любви, гневные обличения властей.
Я думаю, что, хотя Олег Охапкин никогда не говорил этого, но стихи были для него исполнением того пророчества, той веры и тех завещаний, которые окрасили его младенчество и детство. Мне кажется, что он иногда почти физически ощущает за своей спиной крылья - громадные крылья, которые не уместить ни в комнате, ни в доме, ни на тесных улицах города. Ему необходимо было расправить их. Говорят: "Самоуверенность! Мания величия!" Может быть. Но разве он виноват, что чувствует за спиной крылья и они мешают ему жить? И его мощный голос тоже не умещался в тесных комнатах его друзей и знакомых. Он рвался в большие залы, на страницы книг и журналов. Этот голос теперь слился с личностью поэта. Он был не похож ни на чьи другие голоса. И, еще не получив доступа ни на эстраду, ни на печатные страницы, он уже заглушал голоса многих официально признанных и знаменитых.
Его убеждали:
- Хочешь печататься?
- Хочу.
- Пиши то, чего требуют партия и правительство.
- Не хочу.
Его подкупали:
- Мы напечатаем твои стихи о природе, а за это ты не пиши так, как хочется тебе, а так, как хочется нам.
Несколько стихотворений о природе были напечатаны, но он писал так, как хотелось ему.
Его пугали:
- Перестань шуметь, привлекать к себе внимание, а то будет хуже!
Он вел себя, как прежде.
Однажды пришел ко мне и заплакал. Большой, широкоплечий, здоровый мужчина сел на диван, закрыл лицо руками и плакал. Я жил возле издательства "Советский писатель". Только что редактор этого издательства, невежественный и бездарный партийный подонок Качурин выгнал его из своего кабинета.
- Чтоб ноги твоей здесь больше не было. Кому нужны твои стихи про душу и Бога? Иди трудиться на завод, на стройку, пока тебя, тунеядца, не выслали из Ленинграда.
Потом пришло время, когда Олегу Охапкину действительно грозила высылка за "тунеядство". Тогда несколько наиболее интеллигентных беспартийных писателей, в их числе Е.Г.Эткинд, проделали тот же головокружительный трюк, какой несколькими годами раньше проделали с Иосифом Бродским. Они добились того, что отвергнутого властями поэта "поставили на учет в группкоме писателей". Это давало право жить в Ленинграде, не устраиваясь на постоянную службу.
Но принадлежность, хотя бы косвенная, к Союзу Советских Писателей, этому партийно-правительственно-полицейскому ведомству, обязывала посещать собрания, отчитываться в своей работе, скрывать веру в Бога, прикидываться таким, как все. А позади была встреча на колокольне Смольного собора. А позади была легенда о Божественной миссии. А позади были годы нужды, отчаяния, одиночества и страстной слепой веры в свое назначение. И не по возрасту постаревший поэт, нищий, бездомный, униженный, пишет заявление, что он отказывается от презренно-почетной принадлежности к сословию продажных советских литераторов.
Последний раз я встретил Олега Охапкина за несколько дней до моего отъезда из России. Я встретил его на улице. Он сидел на скамье после болезни - облысевший, с больным цветом кожи, почти беззубый, с согнутыми плечами. Ему еще не было сорока лет. Ему можно было дать пятьдесят.
- Послушайте, - сказал он счастливым голосом и стал читать новые стихи.
И мне показалось, что я снова увидел за его спиной крылья.
Сейчас Олег Охапкин начал печататься за пределами Советского Союза. Я не знаю, "признают" ли его современники и потомки, или же он останется непризнанным, как тысячи или десятки тысяч других поэтов. Но я не считаю это важным, потому что думаю, что божественное чудо существования поэта уже само по себе является венцом творения .
Дай Бог Олегу Охапкину не расплескать своей чаши до конца жизни.
Иерусалим, 1978/?/
|
