Окна из алюминия в Севастополе — это новые возможности при остеклении больших площадей и сложных форм. Читайте отзывы. Так же рекомендуем завод Горницу.

Историй всего четыре. И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их - в том или ином виде.

Х.-Л.Борхес

Известное высказывание Борхеса о четырех архетипических сюжетах, похоже, живет своей жизнью на страницах литературоведческих монографий. Очередную попытку выделить четыре типа сюжетов - или способов описать город - предпринимает в своей новой книге Майя Кененен. Согласно выбранной установке, книга построена по довольно жесткому формальному принципу. Для анализа каждой из проблем, интересующих автора, выбирается несколько текстов Бродского, так или иначе имеющих отношение к Петербургу. Что, с одной стороны, позволяет не распылять внимание и не отвлекаться на частности, но с другой - связано с опасностью предвзятого подхода к тексту, при котором из него извлекаются именно те смыслы, которые нужны исследователю - в ущерб всему остальному.

"Петербургская" тема в поэзии Бродского, как это ни странно, еще не становилась предметом пристального внимания исследователей - кроме разрозненных замечаний в книгах, посвященных другим аспектам творчества поэта. Если о Венеции Бродского написано уже довольно много - от отдельных статей разных авторов и "венецианской" главы в монографии Д.Макфейдена¹ до сборника, где сведены вместе и откомментированы все тексты, посвященные этому городу² - то образ Петербурга/Ленинграда в его поэзии парадоксальным образом оставался в тени. Так что в каком-то смысле монография, вышедшая в Хельсинки, открывает ряд публикаций, посвященных образу Северной столицы в творчестве Бродского. Естественно, эта книга не могла дать ответы на все вопросы, связанные с этой темой, но, так или иначе, начало положено, и остается ждать продолжения и выхода книг о Петербурге Бродского уже в России.

Если говорить о том, с каких позиций подходит М.Кененен к анализу поэтического текста, то прежде всего стоит отметить, что в каждом случае она стремится установить множественность референции, то есть множественность объектов, к которым отсылает текст, - одновременно и внутри пространства текстов, и в реальном мире. Города - Петербург, Венеция, Флоренция, Рим - накладываются друг на друга, точно так же, как цитаты из текстов предшественников Бродского, и автор книги пытается распутать сложный узел, в который они переплетены. Однако в центре внимания оказывается не интертекстуальность как таковая (как, скажем, в недавней книге А.Ранчина о Бродском)³, а скорее поэтика времени и пространства. Когда же речь заходит о связях между текстами, автор оперирует скорее не методами интертекстуального анализа, а методами анализа подтекста, разработанными К.Ф.Тарановским и его последователями.

Четыре способа описать город, о которых говорит Кененен, и оказываются в центре внимания в четырех основных главах этой книги. Во-первых, это описание Петербурга как "общего места" петербургского текста русской литературы. Опираясь на понятие "петербургского текста", введенное в работах В.Н.Топорова и приобретшее широкую популярность в среде исследователей русской литературы, автор анализирует стихотворения Бродского "Прачечный мост", "Почти элегия", цикл "С февраля по апрель", поэмы "Шествие" и "Петербургский роман" и ряд других текстов. Опираясь на работы своих предшественников и отмечая то, что не было ими замечено, Кененен по сути дела создает развернутые комментарии к этим произведениям. При этом, даже в хрестоматийно известных текстах ей удается найти новые и интересные детали. Например, интересное замечание по поводу строк Бродского "ни страны, ни погоста не хочу выбирать / на Васильевский остров я приду умирать". С точки зрения Кененен, здесь существенным представляется то, что на Васильевском острове есть кладбища нескольких конфессий (имеется в виду Смоленское, с православной, армянской и лютеранской частями) - таким образом, отказ от выбора, заявленный лирическим героем, подчеркивается своеобразным объединением всех стран и вероисповеданий в образе одного Васильевского острова. Идея заманчивая и, отмечу, очень хорошо ложащаяся на поэтику позднего Бродского (как в прозе, так и в стихах о смерти), на которую повлияла известная цветаевская формула из "Новогоднего": тот свет не без- а все-язычен.

Вопрос, который поставлен в этой главе - имеют ли детали городского пейзажа и персонажи стихотворений Бродского отношение по большей части к реальному Ленинграду-Петербургу или же к его образу, созданному в русской литературе, к "петербургскому тексту"? И как этот образ влияет на поэтическое видение Бродского? Как справедливо отмечено автором книги, темы разлуки и смерти в стихах Бродского очень часто тесно связаны с топографией Петербурга.

И здесь, при анализе стихотворения, посвященного разлуке и возможности или невозможности будущей встречи, конечно, нельзя обойти вниманием одну важную "топографическую" деталь, не замеченную автором. Прачечный мост находится не в устье Фонтанки, как в нескольких местах пишет Кененен, а у ее истока. Фонтанка вытекает здесь из Невы, для того, чтобы несколькими километрами ниже по течению снова в нее вернуться (до того как получить нынешнее название, Фонтанка и называлась "безымянным ериком", из-за того, что на карте две реки образуют как бы букву "ерь", современный мягкий знак - сравнение в духе многочисленных "буквенных" сравнений Бродского). Точно так же, как стрелки часов - образ, с которого начинается текст Бродского, расстаются в полночь, чтобы встретиться в полдень, реки расстаются здесь, чтобы затем вновь встретиться - собственно, в будущем.

Второй "способ описания", выделенный автором, - описание Петербурга как рая, парадиза и/или ада. В общем, этот вариант взгляда на город с момента его основания активно поддерживается петербургской идеологией, с одной стороны, и петербургской мифологией - с другой. М.Кененен анализирует стихотворения "Декабрь во Флоренции", "Пятая годовщина" и "Мы жили в городе цвета окаменевшей водки...". Кроме этого, отмечая, что Бродский не называет прямо многие реалии, а отсылает к ним с помощью перифрастических метафорических описаний, Кененен ставит здесь вопрос об адресате, на которого рассчитаны тексты Бродского, показывая, что поэт ждет от своих читателей способности заполнить лакуны текста, восстановить пропущенные звенья. Читатель конструируется по образу и подобию автора.

Анализ "Декабря во Флоренции" - одно из самых удачных мест книги. На мой взгляд, автор не укладывается здесь в им же заданные жесткие рамки "четырех способов" (напоминающие, честно говоря, знаменитые марровские "четыре компонента", на которые якобы можно разложить все слова всех языков) - и это замечательно. По манере изложения Кененен в этой главе оказывается близка к известной книге о Бродском Д.Бетеа⁴, чье влияние, несомненно, чувствуется здесь, однако этим влиянием содержание главы не исчерпывается. В этой части книги возникает сразу же несколько тем - Бродский и Данте, Бродский и Мандельштам, специфика "треугольного зрения" Бродского (термин, придуманный Д.Бетеа и образно характеризующий специфику интертекстуальных связей текстов Бродского в виде треугольника, в вершинах которого стихотворение, его русский претекст и его "западный" претекст), поэзия и история, особенности описания города в поэзии и многое другое. Интересны наблюдения над "итальянским" пластом образов стихотворения, демонстрация того, как Бродский акцентирует внимание не на том, что снаружи и что внутри, а на том, что разделяет эти пространства - поэтому в его "городских" текстах столько дверей, окон, фасадов.

Правда, и в этой части автор иногда увлекается и пытается найти новые и новые аргументы в поддержку своей точки зрения, которая и без этого убедительна. Так, не очень понятно, зачем нужно пытаться найти отсылку к Данте в движениях полицейского на перекрестке ("Данте спрятан в движениях его рук. Вверх и вниз - это направления движения в Божественной Комедии"). Стихотворение Бродского и без этого насыщено отсылками к Данте. Не обходится и без переводческого курьеза, когда в известных строчках из стихотворения Мандельштама "Ленинград" - Я вернулся в мой город, знакомый до слез, / До прожилок, до детских припухлых желез - автор переводит желез как ironpills (!), а затем объясняет, что в холодном петербургском климате детям нужно принимать "железные пилюли" во избежание анемии. Однако эта досадная ошибка не портит в целом интересного и глубокого анализа стихотворения. Конечно же, этот анализ может быть дополнен, как могут быть дополнены наблюдения над другими стихотворениями в этой главе. Так, в "Пятой годовщине" начала и концы безусловно, кроме всего прочего, отсылают к названию одноименной книги Л.Шестова - одной из ключевых фигур, повлиявших на мировоззрение Бродского. В связи со стихотворением "Похороны Бобо" стоило бы рассмотреть "Памяти Т.Б.", предположительно посвященное тому же адресату и развивающее ряд сходных образов.

Петербург как утопия - третий способ, на который обращает внимание Кененен. В центре ее внимания здесь оказывается стихотворение "Развивая Платона". Автора в основном интересует его связь с поэзией Одена, которая устанавливается благодаря адресату стихотворного послания Бродского - Фортунатусу, пришедшему, как отмечается в этой главе, из оденовского стихотворения "Under Sirius". Анализ связи художественных систем двух поэтов и их представлений об "идеальном городе" занимает почти всю главу и представляет безусловный интерес - особенно учитывая то, как мало написано о Бродском и Одене не с биографической точки зрения, а с точки зрения сопоставления их поэтических миров (собственно, об этом более или менее подробно писал только уже упоминавшийся Д.Бетеа).

И наконец, в завершающей главе книги Петербург рассматривается как пустота, вакуум. Такое видение города, по мнению Кененен, представлено в стихотворении Бродского "Полдень в комнате". Глава своеобразно подводит итог всей книге, который не сформулирован отчетливо, но напрашивается - хотя город на Неве ни разу не называется по имени в стихах Бродского после его отъезда из СССР, он все время незримо присутствует в них. И в этом смысле я бы сказал, что пустота парадоксальным образом обращается всеприсутствием, как в строках, написанных столь почитаемой Бродским Мариной Цветаевой о Рильке: "местная пустота во всех точках земного шара, всеместное твое отсутствие, полкарты пустующие тобой". Отсутствие, бросаясь в глаза, становится повсеместным присутствием. И еще одно свидетельство такого присутствия Петербурга в текстах Бродского - книга Майи Кененен.

Примечания:

¹ MacFadyen D. Joseph Brodsky and the Baroque. Montreal, 1998 (глава "Nomadism and Venice").

² Венецианские тетради. Иосиф Бродский и другие / Quaderni veneziani. Joseph Brodsky & others. Составитель Е. Марголис. М.: ОГИ, 2002.

³ Ранчин А. На пиру Мнемозины: Интертексты Иосифа Бродского. М.: НЛО, 2001.

⁴ Bethea D. Joseph Brodsky and the Creation of Exile. Princeton, 1994