|
Находимся ли мы на корабле или в гавани, никогда не заметим переход к Событию – причаливанию – как бы пристально не всматривались в сокращающееся расстояние между судном и берегом.
Не так ли незримо и "Лебедь" пришел к завершению пятилетнего цикла, к своему первому юбилею? Уверен, что так. Я не стану, разумеется, обозревать траекторию всего пятилетнего полета в интернете этого – не "этого", а уже и моего – сайта. Не стану, поскольку не смогу. Для меня естественнее было бы писать "5 лет без Лебедя".
Но я отматываю время назад. Тогда, почти шесть лет тому, ушел Иосиф Бродский. Дни прощания с ним забыть нельзя. Незадолго – за 3-4 месяца до этого – мы виделись друг с другом в последний раз в "Самоваре". Два снимка, сделанные в тот вечер моей мамой, были, правда, опубликованы уже однажды в черно-белом варианте (газета "Русский базар", Нью-Йорк), но позвольте подарить вам в честь юбилея один из них. 
На другом снимке Иосиф слушает – нет, не "Аппассионату", (не надейтесь!) – но что-то иное, из классики, что он попросил меня сыграть на прощанье, перед уходом. Автограф же его, написанный им для меня еще в апреле 95-го, я публикую впервые.
Кончина Бродского еще больше сблизила меня с Димой Радышевским, приятелем Бродского, взявшим у него превосходное интервью, умнейшим, деликатнейшим, тихим и светлым христианином, тогдашним нью-йоркским корреспондентом "Московских новостей". Он записал в мой альбом свою импровизацию:
"Нам без него стало гаже –
Пустовато и глупо.
Ему без нас – так же,
Как с нами – lonely, глухо".
Дима вскоре улетел в Москву. А у меня, опять же, вскоре, завелся компьютер и я стал читать его статьи на сайте "МН", где прожил без малого два года. А уж из "МН" я попал прямиком на "Лебедь". Не помню уже, почему я здесь оказался. Кажется, я был разъярен какой-то публикацией какой-то идиотской статьи. Но не в этом дело. В любом случае - Судьба!
Я благодарю "Лебедь" за приют. И поостере-Гусь юбилейных дифирамбов. Не ценим ли мы каждую минуту нашей быстротекущей жизни? И не является ли поэтому наше совместное общение здесь полным особого смысла для каждого из нас, а добровольный наш выбор этого сообщества – знаком нашей благоданости партии, правительству и лично господам В.Лебедеву и С.Епифановой за наше счастливое впадание в детство".
Источник: http://www.lebed.com/2002/art2825.htm
Иосиф Бродский. Из старых стихов.
Новые стансы к Августе.
С О Д Е Р Ж А Н И Е
ИЗ СТАРЫХ СТИХОВ
"Лети отсюда, белый мотылек..." .........1
"Пограничной водой наливается куст..." ..2
Ночной полет.............................3
"Нет, Филомела, прости..." ..............5
Камерная музыка..........................6
"В деревне, затерявшейся в лесах..." ....9
Румянцевой победам.......................10
"Садовник в ватнике, как дрозд..." ......12
"Да, мы не стали глуше или старше..." ...13
"Заснешь с прикушенной губой..." ........14
"Смотри: экономя усилья..." .............15
Песня....................................16
Художник.................................17
"Каждый перед Богом наг..." .............18
"Я обнял эти плечи и взглянул..." .......19
"Приходит время сожалений..." ...........20
Памятник Пушкину.........................21
"Затем, чтоб пустым разговорцем..." .....22
"Мы незримы будем, чтоб снова..." .......23
Рождественский романс....................24
НОВЫЕ СТАНСЫ К АВГУСТЕ
Песенка .................................27
Ночной полет ............................28
"В твоих часах не только ход, но тишь..."30
"Ты - ветер, дружок. Я - твой..." .......31
"Что ветру говорят кусты..." ............32
"Черные города..." ......................33
"Ветер оставил лес..." ..................35
Из "СТАРЫХ АНГЛИЙСКИХ ПЕСЕН" ............36
Зимняя свдьба ...........................37
"Как тюремный засов..." .................38
.
"Шум ливня воскрешает по углам..." ......39
Зимняя почта.............................40
Псковский реестр ........................43
Гвоздика ................................46
"Дни бегут надо мной..." ................47
"Тебе, когда мой голос отзвучит..." .....48
"Твой локон не свивается в кольцо..." ...49
Румянцевой победам ......................51
"Осенью из гнезда..." ...................53
"О, как мне мил кольцеобразный дым!..." .54
"Колокольчик звенит..." .................55
"Раньше здесь щебетал щегол..." .........57
"Песчаные холмы, поросшие сосной..." ....58
"Повернись ко мне в профиль..." .........60
Горение .................................61
Келломяки ...............................64
"То не Муза воды набирает в рот..." .....69
"Я был только тем, чего..." .............70
Иосиф Бродский
И З С Т А Р Ы Х С Т И Х О В
- 1 -
* * *
З.К.
Лети отсюда, белый мотылек.
Я жизнь тебе оставил. Это почесть
и знак того, что путь твой недалек.
Лети быстрей. О ветре позабочусь.
Еще я сам дохну тебе вослед.
Несись быстрей над голыми садами.
Вперед, родной. Последний мой совет:
Будь осторожен там, над проводами.
Что ж, я тебе препоручил не весть,
а некую настойчивую грезу;
должно быть, ты одно из тех существ,
мелькавших на полях метампсихоза.
Смотри ж, не попади под колесо
и птиц минуй движением обманным.
И нарисуй пред ней мое лицо
в пустом кафе. И в воздухе туманном.
1960
- 2 -
* * *
З.К.
Пограничной водой наливается куст,
и трава прикордонная жжется.
И боится солдат святотатственных чувств,
и поэт этих чувств бережется.
Над холодной водой автоматчик притих,
и душа не кричит во весь голос.
Лишь во славу бессилия этих двоих
завывает осенняя голость.
Да в тени междуцарствий елозят кусты
и в соседнюю рвутся державу.
И с полей мазовецких журавли темноты
непрерывно летят на Варшаву.
10 октября 1962
- 3 -
НОЧНОЙ ПОЛЕТ
В брюхе Дугласа ночью скитался меж туч
и на звезды глядел,
и в кармане моем заблудившийся ключ
все звенел не у дел,
и по сетке скакал надо мной виноград,
акробат от тоски;
был далек от меня мой родной Ленинград,
и все ближе - пески.
Бессеребряной сталью мерцало крыло,
приближаясь к луне,
и чучмека в папахе рвало, и текло
это под ноги мне.
Бился льдинкой в стакане мой мозг в забытьи.
Над одною шестой
в небо ввинчивал с грохотом нимбы свои
двухголовый святой.
Я бежал от судьбы, из-под низких небес,
от распластанных дней,
из квартир, где я умер и где я воскрес
из чужих простыней;
от сжимавших рассудок махровым венцом
откровений, от рук,
припадал я к которым и выпал лицом
из которых на Юг.
Счастье этой земли, что взаправду кругла,
что зрачок не берет
из угла, куда загнан, свободы угла,
но и наоборот;
- 4 -
что в кошачьем мешке у пространства хитро
прогрызаешь дыру,
чтобы слез европейских сушить серебро
на азийском ветру.
Что на свете - верней, на огромной вельми,
на одной из шести -
что мне делать еще, как не хлопать дверьми
да ключами трясти!
Ибо вправду честней, чем делить наш ничей
круглый мир на двоих,
променять всю безрадостность дней и ночей
на безадресность их.
Дуй же в крылья мои не за совесть и страх,
но за совесть и стыд.
Захлебнусь ли в песках, разобьюсь ли в горах
или Бог пощадит -
все едино, как сбившийся в строчку петит
смертной памяти для:
мегалополис туч гражданина ль почтит,
отщепенца ль - земля.
И услышишь, когда не найдешь меня ты
днем при свете огня,
как в Быково на старте грохочут винты:
это помнят меня
зеркала всех радаров, прожекторов, лик
мой хранящих внутри;
и - внехрамовый хор - из динамиков крик
грянет медью: Смотри!
Там летит человек! не грусти! улыбнись!
Он таращится вниз
и сжимает в руке виноградную кисть,
словно бог Дионис.
1962
- 5 -
* * *
Нет, Филомела, прости:
я не успел навести
справки в кассах аллей -
в лучшей части полей
песнь твоя не слышна.
Шепчет ветру копна,
что Филомела за вход
в рощу много берет.
февраль 1964
Таруса
- 6 -
КАМЕРНАЯ МУЗЫКА
1
Инструкция заключенному
В одиночке при ходьбе плечо
следует менять при повороте,
чтоб не зарябило и еще
чтобы свет от лампочки в пролете
падал переменно на виски,
чтоб зрачок не чувствовал суженья.
Это не избавит от тоски,
но спасет от головокруженья.
15 февраля 1964
тюрьма
2
А.А.А.
В феврале далеко до весны,
ибо там, у него на пределе,
бродит поле такой белизны,
что темнеет в глазах у метели.
И дрожат от ударов дома
и трепещут, как роща нагая,
над которой бушует зима,
белизной седину настигая.
16 февраля 1964
- 7 -
3
В одиночке желание спать
исступленье смиряет кругами,
потому что нельзя исчерпать
даже это пространство шагами.
Заключенный приникший к окну,
отражение сам и примета
плоти той, что уходит ко дну,
поднимая волну Архимеда.
Тюрьмы зиждутся только на том,
что отборные свойства натуры
вытесняются телом с трудом
лишь в об'ем гробовой кубатуры.
16 февраля 1964
4
Перед прогулкой по камере
Сквозь намордник пройдя, как игла,
и по нарам разлившись, как яд,
холод вытеснит печь из угла,
чтобы мог соскочить я в квадрат.
Но до этого мысленный взор
сонмы линий и ромбов гурьбу
заселяет в цементный простор
так, что пот выступает на лбу.
- 8 -
Как повсюду на свете - и тут
каждый ломтик пространства велит
столь же тщательно выбрать маршрут,
как тропинку в саду Гесперид.
17 февраля 1964
5
Ночь. Камера. Волчок
хуярит прямо мне в зрачок.
Прихлебывает чай дежурный.
И сам себе кажусь я урной,
куда судьба сгребает мусор,
куда плюется каждый мусор.
25 мая 1965
КПЗ
6
Колючей проволоки лира
маячит позади сортира.
Болото всасывает склон.
И часовой на фоне неба
вполне напоминает Феба.
Куда зебрел ты, Аполон!
25 мая 1965
КПЗ
- 9 -
* * *
А.А.А.
В деревне, затерявшейся в лесах,
таращусь на просветы в небесах,
когда же загорятся ваши окна
в небесных (москворецких) корпусах.
А южный ветр, что облака несет
с холодных нетемнеющих высот,
того гляди, далекой Вашей Музы
аукающий голос донесет.
И здесь, в лесу, на явном рубеже
минувшего с грядущим, на меже
меж голосом и эхом - все же внятно
я отзовусь - как некогда уже,
не слыша очевидных голосов,
откликнулся я все ж на некий зов.
И вот теперь туда бреду безмолвно
среди людей, средь рек, среди лесов.
1964
- 10 -
РУМЯНЦОВОЙ ПОБЕДАМ
Прядет кудель под потолком
дымок ночлежный.
Я вспоминаю под хмельком
ваш образ нежный,
как вы бродили меж ветвей,
стройней пастушек,
вдвоем с возлюбленной моей
на фоне пушек.
Под жерла гаубиц морских,
под ваши взгляды
мои волнения и стих
попасть бы рады.
И дел-то всех: коня да плеть
и в ногу стремя!
Тем, первым, версты одолеть,
последним - время.
Сойдемся на брегах Невы,
а нет - Сухоны.
С улыбкою воззритесь Вы
на мисс с иконы.
Вообразив Вас за сестру
/по крайней мере/,
целуя Вас, не разберу,
где Вы, где Мэри.
Прозрачный перекинув мост
/упрусь в колонну!/,
пяток пятиконечных звезд
по небосклону.
- 11 -
плетется ночью через Русь
- пусть к Вашим милым
устам переберется грусть
по сим светилам.
На четверть - семеречный хлад,
на треть - упрямство,
наполовину - циферблат
и весь - пространство,
клянусь воздать Вам без затей
/в размерах власти
над сердцем/ разностью частей -
и суммой страсти!
Простите ж, если что не так
/без сцен, стенаний/.
Благословил меня Коньяк
на риск признаний.
Вы все претензии - к нему.
Нехватка хлеба,
и я зажевываю тьму.
Храни Вас небо.
1964
- 12 -
* * *
Садовник в ватнике, как дрозд,
по лестнице на ветку влез,
тем самым перекинув мост
к пернатым от двуногих здесь.
Но вместо щебетанья вдруг,
в лопатках возбуждая дрожь,
раздался характерный звук -
звук трения ножа о нож.
Вот в этом-то у певчих птиц
с двуногими и весь разрыв
/не меньший, чем в строеньи лиц/,
что ножницы, как клюв, раскрыв,
на дереве в разгар зимы
скрипим, а не поем как раз.
Не слишком ли отстали мы
от тех, кто "отстает" от нас?
Помножим краткость бытия
на гнездышки и бытие.
При пенье, полагаю я,
мы место уточним свое.
1964
- 13 -
* * *
Да, мы не стали глуше или старше,
мы говорим свои слова, как прежде,
и наши пиджаки темны все так же,
и нас не любят женщины все те же.
И мы опять играем временами
в больших амфитеатрах одиночеств.
И те же фонари горят над нами,
как восклицательные знаки ночи.
Живем прошедшим, словно настоящим,
на будущее время не похожим,
опять не спим и забываем спящих,
а так жедело делаем все то же.
1964
- 14 -
* * *
Заснешь с прикушенной губой
средь мелких жуликов и пьяниц.
Заплачет горько над тобой
Овидий, первый тунеядец.
Ему все снился виноград
вдали Италии родимой.
А ты что видишь? Ленинград
в зиме его неотразимой.
Когда по набережной снег
метет, врываясь на Литейный,
спиною к ветру человек
встает у лавки бакалейной.
Тогда приходит новый стих,
ему нет равного по силе.
И нет защитников таких,
чтоб эту точность защитили.
Такая жгучая тоска,
что ей положена по праву
вагона жесткая доска,
опережающая славу.
1964
- 15 -
* * *
"Работай, работай, работай..."
А. Блок
"Не спи, не спи, работай..."
Б.Пастернак
Смотри: экономя усилья,
под взглядом седых мастеров,
работает токарь Васильев,
работает слесарь Петров.
А в сумрачном доме напротив
директор счета ворошит,
сапожник горит на работе,
приемщик копиркой шуршит.
Орудует дворник лопатой,
и летчик гудит в высоте,
поэт, словно в чем виноватый,
слагает стихи о труде.
О, как мы работаем! Словно
одна трудовая семья.
Работает Марья Петровна,
с ней рядом работаю я.
Работают в каждом киоске,
работают в каждом окне.
Один не работает Бродский,
все больше он нравится мне.
1964
- 16 -
ПЕСНЯ
Пришел сон из семи сел,
пришла лень из семи деревень,
собиралась лечь, да простыла печь.
Окна смотрят на север.
Сторожит у ручья скирда ничья,
и большак развезло, хоть бери весло.
Уронил подсолнух башку на стебель.
То ли дождь идет, то ли дева ждет.
Запрягай коней да поедем к ней
Невеликий труд бросить камень в пруд.
Подопьем, на шелку постелим.
Отчего ж молчишь и, как сыч, глядишь?
Иль зубчат забор, как еловый бор,
за которым стоит терем?
Запрягай коня, да вези меня.
Там не терем стоит, а сосновый скит,
и цветет вокруг монастырский луг.
Ни амбаров, ни изб, ни гумен.
Не раздумал пока - запрягай гнедка.
Всем хорошо монастырь,да с лица - пустырь,
и отец игумен, как есть, безумен.
1964.
- 17 -
ХУДОЖНИК
Изображение истины
раскладывая по плоскости,
он улыбается синтезу
логики и эмоции.
Он верил в свой череп,
верил.
Ему кричали:
Нелепо!
Но падали стены,
череп, оказывается,
был крепок.
Он думал, -
за стенами чисто.
Он думал,
что дальше - просто.
...Он спасся от самоубийства
скверными папиросами.
И начал бродить по селам,
по шляхам, желтым и длинным,
он писал для костелов
Иуду и Магдалину.
И это было искусство.
А после в дорожной пыли
его чумаки сивоусые
как надо похоронили,
молитв над ним не читали,
так, забросали глиной,
но на земле остались
Иуда и Магдалина...
- 18 -
* * *
Каждый перед Богом наг.
Жалок, наг и убог.
В каждой музыке Бах.
В каждом из нас Бог.
Ибо вечность - Богам,
бренность - удел быков...
Богово станет нам
сумерками богов.
И надо небом рискнуть
и, может быть, невпопад
еще не раз нас распнут
и скажут потом: распад.
И мы завоем от ран,
потом взалкаем даров...
У каждого свой храм,
и каждому свой гроб.
Юродствуй, воруй молись!
Будь одинок, как перст!
...Словно быкам - хлыст,
вечен Богам крест.
- 19 -
* * *
Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещенною стеною.
Был в лампочке повышенный накал,
невыгодный для мебели истертой.
И потому диван в углу сверкал
коричневою кожей, будто желтой.
Стол пустовал, поблескивал паркет,
темнела печка, в рамке запыленной
застыл пейзаж, и лишь один буфет
казался мне тогда одушевленным.
Но мотылек по комнате кружил,
и он мой взгляд с недвижимиости сдвинул.
И если призрак здесь кода-то жил,
то он покинул этот дом. Покинул. - 20 -
* * *
Л.М.
Приходит время сожалений.
При полусвете фонарей,
при полумраке озарений
не узнавать учителей.
Так что-то движется меж нами,
живет, живет, отговорив,
и, побеждая временами,
зовет любовников своих.
И вся-то жизнь - биенье сердца,
и говор фраз да плеск вины,
и ночь над лодочкою секса
по слабой речке тишины.
Простимся, позднее творенье
моих навязчивых щедрот,
побед унылое паренье
и утлой нежности полет.
О, Господи, что движет миром,
пока мы слабо говорим,
что движет образом немилым
и дышит обликом моим.
Затем, чтоб с темного газона
от унизительных утрат
сметать межвременные зерна
на победительный асфальт.
О, все приходит понемногу
и говорит: живи, живи,
кружи, кружи передо мною
безумным навыком любви..
Свети на горестный посев,
фонарь сегодняшней печали,
и пожимай во тьме плечами,
и сокрушайся обо всех.. - 21 -
ПАМЯТНИК ПУШКИНУ
...И тишина,
и более ни слова.
И эхо.
Да еще усталость.
...Свои стихи
доканчивая кровью,
они на землю тихо опускались,
потом глядели медленно и нежно.
Им было дико, холодно
и странно.
Над ними наклонялись безнадежно
седые доктора и секунданты.
Над ними звезды, вздрагивая,
пели,
над ними останавливались ветры...
Пустой бульвар.
И пение метели.
Пустой бульвар.
И памятник поэту.
Пустой бульвар.
И пение метели.
И голова опущена устало.
...В такую ночь ворочаться
в постели
приятней, чем
стоять на пьедесталах. - 22 -
* * *
Затем, чтоб пустым разговорцем
развеять тоску и беду,
я странную жизнь стихотворца
прекрасно на свете веду.
Затем, чтоб за криком прощальным
лицо возникало в окне,
чтоб думать с улыбкой печальной,
что выпадет, может быть, мне.
Как в самом начале земного
движенья с мечтой о творце,
такое же ясное слово
поставить в недальнем конце. - 23 -
* * *
Мы незримы будем, чтоб снова
в ночь играть, а потом искать
в голубом явлении слова
ненадежную благодать.
До того ли звук осторожен?
Для того ли имен драже?
Существуем по милости Божьей
воперки словесам ворожей.
И светлей неоржавленной стали
мимолетный овал волны.
Мы вольны различать детали,
мы речной тишины полны.
Пусть не стали старше и строже
и живем на ребре реки,
мы покорны милости Божьей
крутизне дождей вопреки..
- 24 -
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ РОМАНС
Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
средь Александровского сада,
ночной кораблик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.
Плывет в тоске необъяснимой
пчелиный рой сомнамбул, пьяниц,
в ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.
Плывет в тоске необъяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник, старый и красивый,
полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необ'яснимой.
Плывет во мгле замоскворецкой,
плывет в несчастии случайно,
блуждает выговор еврейский
по желтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый год, под воскресенье,
плывет красотка записная,
своей тоски не объясняя..
- 25 -
Плывет в глазах холодный ветер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льется мед огней вечерних,
и пахнет сладкою халвою,
ночной пирог несет сочельник
над головою.
Твой Новый год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необъяснимой;
как будто жизнь начнется снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жазнь качнется вправо,
качнувшись влево.
- 26 -
НОВЫЕ СТАНСЫ К АВГУСТЕ
(Стихи к М.Б., 1962 - 1982)
Ардис / Анн Арбор
1983 г.
- 27 -
ПЕСЕНКА
"Пролитую слезу
из будущего привезу,
вставлю ее в колечко.
Будешь гулять одна,
надевай его на
безымянный, конечно."
"Ах, у других мужья,
перстеньки из рыжья,
серьги из перламутра.
А у меня - слеза,
жидкая бирюза,
просыхает под утро."
"Носи перстенек, пока
виден издалека;
потом другой подберется.
А надоест хранить,
будет что уронить
ночью на дно колодца." - 28 -
НОЧНОЙ ПОЛЕТ
В брюхе Дугласа ночью скитался меж туч
и на звезды глядел,
и в кармане моем заблудившийся ключ
все звенел не у дел,
и по сетке скакал надо мной виноград,
акробат от тоски;
был далек от меня мой родной Ленинград,
и все ближе - пески.
Бессеребряной сталью мерцало крыло,
приближаясь к луне,
и чучмека в папахе рвало, и текло
это под ноги мне.
Бился льдинкой в стакане мой мозг в забытьи:
над одною шестой
в небо ввинчивал с грохотом нимбы свои
двухголовый святой.
Я бежал от судьбы, из-под низких небес,
от распластанных дней,
из квартир, где я умер и где я воскрес
из чужих простыней;
от сжимавших рассудок махровым венцом
откровений, от рук,
припадал я к которым и выпал лицом
из которых на Юг.
Счастье этой земли, что взаправду кругла,
что зрачок не берет
из угла, куда загнан, свободы угла,
но и наоборот;
что в кошачьем мешке у пространства хитро
прогрызаешь дыру,
чтобы слез европейских сушить серебро
на азийском ветру.
- 29 -
Что на свете - верней, на огромной вельми,
на одной из шести -
что мне делать еще, как не хлопать дверьми
да ключами трясти!
Ибо вправду честней, чем делить наш ничей
круглый мир на двоих,
променять всю безрадостность дней и ночей
на безадресность их.
Дуй же в крылья мои не за совесть и страх,
но за совесть и стыд.
Захлебнусь ли в песках, разобьюсь ли в горах
или Бог пощадит -
все едино, как сбившийся в строчку петит
смертной памяти для:
мегалополис туч гражданина ль почтит,
отщепенца ль - земля.
Но, услышишь, когда не найдешь меня ты
днем при свете огня,
как в Быково на старте грохочут винты:
это - помнят меня
зеркала всех радаров, прожекторов, лик
мой хранящих внутри;
и - внехрамовый хор - из динамика крик
грянет медью: Смотри!
Там летит человек! не грусти! улыбнись!
Он таращится вниз
и сжимает в руке виноградную кисть,
словно бог Дионис.
1962
- 30 -
* * *
В твоих часах не только ход, но тишь.
Притом, их путь лишен подобья круга.
Так в ходиках: не только кот, но мышь;
они живут, должно быть, друг для друга.
Дрожат, скребутся, путаются в днях,
но их возня, грызня и неизбывность
почти что незаметна в деревнях,
где вообще в домах роится живность.
Там каждый час стирается в уме,
и лет былых бесплотные фигуры
теряются - особенно к зиме,
когда в сенях толпятся козы, овцы, куры.
- 31 -
* * *
Ты - ветер, дружок. Я - твой
лес. Я трясу листвой,
изъеденною весьма
гусеницею письма.
Чем яростнее Борей,
тем листья эти белей.
И божество зимы
просит у них взаймы.
- 32 -
* * *
Что ветру говорят кусты,
листом бедны?
Их речи, видимо, просты,
но нам темны.
Перекрывая лязг ведра,
скрипящий стул -
"Сегодня ты сильней. Вчера
ты меньше дул."
А ветер им - "Грядет зима!"
"О, не губи."
А может быть - "Схожу с ума!"
"Люби! люби!"
И в сумерках колотит дрожь
мой мезонин...
Их диалог не разберешь,
пока один.
- 33 -
* * *
Черные города,
воображенья грязь.
Сдавленное "когда",
выплюнутое "вчерась",
карканье воронка,
камерный айболит,
вдавливанье позвонка
в стираный неолит.
- Вот что нас ждет, дружок,
до скончанья времен,
вот в чем твой сапожок
чавкать приговорен,
также как мой штиблет,
хоть и не нов на вид.
Гончую этот след
не воодушевит.
Вот оттого нога,
возраст подметки для,
и не спешит в бега,
хоть велика земля.
Так что через плечо
виден беды рельеф,
где белеет еще
лампочка, перегорев.
Впрочем, итог разрух -
с фениксом схожий смрад.
Счастье - суть роскошь двух;
горе - есть демократ.
Что для слезы - впервой,
то - лебеда росе.
Вдохновлены травой,
мы делаемся, как все.
. - 34 -
То-то идут домой
вдоль большака столбы -
в этом, дружок, прямой
виден расчет судьбы,
чтобы не только Бог,
ночь сотворивший с днем,
слиться с пейзажем мог
и раствориться в нем.
1962-1963
- 35 -
* * *
Ветер оставил лес
и взлетел до небес,
оттолкнув облака
и белизну потолка.
И, как смерть холодна,
роща стоит одна,
без стремленья вослед,
без особых примет.
Январь, 1964
- 36 -
ИЗ "СТАРЫХ АНГЛИЙСКИХ ПЕСЕН"
1.
Заспорят ночью мать с отцом.
И фразы их с глухим концом
велят, не открывая глаз,
застыть к стене лицом.
Рыдает мать, отец молчит.
И козодой во тьме кричит.
Часы над головой стучат,
и в голове - стучит...
Их разговор бросает в дрожь
не оттого, что слышишь ложь,
а потому, что - их дитя -
ты сам на них похож:
молчишь, как он (вздохнуть нельзя),
как у нее, ползет слеза.
"Разбудишь сына." - "Нет, он спит."
Лежит, раскрыв глаза!
И слушать грех, и грех прервать.
Не громче, чем скрипит кровать,
в ночную пору то звучит,
что нужно им и нам скрывать.
октябрь 1963
- 37 -
4. ЗИМНЯЯ СВАДЬБА
Я вышла замуж в январе.
Толпились гости во дворе,
и долго колокол гудел
в той церкви на горе.
От алтаря, из-под венца,
видна дорога в два конца.
Я посылаю взгляд свой вдаль,
и не вернуть гонца.
Церковный колокол гудит.
Жених мой на меня глядит.
И столько свеч для нас двоих!
И я считаю их.
1963
- 38 -
* * *
Как тюремный засов
разрешается звоном от бремени,
от калмыцких усов
над улыбкой прошедшего времени,
так в ночной темноте,
обнажая надежды беззубие,
по версте, по версте
отступает любовь от безумия.
И разинутый рот
до ушей раздвигая беспамятством,
как садок для щедрот
временным и пространственным пьяницам,
что в горящем дому
ухитряясь дрожать над заплатами
и уставясь во тьму,
заедают версту циферблатами, -
боль разлуки с тобой
вытесняет действительность равную
не печальной судьбой,
а простой Архимедовой правдою.
Через гордый язык,
хоронясь от законности с тщанием,
от сердечных музык
пробираются память с молчанием
в мой последний пенат
- то ль слезинка, то ль веточка вербная -
и тебе не понять,
да и мне не расслышать, наверное:
то ли вправду звенит тишина,
как на Стиксе уключина,
то ли песня навзрыд сложена
и посмертно заучена.
1964
- 39 -
* * *
Шум ливня воскрешает по углам
салют мимозы, гаснущей в пыли.
И вечер делит сутки пополам,
как ножницы восьмерку на нули -
и в талии сужает циферблат,
с гитарой его сходство озарив.
У задержавшей на гитаре взгляд
пучок волос напоминает гриф.
Ее ладонь разглаживает шаль.
Волос ее коснуться или плеч -
и зазвучит окрепшая печаль;
другого ничего мне не извлечь.
Мы здесь одни. И, кроме наших глаз,
прикованных друг к другу в полутьме,
ничто уже не связывает нас
в зарешеченной наискось тюрьме.
1963
- 40 -
ЗИМНЯЯ ПОЧТА
М.Б.
I
Я, кажется, пою одной тебе.
Скорее тут нужда, чем скопидомство.
Хотя сейчас и ты к моей судьбе
не меньше глуховата, чем потомство.
Тебя здесь нет: сострив из-под полы,
не вызвать даже в стульях интереса
и мудрено дождаться похвалы
от спящего заснеженного леса.
II
Вот оттого мой голос глуховат,
лишенный драгоценного залога,
что я не угожу (не виноват)
совсем в специалисты монолога.
И все ж он громче шелеста страниц,
хотя бы и стремительней старея.
Но, прежде зимовавший у синиц,
теперь он занимает у Борея.
III
Не есть ли это взлет? Не обессудь
за то, что в этой подлинной пустыне,
по плоскости прокладывая путь,
я пользуюсь альтиметром гордыни.
Но впрямь, не различая впереди
конца и обнаруживши в бокале
лишь зеркальце свое, того гляди
отыщешь горизонт по вертикали.
- 41 -
IV
Вот так, как медоносная пчела,
жужжащая меж сосен безутешно,
о если бы ирония могла
со временем соперничать успешно,
чего бы я ни дал календарю,
чтоб он не осыпался сиротливо,
приклеивая даже к январю
опавшие листочки кропотливо.
V
Но мастер полиграфии во мне,
особенно бушующей зимою,
хоронится по собственной вине
под снежной скурпулезной бахромою.
И бедная ирония в азарт
впадает, перемешиваясь с риском.
И выступает глуховатый бард
и борется с почтовым василиском.
VI
Прости. Я запускаю петуха.
Но это кукареку в стратосфере,
подальше от публичного греха,
не вынудит меня, по крайней мере,
остановиться с каменным лицом,
как Ахиллес, заполучивший в пятку
стрелу хулы с тупым ее концом,
и пользовать себя сырым яйцом,
чтобы сорвать аплодисменты всмятку.
- 42 -
VII
Так ходики, оставив в стороне
от жизни два кошачьих изумруда,
молчат. Но если память обо мне
отчасти убедительнее чуда,
прости того, кто, будучи ленив
в пророчествах, воспользовался штампом,
хотя бы эдак век свой удлинив
пульсирующим, тикающим ямбом.
VIII
Снег, сталкиваясь с крышей, вопреки
природе, принимает форму крыши.
Но рифма, что на краешке строки,
взбирается к предшественнице выше.
И голос мой на тысячной версте
столкнувшийся с твоим непостоянством,
весьма приобретает в глухоте
по форме, совпадающей с пространством.
IX
Здесь, в северной деревне, где дышу
тобой, где увеличивает плечи
мне тень, я возбуждение гашу,
но прежде парафиновые свечи,
чтоб не был тенью сон обременен,
гашу, предоставляя им в горячке
белеть во тьме, как новый Парфенон
в периоды бессоницы и спячки.
1964
- 43 -
ПСКОВСКИЙ РЕЕСТР
Не спутать бы азарт
и страсть (не дай нам,
Господь). Припомни март,
семейство Найман.
Припомни Псков, гусей
и вполнакала,
фонарики, музей,
"Мытье" Шагала.
Уколы на бегу
(не шпилькой - пикой!);
сто маковок в снегу;
на льду Великой
катанье, говоря
по правде, сдуру,
сугробы, снегиря,
температуру.
Еще - объятий плен,
от жара смелый,
и вязанки твой шлем
из шерсти белой.
И черного коня,
и взгляд, печалью
сокрытый - от меня -
как плечи - шалью.
Кусты и пустыри,
деревья, кроны,
холмы, монастыри,
кресты, вороны.
И фрески те (в пыли),
где, молвить строго,
от Бога, от земли
равно немного.
- 44 -
Мгновенье - и прерву,
еще лишь горстка:
припомни синеву
снегов Изборска,
где разум мой парил,
как некий облак,
и времени дарил
мой ФЭД наш облик.
О синева бойниц
(глазниц)! Домашний
барраж крикливых птиц
над каждой башней,
и дальше (оборви!)
простор с разбега.
И колыбель любви
- белее снега!
Припоминай и впредь
(хотя в разлуке
уже не разглядеть:
а кто там - в люльке)
те кручи и поля,
такси в равнине,
бифштексы, шницеля -
долги поныне.
Сумей же по полям,
по стрелкам, верстам,
по занятым рублям
(почти по звездам!),
по формам без души
со всем искусством
Колумба (о спеши!)
вернуться к чувствам.
- 45 -
Ведь в том и суть примет
(хотя бы в призме
разлук): любой предмет
- свидетель жизни.
Пространство и года
(мгновений груда),
ответы на "когда",
"куда", "откуда".
Впустив тебя в музей
(зеркальных зальцев),
пусть отпечаток сей
и вправду пальцев,
чуть отрезвит тебя -
придет на помощь
отдавшей вдруг себя
на миг, на полночь,
сомнениям во власть
и укоризне,-
когда печется страсть
о долгой жизни
на некой высоте,
как звук в концерте,
забыв о долготе,
- о сроках смерти!
И нежности приют
и грусти вестник,
нарушивший уют,
любви ровесник -
с пушинкой над губой
стихотворенье -
пусть радует собой
хотя бы зренье.
1965
- 46 -
ГВОЗДИКА
В один из дней, в один из этих дней,
тем более заметных, что сильней
дождь барабанит в стекла и почти
звонит в звонок, чтоб в комнату войти,
(где стол признает своего в чужом,
а чайные стаканы - старшим);
то ниже он, то выше этажом
по лестничным топочет маршам
и снова растекается в стекле;
и Альпы громоздятся на столе,
и, как орел, парит в ущельях муха;-
то в холоде, а то в тепле
ты все шатаешься, как тень, и глухо
под нос мурлычешь песни, как всегда,
и чай остыл; холодная вода
ПОД ВЕЧЕР ВЫГОНИТ ТЕБЯ ИЗ КОМНАТ
на кухню, где скрипящий стул
и газовой горелки гул
твой слух заполнят,
заглушат все чужие голоса,
а сам огонь, светясь голубовато,
поглотит, ослепив твои глаза,
не оставляя пепла - чудеса!-
сучки календаря и циферблата.
Но, чайник сняв, ты смотришь в потолок,
любуясь трещинок системой,
не выключая черный стебелек
с гудящей и горящей хризантемой.
октябрь 1964
- 47 -
* * *
Дни бегут надо мной,
словно тучи над лесом,
у него за спиной
сбившись стадом белесым.
И, застыв над ручьем,
без мычанья и звона,
налегают плечом
на ограду загона.
Горизонт на бугре
не проронит о бегстве ни слова.
И порой на заре
ни клочка от былого.
Предъявив свой транзит,
только вечер вчерашний
торопливо скользит
над скворешней, над пашней.
1964
- 48 -
* * *
Тебе, когда мой голос отзвучит
настолько, что ни отзвука, ни эха,
а в памяти - улыбку заключит
затянутая воздухом прореха,
и жизнь моя за скобки век, бровей
навеки отодвинется, пространство
зрачку расчистив так, что он, ей-ей,
уже простит (не верность, а упрямство),
- случайный, сонный взгляд на циферблат
напомнит нечто, тикавшее в лад
невесть чему, сбивавшее тебя
с привычных мыслей, с хитрости, с печали,
куда-то торопясь и торопя
настолько, что порой ночами
хотелось вдруг его остановить
и тут же - переполненное кровью,
спешившее, по-твоему, любить,
сравнить - его любовь с твоей любовью.
И выдаст вдруг тогда дрожанье век,
что было не с чем сверить этот бег,-
как твой брегет - а вдруг и он не прочь
спешить? И вот он в полночь брякнет...
Но темнота тебе в окошко звякнет
и подтвердит, что это вправду - ночь.
29 октября 1964 г.
- 49 -
* * *
Твой локон не свивается в кольцо,
(и пальца для него не подобрать)
в стремлении очерчивать лицо,
как ранее очерчивала прядь,
в надежде, что нарвался на растяп,
чьим помыслам стараясь угодить,
хрусталик на уменьшенный масштаб
вниманья не успеет обратить.
Со всей неумолимостью тоски,
(с действительностью грустной на ножах),
подобье подбородка и виски
большим и указательным зажав,
я быстро погружаюсь в глубину,
(особенно - устами), как фрегат,
идущий неожиданно ко дну
в наперстке, чтоб не плавать наугад.
По горло или все-таки по грудь,
хрусталик погружается во тьму.
Но дальше переносицы нырнуть
еще не удавалось никому.
Какой бы не почувствовал рывок
надежды, но - подальше от беды!-
всегда серо-зеленый поплавок
выскакивает к небу из воды.
Ведь каждый, кто в изгнаньи тосковал,
рад муку чем придется утолить
и первый подвернувшийся овал
любимыми чертами заселить.
И то уже удваивает пыл,
что в локонах покинутых слились
то место, где их Бог остановил,
с тем краешком, где ножницы прошлись.
- 50 -
Ирония на почве естества,
надежда в ироническом ключе,
колеблема разлукой, как листва,
как бабочка (не так ли?) на плече:
живое или мертвое оно,
- хоть собственными пальцами творим -
связующее легкое звено
меж образом и призраком твоим?
1964
- 51 -
РУМЯНЦЕВОЙ ПОБЕДАМ
Прядет кудель под потолком
дымок ночлежный.
Я вспоминаю под хмельком
Ваш образ нежный,
как Вы бродили меж ветвей,
стройней пастушек,
вдвоем с возлюбленной моей
на фоне пушек.
Под жерла гаубиц морских,
под Ваши взгляды
мои волнения и стих
попасть бы рады.
И дел-то всех: коня да плеть
и ногу в стремя!
Тем, первым, версты одолеть,
последним - время.
Сойдемся на брегах Невы,
а нет - Сухоны.
С улыбкою воззритесь Вы
на мисс с иконы.
Вообразив Вас за сестру
(по крайней мере),
целуя Вас, не разберу,
где - Вы, где - Мэри.
Но Ваш арапский конь как раз
в полях известных.
И я - достаточно увяз
в болотах местных.
Хотя б за то, что говорю
(Господь с словами!),
всем сердцем Вас благодарю
- спасенным Вами.
- 52 -
Прозрачный перекинув мост
(упрусь в колонну!),
пяток пятиконечных звезд
по небосклону
плетется ночью через Русь
- пусть к Вашим милым
устам переберется грусть
по сим светилам.
На четверть - сумеречный хлад,
на треть - упрямство,
наполовину - циферблат
и весь - пространство,
клянусь воздать Вам без затей
/в размерах власти
над сердцем/ разностью частей -
и суммой страсти!
Простите ж, если что не так
(без сцен, стенаний).
Благословил меня конъяк
на риск признаний.
Вы все претензии - к нему.
Нехватка хлеба,
и я зажевываю тьму.
Храни Вас небо.
1964, лето
- 53 -
* * *
Осенью из гнезда
уводит на юг звезда
певчих птиц поезда.
С позабытым яйцом
висит гнездо над крыльцом
с искаженным лицом.
И как мстительный дух,
в котором весь гнев потух,
на заборе петух
кричит, пока не охрип.
И дом, издавая скрип,
стоит, как поганый гриб.
1964
. - 54 -
* * *
О, как мне мил кольцеобразный дым!
Отсутствие заботы, власти.
Какое поощренье грусти.
Я полюбил свой деревянный дом.
Закат ласкает табуретку, печь,
зажавшие окурок пальцы.
И синий дым нанизывает кольца
на яркий безымянный луч.
За что нас любят? За богатство, за
глаза и за избыток мощи.
А я люблю безжизненные вещи
за кружевные очертанья их.
Одушевленный мир не мой кумир.
Недвижимость - она ничем не хуже.
Особенно, когда она похожа
на движимость.
Не правда ли, Амур,
когда табачный дым вступает в брак,
барак приобретает сходство с храмом.
Но не понять невесте в платье скромном,
куда стремится будущий супруг.
1965
- 55 -
* * *
Колокольчик звенит -
предупреждает мужчину
не пропустить годовщину.
Одуванчик в зенит
задирает головку
беззаботную - в ней
больше мыслей, чем дней.
Выбегает на бровку
придорожную в срок
ромашка - неточный,
одноразовый, срочный
пророк.
Пестрота полевых
злаков пользует грудь от удушья.
Кашка, сумка пастушья
от любых болевых
ощущений зрачок
в одночасье готовы избавить.
Жизнь, дружок, не изба ведь.
Но об этом - молчок,
чтоб другим не во вред
(всюду уши: и справа, и слева).
Лишь пучку курослепа
доверяешь секрет.
Колокольчик дрожит
под пчелою из улья
на исходе июля.
В тишине дребезжит
горох-самострел.
Расширяется поле
от обидной неволи.
Я на год постарел
- 56 -
и в костюме шута
от жестокости многоочитой
хоронюсь под защитой
травяного щита.
21 июля 1965
- 57 -
* * *
Раньше здесь щебетал щегол
в клетке. Скрипела дверь.
Четко вплетался мужской глагол
в шелест платья. Теперь
пыльная капля на злом гвозде -
лампочка Ильича
льется на шашки паркета, где
произошла ничья.
Знающий цену себе квадрат,
видя вещей разброд,
не оплакивает утрат;
ровно наоборот:
празднует прямоту угла,
желтую рвань газет,
мусор, будучи догола,
до обоев раздет.
Печка, в которой погас огонь;
трещина по изразцу.
Если быть точным, пространству вонь
небытия к лицу.
Сука здесь не возьмет следа.
Только дверной проем
знает: двое, войдя сюда,
вышли назад втроем.
- 58 -
* * *
Песчаные холмы, поросшие сосной.
Здесь сыро осенью и пасмурно весной.
Здесь море треплет на ветру оборки
свои бесцветные, да из соседских дач
порой послышится то детский плач,
то взвизгнет Лемешев из-под плохой иголки.
Полынь на отмели и тростника гнилье.
К штакетнику выходит снять белье
мать-одиночка. Слышен скрип уключин:
то пасынок природы, хмурый финн,
плывет извлечь свой невод из глубин,
но невод этот пуст и перекручен.
Тут чайка снизится, там промелькнет баклан.
То алюминиевый аэроплан,
уместный более средь облаков, чем птица,
стремится к северу, где бьет баклуши швед,
как губка некая вбирая серый цвет
и пресным воздухом не тяготится.
Здесь горизонту придают черты
своей доступности безлюдные форты.
Здесь блеклый парус одинокой яхты,
чертя прозрачную вдали лазурь,
вам не покажется питомцем бурь,
но - заболоченного устья Лахты.
И глаз, привыкший к уменьшенью тел
на расстоянии, иной предел
здесь обретает - где вообще о теле
речь не заходит, где утрат не жаль:
затем что большую предполагает даль
потеря из виду, чем вид потери.
- 59 -
Когда умру, пускай меня сюда
перенесут. Я никому вреда
не причиню, в песке прибрежном лежа.
Объятий ласковых, тупых клешней
равно бежавшему не отыскать нежней,
застираннее и безгрешней ложа.
- 60 -
* * *
Повернись ко мне в профиль. В профиль
черты лица
обыкновенно отчетливее, устойчивее овала
с его блядовитыми свойствами колеса:
склонностью к перемене мест и т.д.
и т.п. Бывало
оно на исходе дня напоминало мне,
мертвому от погони, о пульмановском
вагоне,
о безумном локомотиве, ночью на полотне
остановившемуся у меня в ладони,
и сова кричала в лесу. Нынче я со стыдом
понимаю - вряд ли сова; но в потемках
любо-
дорого перепутать сову с дроздом:
птицу широкой скулы с птицей профиля,
птицей клюва.
И хоть меньше сбоку видать, все равно
не жаль
было правой части лица, если смотришь
слева.
Да и голос тот за ночь мог расклевать
печаль,
накрошившую голой рукой за порогом хлеба.
- 61 -
ГОРЕНИЕ
Зимний вечер. Дрова
охваченные огнем -
как женская голова
ветренным ясным днем.
Как золотится прядь,
слепотою грозя!
С лица ее не убрать.
И к лучшему, что нельзя.
Не провести пробор,
гребнем не разделить:
может открыться взор,
способный испепелить.
Я всматриваюсь в огонь.
На языке огня
раздается "Не тронь"
и вспыхивает "меня!"
От этого - горячо.
Я слышу сквозь хруст в кости
захлебывающееся "еще!"
и бешеное "пусти!"
Пылай, пылай предо мной,
рваное, как блатной,
как безумный портной,
пламя еще одной
зимы! Я узнаю
патлы твои. Твою
завивку. В конце концов -
раскаленность щипцов!
- 62 -
Ты та же, какой была
прежде. Тебе не впрок
раздевшийся догола,
скинувший все швырок.
Только одной тебе
и свойственно, вещь губя,
приравнивание к судьбе
сжигаемого - себя!
Впивающееся в нутро,
взвивающееся вовне,
наряженное пестро,
мы снова наедине!
Как ни скрывай черты,
но предаст тебя суть,
ибо никто, как ты,
не умел захлестнуть,
выдохнуться, воспрясть,
метнуться наперерез.
Назорею б та страсть,
воистину бы воскрес!
Пылай, полыхай, греши,
захлебывайся собой.
Как менада пляши
с закушенною губой.
Вой, трепещи, тряси
веслю плечом худым.
Тот, кто вверху еси,
да глотает твой дым! - 63 -
Так рвутся, треща, шелка,
обнажая места.
То промелькнет щека,
то полыхнут уста.
Так рушатся корпуса,
так из развалин икр
прядают, небеса
вызвездив, сонмы искр.
Ты та же, какой была.
От судьбы, от жилья
после тебя - зола,
тусклые уголья.
Холод, рассвет, снежок,
пляска замерзших розг.
И как сплошной ожог -
не удержавший мозг. - 64 -
КЕЛЛОМЯКИ
I
Заблудившийся в дюнах, отобранных у чухны,
городок из фанеры, в чьих стенах, едва чихни -
телеграмма летит из Швеции: "Будь здоров".
И никаким топором не наколешь дров
отопить помещенье. Наоборот, иной
дом согреть порывался своей спиной
в самую зиму и разводил цветы
в синих стеклах веранды по вечерам; и ты,
как готовясь к побегу и азимут отыскав,
засыпала там в шерстяных носках.
II
Мелкие, плоские волны моря на букву "б",
сильно схожие издали с мыслями о себе,
набегали извилинами на пустынный пляж
и смерзались в морщины. Сухой мандраж
голых прутьев боярышника вынуждал порой
сетчатку покрыться рябой корой.
А то возникали чайки из снежной мглы,
как замусоленные ничьей рукой углы
белого, как пустая бумага, дня;
и подолгу никто не зажигал огня.
III
В маленьких городках узнаешь людей
не в лицо, но по спинам длинных очередей;
и населенье в субботу выстраивалось гуськом,
как караван в пустыне за сах.песком
- 65 -
или сеткой салаки, пробивавшей в бюджете брешь.
В маленьком городе обыкновенно ешь
то же, что остальные. И отличить себя
можно было от них, лишь срисовывая с рубля
шпиль кремля, сужавшегося к звезде,
либо - видя вещи твои везде.
IV
Несмотря на все это, были они крепки,
эти брошенные спичечные коробки
с громыхавшими в них посудой двумя-тремя
сырыми головками. И, воробья кормя,
на него там смотрели всею семьей в окно,
где деревья тоже сливались потом в одно
черное дерево, стараясь перерасти
небо - что и случалось часам к шести,
когда книга захлопывалась и когда
от тебя оставались лишь губы, как от того кота.
V
Эта внешняя щедрость, этот, на то пошло,
дар - холодея внутри, источать тепло
вовне - постояльцев сближал с жильем,
и зима простыню на веревке считала своим
бельем.
Это сковывало разговоры; смех
громко скрипел, оставляя следы, как снег,
опушавший изморосью, точно хвою, края
местоимения и превращавший "я"
в кристалл, отливавший твердою бирюзой,
но таявший после твоей слезой.
VI
Было ли вправду все это? и если да, на кой
будоражить теперь этих бывших вещей покой,
вспоминая подробности, подгоняя сосну к сосне,
имитируя - часто удачно - тот свет во сне?
- 66 -
Воскресают, кто верует: в ангелов, в корни
(лес);
а что Келломяки ведали, кроме рельс
и расписанья железных вещей, свистя
возникавших из небытия пять минут спустя
и растворявшихся в нем же, жадно глотавшем
жесть,
мысль о любви и успевших сесть?
VII
Ничего. Негашеная известь зимних пространств,
свой корм
подбирая с пустынных пригородных платформ,
оставляла на них под тяжестью хвойных лап
настоящее в черном пальто, чей драп,
более прочный, нежели шевиот,
предохранял там от будущего и от
прошлого лучше, чем дымным стеклом - буфет.
Нет ничего постоянней, чем черный цвет;
так возникают буквы, либо - мотив "Кармен",
так засыпают одетыми противники перемен.
VIII
Больше уже ту дверь не отпереть ключом
с замысловатой бородкой, и не включить плечом
электричество в кухне к радости огурца.
Эта скворешня пережила скворца,
кучевые и перистые стада.
С точки зрения времени, нет "тогда":
есть только "там". И "там", напрягая взор,
память бродит по комнатам в сумерках, точно
вор,
шаря в шкафах, роняя на пол роман,
запуская руку себе в карман. - 67 -
IX
В середине жизни, в густом лесу,
человеку свойственно оглядываться - как беглецу
или преступнику: то хрустнет ветка, то -
всплеск струи.
Но прошедшее время вовсе не пума и
не борзая, чтоб прыгнуть на спину и, свалив
жертву на землю, вас задушить в своих
нежных объятьях: ибо - не те бока,
и Нарциссом брызгыющая река
покрывается льдом (рыба, подумав про
свое консервное серебро,
X
уплывает заранее). Ты могла бы сказать, скрепя
сердце, что просто пыталась предохранить себя
от больших превращений, как та плотва;
что всякая точка в пространстве есть точка "а"
и нормальный экспресс, игнорируя "b" и "с",
выпускает, затормозив, в конце
алфавита пар из запятых ноздрей,
что вода из бассейна вытекает куда быстрей,
чем вливается в оный через одну
или несколько труб: подчиняясь дну.
XI
Можно кивнуть и признать, что простой урок
Лобачевских полозьев ландшафту пошел не впрок,
что Финляндия спит, затаив в груди
нелюбовь к лыжным палкам - теперь, поди,
из алюминия: лучше, видать, для рук.
Но по ним уже не узнать, как горит бамбук,
не представить пальму, муху це-це, фокстрот,
монолог попугая - вернее, тот
вид параллелей, где голым - поскольку край
света - гулял, как дикарь, Маклай. - 68 -
XII
В маленьких городках, хранящих в подвалах скарб,
как чужих фотографий, не держат карт -
даже игральных - как бы кладя предел
покушеньям судьбы на беззащитность тел.
Существуют обои; и населенный пункт
освобождаем ими от внешних пут
столь успешно, что дым норовит назад
воротиться в трубу, не подводить фасад;
что оставляют слипшиеся в одно
целое после себя пятно.
XIII
Необязательно помнить, как звали тебя, меня;
тебе достаточно блузки и мне - ремня,
чтоб увидеть в трельяже (то есть, подать
слепцу),
что безымянность нам в самый раз, к лицу,
как в итоге всему живому, с лица земли
стираемому беззвучным всех клеток "пли".
У вещей есть пределы. Особенно - их длина,
неспособность сдвинуться с места. И наше
право на
"здесь" простиралось не дальше, чем
в ясный день
клином падавшая в сугробы тень
XIV
дровяного сарая. Глядя в другой пейзаж,
будем считать, что клин этот острый - наш
общий локоть, выдвинутый вовне,
которого ни тебе, ни мне
не укусить, ни, подавно, поцеловать.
В этом смысле, мы слились; хотя кровать
даже не скрипнула. Ибо она теперь
целый мир, где тоже есть сбоку дверь.
Но и она - точно слышала где-то звон -
годится только, чтоб выйти вон.
- 69 -
* * *
То не Муза воды набирает в рот,
то, должно, крепкий сон молодца берет,
и махнувшая вслед голубым платком
наезжает на грудь паровым катком.
И не встать ни раком, ни так словам,
как назад в осиновый строй дровам,
и глазами по наволочке лицо
растекается, как по сковородке яйцо.
Горячей ли тебе под сукном шести
одеял в том садке, где - Господь прости -
точно рыба - воздух, сырой губой
я хватал то, что было тогда тобой?
Я бы заячьи уши пришил к лицу,
наглотался б в лесах за тебя свинцу,
но и в черном пруду из дурных коряг
я бы всплыл пред тобой, как не смог "Варяг".
Но, видать, не судьба, и года не те,
и уже седина стыдно молвить где,
больше синих жил, чем для них кровей,
да и мысли мертвых кустов кривей.
Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
Нрисуй на бумаге простой кружок.
Это буду я: ничего внутри.
Посмотри на него - и потом сотри.
1980
- 70 -
* * *
Я был только тем, чего
ты касалась ладонью,
над чем в глухую, воронью
ночь склоняла чело.
Я был лишь тем, что ты
там, внизу, различала:
смутный облик сначала,
много позже - черты.
Это ты, горяча,
ошую, одесную
раковину ушную
мне творила, шепча.
Это ты, теребя
штору, в сырую полость
рта вложила мне голос,
окликавший тебя.
Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
даровала мне зрячесть.
Так оставляют след.
Так творятся миры.
Так, сотворив, их часто
оставляют вращаться,
расточая дары.
Так, бросаем то в жар,
то в холод, то в свет, то в темень,
в мирозданьи потерян,
кружится шар.
|
