Специальные ежемесячные бизнес-журналы для руководителей крупных предприятий России и СНГ О фирме Журналы Подписка и реклама Интервью Содержание сайта Обратная связь

Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Коллекция фотографий Иосифа Бродского

Венецианские строфы (1)


Сюзанне Зонтаг

I

Мокрая ко'новязь пристани. Понурая ездовая
машет в сумерках гривой, сопротивляясь сну.
Скрипичные грифы го'ндол покачиваются, издавая
вразнобой тишину.
Чем доверчивей мавр, тем чернее от слов бумага,
и рука, дотянуться до горлышка коротка,
прижимает к лицу кружева смятого в пальцах Яго
каменного платка.

II

Площадь пустынна, набережные безлюдны.
Больше лиц на стенах кафе, чем в самом кафе:
дева в шальварах наигрывает на лютне
такому же Мустафе.
О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Поза
изгнанника на скале! И, как лейкоцит в крови,
луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза,
писавших, что -- от любви.

III

Ночью здесь делать нечего. Ни нежной Дузе', ни арий.
Одинокий каблук выстукивает диабаз.
Под фонарем ваша тень, как дрогнувший карбонарий,
отшатывается от вас
и выдыхает пар. Ночью мы разговариваем
с собственным эхом; оно обдает теплом
мраморный, гулкий, пустой аквариум
с запотевшим стеклом.

IV

За золотой чешуей всплывших в канале окон --
масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь.
Вот что прячут внутри, штору задернув, окунь!
жаброй хлопая, лещ!
От нечаянной встречи под потолком с богиней,
сбросившей все с себя, кружится голова,
и подъезды, чье нЈбо воспалено ангиной
лампочки, произносят "а".

V

Как здесь били хвостом! Как здесь лещами ви'лись!
Как, вертясь, нерестясь, шли косяком в овал
зеркала! В епанче белый глубокий вырез
как волновал!
Как сирокко -- лагуну. Как посреди панели
здесь превращались юбки и панталоны в щи!
Где они все теперь -- эти маски, полишинели,
перевертни, плащи?

VI

Так меркнут люстры в опере; так на убыль
к ночи идут в объеме медузами купола.
Так сужается улица, вьющаяся как угорь,
и площадь -- как камбала.
Так подбирает гребни, выпавшие из женских
взбитых причесок, для дочерей Нерей,
оставляя нетронутым желтый бесплатный жемчуг
уличных фонарей.

VII

Так смолкают оркестры. Город сродни попытке
воздуха удержать ноту от тишины,
и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры,
плохо освещены.
Только фальцет звезды меж телеграфных линий --
там, где глубоким сном спит гражданин Перми.(1)
Но вода аплодирует, и набережная -- как иней,
осевший на до-ре-ми.

VIII

И питомец Лоррена, согнув колено,
спихивая, как за борт, буквы в конец строки,
тщится рассудок предохранить от крена
выпитому вопреки.
Тянет раздеться, скинуть суконный панцирь,
рухнуть в кровать, прижаться к живой кости,
как к горячему зеркалу, с чьей амальгамы пальцем
нежность не соскрести.

1982
(1) С. Дягилев, похороненный в Венеции. (прим. в СИБ)


Венецианские строфы (2)


Геннадию Шмакову

I

Смятое за ночь облако расправляет мучнистый парус.
От пощечины булочника матовая щека
приобретает румянец, и вспыхивает стеклярус
в лавке ростовщика.
Мусорщики плывут. Как прутьями по ограде
школьники на бегу, утренние лучи
перебирают колонны, аркады, пряди
водорослей, кирпичи.

II

Долго светает. Голый, холодный мрамор
бедер новой Сусанны сопровождаем при
погружении под воду стрекотом кинокамер
новых старцев. Два-три
грузных голубя, снявшихся с капители,
на лету превращаются в чаек: таков налог
на полет над водой, либо -- поклеп постели,
сонный, на потолок.

III

Сырость вползает в спальню, сводя лопатки
спящей красавицы, что ко всему глуха.
Так от хрустнувшей ветки ежатся куропатки,
и ангелы -- от греха.
Чуткую бязь в окне колеблют вдох и выдох.
Пена бледного шелка захлетывает, легка,
стулья и зеркало -- местный стеклянный выход
вещи из тупика.

IV

Свет разжимает ваш глаз, как раковину; ушную
раковину заполняет дребезг колоколов.
То бредут к водопою глотнуть речную
рябь стада куполов.
Из распахнутых ставней в ноздри вам бьет цикорий,
крепкий кофе, скомканное тряпье.
И макает в горло дракона златой Егорий,
как в чернила, копье.

V

День. Невесомая масса взятой в квадрат лазури,
оставляя весь мир -- всю синеву! -- в тылу,
припадает к стеклу всей грудью, как к амбразуре,
и сдается стеклу.
Кучерявая свора тщится настигнуть вора
в разгоревшейся шапке, норд-ост суля.
Город выглядит как толчея фарфора
и битого хрусталя.

VI

Шлюпки, моторные лодки, баркасы, барки,
как непарная обувь с ноги Творца,
ревностно топчут шпили, пилястры, арки,
выраженье лица.
Все помножено на два, кроме судьбы и кроме
самоей Н2О. Но, как всякое в мире "за",
в меньшинстве оставляет ее и кровли
праздная бирюза.

VII

Так выходят из вод, ошеломляя гладью
кожи бугристой берег, с цветком в руке,
забывая про платье, предоставляя платью
всплескивать вдалеке.
Так обдают вас брызгами. Те, кто бессмертен, пахнут
водорослями, отличаясь от вообще людей,
голубей отрывая от сумасшедших шахмат
на торцах площадей.


VIII

Я пишу эти строки, сидя на белом стуле
под открытым небом, зимой, в одном
пиджаке, поддав, раздвигая скулы
фразами на родном.
Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней
мелких бликов тусклый зрачок казня
за стремленье запомнить пейзаж, способный
обойтись без меня.

1982


Источник: http://sedok.narod.ru/d_files/fr544.htm

Крик одинокого ястреба
Десять лет назад остановилось сердце поэта Иосифа Бродского

Время поступления: 31 января 2006 г., 13:44

В культурном сознании русских американцев Бродский занимал столько места, что ни для кого другого (а в Америке в 1970–1990 жило несколько русских поэтов и писателей совершенно исключительных) даже вполне виртуального места не оставалось. Когда умер Бродский, интересней всего была именно реакция русских американцев.

Припоминаю, как один резвый «амерусский» критик и культуролог, при жизни Бродского доброго слова о нем не сказавший, на следующий день после его смерти встретил меня словами: «Вот и солнце русской поэзии закатилось...» – «По вашей логике, так черное солнце», – парировал я. И в этом была своя правда.

Невстреча с Бродским

Я никогда не видел Бродского. Хотя у меня с ним было много общих знакомых, от которых о Бродском-человеке я знал гораздо больше, чем хотелось бы.

В конце 1995-го в Бостоне состоялось последнее публичное выступление уже очень больного поэта, про которое все так и говорили, как про, возможно, последнее; и моя бостонская приятельница Ирина Муравьева настоятельно звала меня прийти – с тем чтобы после, если Бродский захочет, отобедать в узком кругу.

Я на выступление не пришел и неизбежно тягостного обеда с Бродским избежал. Почему тягостного? Я искренне не понимал, о чем мне с Бродским говорить. О его собственных стихах? Они давно стали частью моего культурного багажа, были помещены на достойное место в истории литературы, рядом с Баратынским и Ходасевичем, которых я всегда ценил. О моих стихах? Он их едва знал.

Остальное – кошмарность разных преследующих нас, поэтов, образов «мига и вечности» (Введенский) – мне было вполне очевидно уже тогда, и понуждать действительно нездорового старшего коллегу в миллионный раз разыгрывать докладчика на смертельно надоевшую ему тему не хотелось. Ведь пришлось бы по ранжиру молчать и выслушивать, а не участвовать в полноценном разговоре. Тексты Бродского последних лет жизни производили впечатление написанных очень уставшим человеком. Такого человека обычно не беспокоят, дают додумать и додышать последнее.

Система образов и художественный мир, выстроенный Бродским за годы изгнания, – а это был мир, отличающийся от написанного им дома, – находился к началу 1990-х в состоянии необратимого коллапса. Который мог привести либо к полному угасанию, либо (позволь Бродскому здоровье) к стремительному взрыву. И, как случается со сверхновой звездой, к рождению нового, «третьего Бродского», поэта-визионера масштаба Блейка или Хлебникова.

Но этого не произошло. Не выдержал изношенный организм.

Метафизическое одиночество

Не случайно Бродский так недолюбливал Блока: ревновал к недоступным лично ему свойствам блоковского дара. Зато какая уверенная логика словесного образа, какой всеохватывающий интеллект! Кроме того, Бродский (как и прежде Баратынский) прошел через жизненную ломку, какую не всякий выдюжит, но из которой сам он лично вышел победителем, а не побежденным.

Если в случае с Баратынским главным испытанием жизни был уголовный суд над ним, еще юношей, и насильная солдатчина в Финляндии, сделавшая из певца свободной любви жесточайшего оппонента «железного века» с его «промышленными заботами» и «разумным и полезным», выжигающим в душе любые другие помыслы и порывы, то в случае же с Бродским главным было совсем не то крайне неприятное, что происходило с ним в России.

Да, суд и ссылка, как и время, проведенное в психушках, предельно тяжелы, но Бродский ходил на родине в ореоле великого поэта и мученика, а это, согласитесь, стимул почище любого иного. За Бродского вступалась обширная группа людей искусства и просто почитателей, помогавших кто чем: добрым словом, заступничеством перед властью, материально. Известно, что даже Набоков, особенной любви к стихам Бродского не питавший, передал ему как-то, не назвавшись, через общих знакомых, ехавших в СССР, пару самых дорогих американских джинсов. Ибо Набоков слышал, что Бродский, как и вся советская молодежь, предпочитал американскую одежду. Случай в высшей степени характерный!

Нет, самое большое испытание в жизни Бродского началось, когда поэт в 1973 году отправился в изгнание. Если посмотреть стихи Бродского 1973–1976, то их отличает всплеск полубезумного, даже самоубийственного, если не мазохистского, патриотизма (когда речь заходит о России), с другой стороны – отчаяния (когда речь идет об Америке и Западной Европе).

Для Бродского было шоком оказаться вместо будущего в прошлом, в некоем бесконечно длящемся «девятнадцатом веке», как он определял увиденное («О, девятнадцатый век! Тоска по Востоку! Поза / изгнанника на скале!»), во времени, заново проигрывающем ситуации, давно уже пережитые и переигранные в ходе войн и революций России XX-го, ставшей пространством, может быть, ненужного человеку, страшного, делающего нас несчастными, но все-таки будущего. «Когда человек несчастен – он в будущем», – написал Бродский. А интеллектуальный XIX век, царствовавший к западу от границ СССР вплоть до начала 1990-х, был комфортным, буржуазным, но – прошлым.

Исчезла и былая мощная поддержка определенного круга, позволявшая выносить любые тяготы в родной России. Все знаменитые западные интеллектуалы – критик Сьюзен Зонтаг, поэты Уистан Хью Оден, Дерек Уолкотт и многие другие, ставшие новыми друзьями Бродского, – находились, так же как и он, также как и любой человек, живущий внутри общезападного, в первую очередь американского плавильного котла, в абсолютном метафизическом одиночестве.
Доведенном до кристальной ясности.
Голые люди на голой земле.
Свободные идти куда угодно и делать что угодно. Единственное мерило состоятельности – внешняя сила, «успех», означающий «богоотмеченность». Адамы и Евы, изгнанные из рая, лишенные спасительного чувства солидарности, привычного для нас, выраставших в коллективистской стране (что бы мы о ее строе ни думали). Ищущие спасения в индивидуальном, часто эгоистическом труде и солидарности – в громко заявляемых идентичностях: профессионально-групповой, сексуальной, религиозной и др. Ищущие и не находящие подлинной солидарности. Траектория Одена – от коммунизма к очень своеобразному англо-католичеству – чрезвычайно показательна.

Бродский это понял сразу и действовал соответственно. Иногда он говорил чудовищные вещи: приехав в Англию, где большинство интеллектуалов поддерживали лейбористскую программу одностороннего ядерного разоружения, приветствовал направленное «против Брежнева» британское ядерное оружие. Разве оно не было направлено против страны, где жили его мать и отец? Но так было нужно для вхождения в новый общезападный «истеблишмент», для внешнего успеха. Дружба с более или менее (умеренно) левыми и поддержка внешней политики приютившего его мира. Маячащая не за горами Нобелевская премия, скажете?

Ну да, и ее получить хотелось тоже. А разве это плохо?

В стихах же (здесь начинается самое интересное) он создает образ тотального «запустения» («Waste Land» – название поэмы Элиота), внутренней «пустоши» (wilderness), где брошенный, вынужденный глядеть в себя самое человек скитается в бессмысленном одиночестве. Пустоши, столь контрастной внешнему разнообразию, броскости, яркости и приятности Западной Европы, экстатической красоте природы и лучших городов Северной Америки.

Как он смог сосредоточиться на внутренней трагедии «общезападного человека», навсегда изгнанного из рая и даже не имеющего веры в спасительное коллективное действие во имя каких-то больших, чем «разумность и полезность» и личный успех, причин, – для меня остается загадкой. Ведь он бродил по холмам Массачусетса, видел океаны, реки и великие озера приютившей его страны. Неужели внутренняя боль от ломки оставалась столь непреодолимой?

Вглядись в пространство!
В его одинаковое убранство
поблизости и вдалеке! в упрямство,
с каким, независимо от размера,
зелень и голубая сфера
сохраняют колер. Это – почти что вера,

род фанатизма! Жужжание мухи,
увязшей в липучке, – не голос муки,
но попытка автопортрета в звуке
«ж».

Возможность другого и итоги

Мне тоже не раз хотелось выть в этом «брошенном» мире от одиночества и отчаяния. Но, в отличие от Бродского, я сразу начал строить свое новое, беря пример не с метафизически заброшенных соседей по «американскому жительству» с их верой в непременный «успех», а с того, что бурлило и ветвилось перед глазами: с экстатичной американской Природы. И с разветвленной европейской Культуры, которая даже в смертельно опасных Альпах остается Культурой.

Именно в Америке, Европе и Северной Африке, которые я по-своему полюбил, мне открылась гениальность двух визионеров английского и русского языков – Блейка и Хлебникова. Но Бродский визионером не был. Его мир – интеллект в борьбе с самим собой и собственными фантомами.

Как интеллектуал, он принял вызов английской просодии и попробовал писать по-русски, как писали англоязычные поэты-традиционалисты его поколения – например друг Бродского Дерек Уолкотт. «Эклоги» Бродского кажутся написанными на англоязычный, уолкоттовский манер, но русскими словами.

Что ставит нас перед последним и самым важным вопросом. Каково место этого второго, самого сильного и внутренне честного, отчаявшегося Бродского в русской традиции? И так ли «губительно» его влияние, которого еще совсем недавно смертельно боялся всякий мало-мальски уважавший себя молодой поэт?

Бродский дал слишком далеко зашедшему в метафизическом экспериментировании русскому сознанию мощную прививку «западности» – тех проблем, коими болели несколько отстававшие интеллектуально, но оттого более стабильные внутренне страны Западной Европы и Северной Америки, на милость которым Россия решила сдаться после крушения СССР. В некотором смысле то, что Франция и Италия не стали после Второй мировой войны советскими республиками, спасло их от внутренней выжженности, которую мы, русские, несем в себе.

Что уж говорить о Северной Америке, пребывавшей в спасительной изоляции! Хотя это и не спасло ее от других проблем. Которые увидел и сделал темой своей зрелой поэзии Бродский.

Я никогда не понимал, как Бродский может быть «опасен» своим влиянием, ибо в зрелом творчестве он, может быть, самый последний, но все-таки русский поэт XIX века (с прививкой англосаксонских интонаций). А можно ли бояться, скажем, влияния Тютчева и Фета, на которых, например, влияли немцы? Смешно и подумать.

И десять лет спустя Бродский остается одним из самых стоических и умных русских лириков. А таких раз, два – и обчелся. Эпоса, «нового Вергилия», о котором когда-то мечтал Оден и который должен был, по его убеждению, родиться из путешествия в испепеляющее коммунистическое «будущее», Бродский не создал.

Его не создал никто.

Бродский стал поэтом более спокойного, хотя и бесконечно одинокого «прошлого», накатившего на нас в России и сделавшегося «настоящим». Самым, может быть, грустным, самым разрывающе сердце меланхоличным лириком за всю историю нашей поэзии.