Специальные ежемесячные бизнес-журналы для руководителей крупных предприятий России и СНГ О фирме Журналы Подписка и реклама Интервью Содержание сайта Обратная связь

Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Коллекция фотографий Иосифа Бродского

                      Сын цивилизации

     По  некоей странной  причине выражение  "смерть  поэта"  всегда  звучит
как-то более  конкретно, чем  "жизнь  поэта".  Возможно,  потому, что  слова
"жизнь"   и   "поэт"   практически   синонимичны   в   своей   положительной
неопределенности.  Тогда как "смерть" -  даже  само слово - почти столь же
определенна, сколь  собственное  поэта произведение, то есть  стихотворение,
где  основной  признак  -  последняя  строчка.  Вне зависимости  от  смысла
произведение  стремится  к  концу,  который придает  ему  форму  и  отрицает
воскресение.  За   последней  строкой   не   следует  ничего,  кроме   разве
литературной критики.  Таким  образом, читая поэта, мы соучаствуем  в смерти
его или его стихов. В случае Мандельштама мы соучаствуем дважды.
     Произведение  искусства  всегда претендует на то, чтобы пережить своего
создателя.  Перефразируя философа,  можно сказать, что сочинительство стихов
тоже есть  упражнение в  умирании. Но  кроме  чисто  языковой  необходимости
побуждает писать не беспокойство  о тленной плоти, а  потребность освободить
от  чего-то   свой  мир,  свою  личную  цивилизацию,   свой  несемантический
континуум. Искусство  -- это не  лучшее, а  альтернативное существование; не
попытка избежать  реальности,  но,  наоборот,  попытка оживить ее. Это  дух,
ищущий плоть, но находящий слова.  В случае Мандельштама ими оказались слова
русского языка.
     Для духа, возможно, не существует лучшего  пристанища:  русский  язык с
развитой системой  флексий. Это означает, что существительное запросто может
располагаться в конце предложения,  и окончание  этого существительного (или
прилагательного,  или глагола)  меняется  в  зависимости  от рода,  числа  и
падежа.  Все  это   снабжает  любое  данное  высказывание  стереоскопическим
качеством самого восприятия  и часто обостряет и развивает последнее. Лучшей
иллюстрацией  этого является разработка  Мандельштамом одной из основных тем
его поэзии, темы времени.
     Чрезвычайно странно  применять  аналитический  метод  к  синтетическому
явлению:  например,  писать  по-английски о  русском поэте. Применение этого
метода по-русски не  намного  облегчило  бы, однако, подход  к Мандельштаму.
Поэзия есть высшее достижение языка,  и  анализировать ее  -- лишь размывать
фокус.  Это  тем  более  справедливо   в   отношении  Мандельштама,  который
представляет собой крайне одинокую фигуру в контексте русской поэзии, именно
резкость его фокуса  объясняет  обособленность.  Литературная  критика имеет
смысл лишь на том же уровне и психологического,  и языкового восприятия. Как
представляется  теперь,  Мандельштам обречен  на  критику  "снизу" на  обоих
языках.
     Бессилие  анализа  начинается  с  самого  понятия  темы, будь  то  тема
времени, любви или смерти. Поэзия  есть, прежде всего, искусство ассоциаций,
намеков, языковых и  метафорических параллелей. Существует огромная пропасть
между Homo sapiens и Homo scribens, ибо писателю понятие темы представляется
результатом  взаимодействия  методов и приемов, если представляется  вообще.
Писание буквально бытийный процесс: оно использует мышление для своих целей,
поглощает   идеи,  темы   и  т.  д.,  не   наоборот.  Именно   язык  диктует
стихотворение, и  то, что в просторечии  именуется  Музой, или вдохновением,
есть на самом деле диктат языка.  И лучше, следовательно, говорить не о теме
времени в поэзии Мандельштама, а о присутствии самого времени как реальности
и темы одновременно, хотя бы уже потому, что  оно так или иначе гнездится  в
стихотворении: в цезуре.
     Именно  потому, что нам это доподлинно известно, Мандельштам, в отличие
от  Гете,  не восклицает: "Остановись,  мгновенье! Ты прекрасно!", но просто
пытается длить  цезуру.  Более того, он делает это не потому,  что мгновение
прекрасно  или недостаточно прекрасно;  его интерес (и следовательно  метод)
иной.  Именно  чувство  перенасыщенного  существования  молодой  Мандельштам
пытался выразить  в  своих  первых  двух  сборниках,  и  он избрал  описание
перегруженного  времени  своим  материалом.  Используя  все  фонетические  и
аллюзивные  возможности самих слов, стих Мандельштама этого периода передает
медленное, тягучее ощущение  хода  времени. Поскольку он достигает цели (что
случается с ним всегда), эффект таков, что читатель осознает: слова, даже их
звуки -- гласные в особенности,-- почти осязаемые сосуды времени.
     С другой стороны, ему совсем не свойственны эти поиски минувших дней на
ощупь,  в  неотвязной,  как  наваждение,  попытке  вернуть  и  переосмыслить
прошлое. Мандельштам в стихе редко оглядывается;  он весь в настоящем, в том
мгновении,  которое  он заставляет  длиться  и  медлить  сверх естественного
предела.  О  прошлом, как  личном,  так  и  историческом,  позаботилась сама
этимология слов. Но  несмотря на непрустовскую трактовку  времени, плотность
его  стиха несколько сродни прозе великого француза. В каком-то смысле здесь
та же  тотальная  война,  та  же лобовая  атака,  но  в  этом случае атакуют
настоящее и иными средствами.  Крайне  важно  отметить,  например, что почти
всегда, когда Мандельштаму случается обращаться к теме времени, он прибегает
к  довольно  тяжело  цезурированному  стиху,  который  подражает  гекзаметру
размером либо  содержанием. Обычно  это ямбический пентаметр, сбивающийся на
александрийский  стих,  и в стихотворении  всегда  присутствует парафраз или
прямая  ссылка  на одну  из  гомеровских  поэм.  Как  правило,  такого  рода
стихотворение  слагается  где-нибудь  у моря, поздним  летом,  что прямо или
косвенно  порождает древнегреческий  антураж.  Так происходит  отчасти из-за
традиционного  отношения  русской поэзии  к  Крыму  и  Черному  морю  как  к
единственному доступному приближению мира Греции, для которого  эти места --
Таврида и Понт Эвксинский -- всегда были окраиной. Возьмите, например, такие
стихи: "Золотистого  меда  струя  из  бутылки текла...", "Бессонница. Гомер.
Тугие паруса..."  и  "Есть иволги в лесах,  и гласных долгота...",  с такими
строчками:

        Но только раз в году бывает разлита
        В природе длительность, как в метрике Гомера.
        Как бы цезурою зияет этот день...

     Значение этого греческого отголоска множественно. Сие может  показаться
чисто  техническим  вопросом,  но  дело  в  том,  что  александрийский  стих
ближайший  родственник   гекзаметра,  хотя   бы   только   с   точки  зрения
использования цезуры. Коль  скоро речь зашла о родне,  матерью всех муз была
Мнемозина, муза  памяти,  и стихотворение (небольшое  или  эпос,  все равно)
должно  быть  выучено,  чтобы  сохраниться.  Гекзаметр   был   замечательным
мнемоническим устройством, в  частности, по  причине своей тяжеловесности  и
отличия  от  разговорной  речи  любого   круга,  включая  Гомеров.  Поэтому,
обращаясь  к  этому  средству  памяти  внутри  другого  --  то  есть  внутри
александрийского  стиха,--  Мандельштам  наряду  с  тем,  что  создает почти
физическое ощущение  тоннеля времени, создает эффект игры в  игре,  цезуры в
цезуре, паузы  в паузе. Что  есть, в конечном  счете, форма времени, если не
его  значение:  если  время  не   остановлено  этим,  оно  по  крайней  мере
фокусируется.
     Не то чтобы  Мандельштам делает это сознательно, умышленно. Или  в этом
его  главная  цель  при  написании  стихотворения.  Он  делает  это  походя,
придаточными, покуда пишет (часто  о чем-нибудь  другом);  никогда не пишет,
чтобы  заострить это. Его поэзия не  является тематической. Русская поэзия в
целом не  слишком  тематическая. Ее основной метод -- это хождение вокруг да
около, приближение к теме под разными  углами. Четкая разработка темы, столь
характерная для английской поэзии,  практикуется  обычно в пределах строчки,
от случая к случаю, после чего поэт движется дальше, в  направлении  чего-то
другого; она редко  наполняет стихотворение целиком. Темы и идеи, независимо
от их важности, подобно словам, всего лишь материал, и они всегда под рукой.
Язык имеет имена для всех них, и поэт есть тот, кто подчиняет себе язык.
     Всегда под рукой  была Греция, как и  Рим, и всегда  библейская Иудея и
Христианство.  Краеугольные  камни нашей  культуры, они  трактуются  поэзией
Мандельштама  приблизительно так,  как само  время обошлось  бы с ними:  как
единство -- и в единстве. Провозгласить Мандельштама адептом  какой бы то ни
было  идеологии (и  особенно последней)  значит  не только  умалить его,  но
исказить его историческую перспективу  или, точнее, его исторический пейзаж.
Тематически  поэзия Мандельштама повторяет развитие  нашей  цивилизации: она
течет к северу,  причем  параллельные  струи  в этом  течении  смешиваются с
самого начала. К двадцатым годам римские темы постепенно оттеснили греческие
и   библейские  мотивы  в  большой   мере   из-за  возросшего  осознания  им
архетипической драмы "поэт против империи". Однако помимо чисто политических
сторон ситуации того времени позицию такого  рода создала собственная оценка
Мандельштамом отношения его произведений к остальной современной литературе,
а  также  к  моральному  климату и к интеллектуальной  озабоченности  нации.
Именно  нравственная  и умственная деградация последней  обусловливала такой
имперский масштаб. И все же тема только возникла, полностью не завладев  им.
Даже в  "TRISTIA", самом римском стихотворении, где автор очевидно  цитирует
изгнанного Овидия, можно услышать  определенную  гесиодовскую патриархальную
ноту, подразумевающую, что ситуация в целом рассматривалась им отчасти через
призму Греции.

        TRISTIA

     Я изучил науку расставанья
     В простоволосых жалобах ночных.
     Жуют волы, и длится ожиданье,
     Последний час вигилий городских;
     И чту обряд той петушиной ночи,
     Когда, подняв дорожной скорби груз,
     Глядели в даль заплаканные очи
     И женский плач мешался с пеньем муз.

     Кто может знать при слове "расставанье" --
     Какая нам разлука предстоит?
     Что нам сулит петушье восклицанье,
     Когда огонь в акрополе горит?
     И на заре какой-то новой жизни,
     Когда в сенях лениво вол жует,
     Зачем петух, глашатай новой жизни,
     На городской стене крылами бьет?

     И я люблю обыкновенье пряжи:
     Снует челнок, веретено жужжит.
     Смотри: навстречу, словно пух лебяжий,
     Уже босая Делия летит!
     О, нашей жизни скудная основа,
     Куда как беден радости язык!
     Все было встарь, все повторится снова,
     И сладок нам лишь узнаванья миг.

     Да будет так: прозрачная фигурка
     На чистом блюде глиняном лежит,
     Как беличья распластанная шкурка,
     Склонясь над воском, девушка глядит.
     Не нам гадать о греческом Эребе,
     Для женщин воск что для мужчины медь.
     Нам только в битвах выпадает жребий,
     А им дано, гадая, умереть.

     Позднее, в тридцатые годы, во время, известное как воронежский  период,
когда все эти темы -- Рим и Христианство  включая -- отступили перед "темой"
неприкрытого  экзистенциального ужаса  и устрашающего ускорения  души,  узор
взаимодействия, взаимозависимости между этими сферами  становится еще  более
очевидным и густым.
     Не  то чтобы Мандельштам был "культурным"  поэтом, он был скорее поэтом
цивилизации  и для  цивилизации.  Однажды,  когда его  попросили  определить
акмеизм -- литературное  движение, к которому он  принадлежал,-- он ответил:
"Тоска  по  мировой  культуре".  Это  понятие  о  мировой  культуре является
отличительно русским. По причине своего положения  (ни восток, ни  запад)  и
ущербной   истории   Россия   всегда  страдала   от   комплекса   культурной
неполноценности,   по   крайней  мере   по  отношению  к   Западу.  Из  этой
неполноценности произрастал идеал определенного  культурного  единства "там"
и,  как следствие,-- интеллектуальный аппетит  ко всему  поступающему  с той
стороны.   Это,   в   известном   смысле,   русская   версия  эллинизма,   и
мандельштамовское  замечание об "эллинистической бледности" Пушкина  не было
праздным.
     Средоточием русского эллинизма  был  Санкт-Петербург,  Вероятно, лучшей
эмблемой мандельштамовского отношения к этой, так  сказать, мировой культуре
мог бы быть  строго классический портик санкт-петербургского адмиралтейства,
украшенный  изображениями  трубящих ангелов  и увенчанный золотым  шпилем  с
очертанием  клипера   на  конце.  С  тем  чтобы  понять  его  поэзию  лучше,
англоязычному читателю, вероятно, должно представлять,  что  Мандельштам был
евреем, живущим  в  столице  имперской России, где  господствующей  религией
являлось  православие,   где   политическое   устройство  было   прирожденно
византийским   и  чей   алфавит  придуман   двумя   греческими  монахами.  В
историческом  смысле  эта  органическая  смесь  сильнее  всего  ощущалась  в
Петербурге,   который   стал   для   Мандельштама   "знакомой    до    слез"
эсхатологической нишей на остаток его недолгой жизни.
     Достаточно  долгой, однако,  для того, чтобы увековечить город,  и если
его  поэзию называли иногда "петербургской",  то  причин  рассматривать  это
определение как одновременно  точное  и лестное  больше чем одна. Точное  --
потому  что,  будучи административной  столицей  империи,  Петербург являлся
также духовным центром  оной, и в начале века эти струи  смешивались там так
же,  как и  в стихах  Мандельштама.  Лестное --  потому  что и поэт, и город
выиграли в значительности от  их сопоставления.  Если Запад был  Афинами, то
Петербург десятых годов был Александрией. Это  "окно в Европу", как прозвали
Петербург добрые  люди в эпоху Просвещения, этот  "самый умышленный  город в
мире", как позднее определил его Достоевский, лежащий на широте Ванкувера, в
устье реки, равной  по ширине Гудзону между Манхеттеном и  Нью-Джерси, был и
есть прекрасен  тем типом  красоты,  что  бывает  вызвана  безумием  --  или
попыткой  это  безумие  сокрыть.  Классицизм   никогда  не   осваивал  таких
пространств,   и   итальянские    архитекторы,    постоянно   приглашавшиеся
сменяющимися   русскими   монархами,   отлично   это   понимали.  Гигантские
бесконечные вертикальные  плоты  белых колонн  плывут  от фасадов дворцов --
владения царя, его семьи, аристократии, посольств и  нуворишей -- по зеркалу
реки в Балтику. На главной улице империи -- Невском проспекте -- есть церкви
всех  вероисповеданий. Бесчисленные  широкие  улицы  наполнены кабриолетами,
недавно  вошедшими  в употребление  автомобилями,  праздными, хорошо одетыми
толпами, первоклассными лавками, кондитерскими и  т.  д. Огромные  площади с
конными  статуями  бывших   правителей  и   триумфальными  колоннами  повыше
Нельсоновой.  Изобилие  издательств,  журналов,  газет, политических  партий
(больше, чем в современной Америке),  театров,  ресторанов,  цыган. Все  это
окружено  кирпичным  Бирнамским  лесом  дымящих  заводских  труб  и  окутано
влажным,  серым, широко раскинувшимся покрывалом северного неба.  Одна война
проиграна, другая -- мировая война -- предстоит, а вы -- маленький еврейский
мальчик с сердцем, полным русских пятистопных ямбов.
     В этом  гигантском  воплощении  совершенного  порядка вещей  ямбический
размер  так  же  естественен,  как  булыжная  мостовая,  Петербург  является
колыбелью  русской  поэзии и,  более  того, стихосложения. Идея  благородной
структуры вне зависимости от содержания (иногда именно вопреки его качеству,
что создает необычайное ощущение несоразмерности  и указывает  не  столь  на
авторскую,  сколь  на  собственную  стиха  оценку  описанного   явления)  --
специфически местная. Традиция эта возникла век назад, и обращение к строгим
размерам в первой книге Мандельштама "Камень" отчетливо напоминает Пушкина и
его плеяду.  И опять-таки это  не результат сознательного  выбора и  не знак
того, что стиль  Мандельштама  предопределен  предшествующим или современным
ему развитием русской поэзии.
     Наличие эха -- первая особенность хорошей акустики, и Мандельштам всего
лишь  создал громадный купол  для своих предшественников. Под ним отчетливее
всего различимы голоса, принадлежащие Державину, Баратынскому и Батюшкову. В
значительной степени,  однако,  работа  его  имела  самобытный характер,  не
обусловленный  существующей поэтикой -- того времени в особенности. Ему дано
было  выразить  слишком  многое,  чтобы  еще   заботиться  о  стилистической
оригинальности. Но именно  эта перегруженность его в остальном традиционного
стиха и сделала его оригинальным.
     На первый взгляд, его  стихи не выглядели столь  уж отличными от лирики
символистов, господствовавших на литературной сцене: он использовал довольно
регулярные рифмы, привычную строфную композицию, и  длина  его стихотворений
вполне обычна -- от шестнадцати до двадцати четырех строк. Но, используя эти
скромные средства передвижения, он уводил своего читателя много дальше,  чем
любой из уютных  --  ибо  смутных --  метафизиков,  называвших себя русскими
символистами, Как течение символизм был, несомненно, последним из великих (и
не только в России); однако поэзия -- искусство крайне индивидуалистическое,
оно негодует на -измы. Поэтические  творения  символистского искусства такие
же  объемистые и серафические,  какими были  ряды последователей и постулаты
этого  движения.  Это парение в  вышине было так беспочвенно, что  искушение
испытывали студенты-выпускники, армейские кадеты и клерки, и  к рубежу веков
жанр  был  скомпрометирован до  степени словесной  инфляции.  Нечто подобное
произошло со свободным стихом  в сегодняшней Америке. Затем  непременно  как
реакция  последовала  девальвация  в   обличий  футуризма,  конструктивизма,
имажинизма и т. д. То  были -измы, воюющие с  -измами, литературные приемы с
литературными приемами.  Только два поэта, Мандельштам  и  Цветаева, создали
качественно новое содержание, и судьба их ужасающим образом отразила степень
их духовной автономии.
     В поэзии, как  и  везде,  духовное превосходство всегда оспаривается на
физическом   уровне.   Невольно  возникает  мысль,  что   именно   разрыв  с
символистами (тут не обошлось без их антисемитизма) содержал ростки будущего
Мандельштама.  Я имею в  виду  не  столько  глумление  Георгия  Иванова  над
стихотворением Мандельштама  в  1917 году,  чему  затем вторили  официальные
гонения тридцатых, сколько растущее разобщение Мандельштама с любыми формами
массового производства, особенно языкового  и  психологического. Результатом
был  эффект,  при  котором  чем яснее голос, тем резче диссонанс.  Нет хора,
которому  бы это  понравилось,  и  эстетическая  обособленность  приобретает
физические  параметры.  Как  только  человек  создает  собственный  мир,  он
становится инородным телом,  в которое метят  все законы: тяготения, сжатия,
отторжения, уничтожения.
     Мир  Мандельштама  был достаточно велик,  чтобы навлечь  их  все. Я  не
думаю, что,  избери Россия другой  исторический  путь, его судьба  уж так бы
изменилась. Его  мир  был слишком автономен, чтобы раствориться. Кроме того,
Россия  пошла  путем,  которым  пошла,  и для  Мандельштама, чье поэтическое
развитие было стремительным  само  по  себе, это направление  могло означать
только одно -- ошеломительное ускорение. Это ускорение повлияло прежде всего
на характер его стиха. Его величественное, задумчивое цезурированное течение
сменилось  быстрым,  резким,  бормочущим  движением. Мандельштаму  сделалась
свойственна поэзия высокой скорости и оголенных нервов, иногда загадочная, с
многочисленными  перепрыгиваниями  через  самоочевидное,  поэзия  как  бы  с
усеченным  синтаксисом. И все  же на этом пути она стала  подобной  песне не
барда, а птицы с пронзительными непредсказуемыми переливами и тонами, чем-то
наподобие тремоло щегла.
     И  как птица  эта, он  оказался мишенью  для любого  вида камней, щедро
швыряемых   в  него  Отчизной.  Не  то  чтобы  Мандельштам  возражал  против
происходивших в России политических  изменений. Его чувство  меры  и  ирония
были достаточными для  признания эпического  характера всего  происходящего.
Кроме того,  он был язычески жизнерадостным человеком, и,  с другой стороны,
ноющие интонации  были полностью  узурпированы символистами.  К  тому  же  с
начала века воздух  полнился досужими разговорами о переделе мира, так что с
приходом  революции  почти  все  приняли   случившееся  за  желанное.  Ответ
Мандельштама  был,  возможно,  единственной  трезвой  реакцией  на  события,
которые потрясли мир и вскружили премного светлых голов:

        Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
        Скрипучий поворот руля.

         (Из "Сумерек свободы")

     Но  камни уже летели, и птица тоже. Их взаимные траектории исчерпывающе
описаны в воспоминаниях  вдовы поэта, и они  заняли два тома.  Эти  книги не
только введение в его поэзию, хотя и введение тоже. Но каждый поэт,  сколько
бы   он  ни   писал,  передает  в   своем  стихе,  выражаясь  физически  или
статистически,  самое   большее  --  одну  десятую   собственной   жизненной
реальности.  Остальное  обычно   окутано  тьмой.  Если  какие  свидетельства
современников и сохраняются, они содержат зияющие пробелы, не говоря об иных
углах зрения, искажающих предмет.
     Воспоминания вдовы  Осипа  Мандельштама  посвящены  именно этому,  этим
девяти  десятым.   Они   рассеивают  тьму,  восполняют  пробелы,   устраняют
искажения. Суммарный результат близок  к воскрешению, с той только разницей,
что  все,  погубившее   этого  человека,   пережившее  его   и  продолжающее
существовать и приобретать популярность, также перевоплотилось, разыгравшись
вновь на этих страницах. Вследствие  смертоносной силы материала вдова поэта
воссоздает эти составные части с осторожностью, с какой обезвреживают бомбу.
Благодаря такой  аккуратности  и  оттого, что  его поэзией,  самим актом его
смерти и качеством его жизни была создана великая проза, можно тотчас понять
--  даже не  зная  ни  одной  строчки Мандельштама,-- что на  этих страницах
вспоминают о  действительно большом  поэте: ввиду  количества  и  силы  зла,
направленного против него.
     И   все  же  важно   отметить,  что  отношение  Мандельштама   к  новой
исторической ситуации  вовсе  не было  однозначно  враждебным.  В  целом  он
рассматривают  ее  как  более   жестокую  форму  жизненной  реальности,  как
качественно  новый  вызов.  От романтиков  осталось  представление о  поэте,
бросающем  перчатку  тирану.  Если  когда-то и  было такое время, то сегодня
подобный  образ  действия  --  полный  вздор:  тираны  уже  давно  сделались
недосягаемы  для  тет-а-тет  такого  рода.  Дистанция между  нами  и  нашими
властителями может  быть сокращена  только последними, что случается  редко.
Поэт  попадает  в  беду  по  причине   своего  языкового  и,  следовательно,
психологического  превосходства  -- чаще,  чем из-за политических убеждений.
Песнь есть  форма языкового неповиновения, и ее звучание ставит под сомнение
много  большее,  чем  конкретную  политическую систему:  оно  колеблет  весь
жизненный уклад. И число врагов растет пропорционально.
     Было  бы упрощением полагать, что именно  стихотворение  против Сталина
навлекло   погибель   на   Мандельштама.  Это  стихотворение  при  всей  его
уничтожающей силе было для Мандельштама только побочным продуктом разработки
темы этой не  столь  уж  новой  эры.  По  сему поводу есть  в  стихотворении
"Ариост",  написанном  ранее в том  же году  (1933),  гораздо  более разящая
строчка: "Власть отвратительна, как  руки брадобрея..." Были также и  многие
другие.  И все  же я думаю, что сами  по себе эти пощечины  не  привели бы в
действие закон уничтожения. Железная  метла,  гулявшая по  России, могла  бы
миновать его, будь он гражданский  поэт или лирический, там и сям сующийся в
политику.  В конце концов,  он  получил  предупреждение и мог бы  внять  ему
подобно  многим  другим.  Однако  он  этого не  сделал потому, что  инстинкт
самосохранения   давно  отступил   перед  эстетикой.  Именно   замечательная
интенсивность  лиризма поэзии  Мандельштама отделяла его  от современников и
сделала его сиротой века,  "бездомным всесоюзного масштаба". Ибо лиризм есть
этика языка,  и  превосходство  этого  лиризма над  всем  достижимым в сфере
людского  взаимодействия  всех  типов  и  мастей  и  есть  то,  что  создает
произведение искусства и позволяет ему  уцелеть. Вот почему железная  метла,
чьей задачей было кастрировать духовно целую нацию, не могла пропустить его.
     Это  был случай  чистейшей поляризации.  Песнь есть, в  конечном счете,
реорганизованное время, по отношению к которому немое пространство внутренне
враждебно. Первое олицетворялось Мандельштамом, второе сделало своим орудием
государство.  Есть некая ужасающая логика в  местоположении  концлагеря, где
погиб  Осип  Мандельштам  в  1938   году:   под  Владивостоком,  в  тайниках
подчиненного государству пространства. Из Петербурга в  глубь  России дальше
двигаться некуда.
     Но  вот   как  высоко  можно   подняться  поэту  в  смысле  лиризма  --
стихотворение памяти  женщины,  Ольги Ваксель, по слухам,  умершей в Швеции.
Оно  написано  в  то  время,  когда  Мандельштам жил  в Воронеже, куда после
нервного  срыва  был  переведен из  предыдущего  места ссылки  неподалеку от
Уральских гор. Только четыре строки:

        ...И твердые ласточки круглых бровей
        Из гроба ко мне прилетели
        Сказать, что они отлежались в своей
        Холодной стокгольмской постели...

     Вообразите четырехстопный амфибрахий с чередующимися (abab) рифмами.
     Эта строфа  является апофеозом реорганизации времени. С  одной стороны,
язык сам  по себе --  результат прошлого.  Возвращение тех  твердых ласточек
предполагает повторяющийся характер  их присутствия  и, одновременно, самого
сравнения в скрытой мысли или  в высказанной фразе.  К  тому  же "...ко  мне
прилетели"  наводит  на  мысль  о  весне,  о  повторяющихся  временах  года.
"Сказать,  что   они  отлежались  в   своей"   тоже  предполагает  прошедшее
несовершенное, ибо непосещенное.  И затем  последняя строка  замыкает  цикл,
поскольку  прилагательное  "стокгольмской"  обнаруживает  скрытый  намек  на
детскую  сказку  Ханса Кристиана  Андерсена о  раненой ласточке, зимующей  в
кротовой норе, впоследствии выздоровевшей и улетевшей домой. Каждый школьник
в России знает  эту сказку.  Сознательный  процесс вспоминания оказывается в
большой мере  коренящимся в подсознательной памяти и создает ощущение печали
такой  пронзительной, как если  бы  мы  слышали не страдающего человека,  но
самый голос его раненой души. Такой голос несомненно приходит в столкновение
со  всем  на свете,  даже  с жизнью своего  посредника, то  есть  поэта. Так
Одиссей привязывает себя к  мачте вопреки зову  души. Это -- а не только то,
что Мандельштам человек женатый,-- объясняет такую эллиптичность.
     Он трудился  в русской поэзии тридцать лет,  и созданное им сохранится,
покуда  существует русский язык.  И, конечно  же, переживет нынешний и любой
последующий режим в этой стране благодаря лиризму и глубине.  Если честно, я
не знаю ничего в мировой поэзии, что может сравниться  с откровением четырех
строк из "Стихов о неизвестном солдате", написанных за год до смерти:

        Аравийское месиво, крошево,
        Свет размолотых в луч скоростей --
        И своими косыми подошвами
        Луч стоит на сетчатке моей...

     Грамматика  почти  отсутствует,  но   это  не  модернистский  прием,  а
результат   невероятного  душевного  ускорения,  которое  в  другие  времена
отвечало откровениям Иова и Иеремии. Этот размол скоростей является в той же
мере автопортретом, как и невероятным  астрофизическим прозрением. За спиной
Мандельштам  ощущал  отнюдь  не близящуюся  "крылатую  колесницу",  но  свой
"век-волкодав", и он бежал, пока оставалось пространство. Когда пространство
кончилось, он настиг время.
     То есть нас. Это местоимение представляет не  только русских, но  также
его англоязычных читателей. Возможно,  более, чем кто-либо в  этом столетии,
он  был  поэтом  цивилизации: он  обогатил  то, что  вдохновляло его.  Можно
утверждать,  что он стал ее частью  задолго до  того,  как  встретил смерть.
Разумеется,  он  был  русским,  но не  в  большей  степени,  чем  Джотто  --
итальянцем. Цивилизация есть  суммарный  итог различных  культур, оживляемых
общим  духовным  числителем,  и   основным  ее  проводником   --   выражаясь
одновременно  метафизически  и  буквально  --  является   перевод.   Перенос
греческого портика на широту тундры -- это перевод.
     Его жизнь, его  смерть  были  результатом этой цивилизации. Когда  дело
касается поэта, этические воззрения, даже самый темперамент закладываются  и
формируются эстетически. Именно вследствие этого поэты неизбежно оказываются
не  в ладах с социальной  действительностью, причем показатель их смертности
отражает  дистанцию,  которую  эта  действительность  блюдет  между  собой и
цивилизацией. Так же отражает ее и качество перевода.
     Сын  цивилизации,  основанной  на  принципах  порядка  и  жертвенности,
Мандельштам воплотил и  то и другое; и будет справедливо  требовать  от  его
переводчиков  по  меньшей мере подобия равенства.  Трудности,  сопряженные с
созданием подобия, хотя на вид и грандиозные, сами по  себе -- дань уважения
к  тоске  по мировой  культуре, двигавшей и создававшей оригинал. Формальные
стороны стиха Мандельштама не есть продукт какой-либо отошедшей поэтики, но,
по  сути, колонны  упомянутого  портика. Не  сохранить  их  значит не только
сводить собственную "архитектуру" к нагромождению камней и возведению лачуг:
это значит оболгать то, ради чего жил и за что умер поэт.
     Перевод  суть   поиски  эквивалента,   а  не   суррогата.  Он   требует
стилистической,  если  не  психологической,  конгениальности. Например,  при
переводе  Мандельштама может  использоваться поэтический стиль,  характерный
для позднего Йейтса (с которым, кстати, и тематически у него  много общего).
Беда, конечно, в  том,  что тот, кто  может овладеть подобной стилистикой --
если такой человек существует,-- без сомнения предпочтет писать  собственные
стихи,   а  не  ломать  голову   над  переводом  (каковой  к  тому  же  дело
неблагодарное).  Но  кроме технического  мастерства  и  даже психологической
конгениальности   переводчику   Мандельштама  важнее   всего  обладать   или
проникнуться сходным отношением к цивилизации.
     Мандельштам  является поэтом формы  в  самом высоком смысле  слова. Для
него стихотворение начинается  звуком, "звучащим слепком формы", как  он сам
называл его.  Отсутствие  этого  представления низводит  даже  самую  точную
передачу  мандельштамовской  системы  образов  до  будоражащего  воображение
чтива.  "Я  один в России работаю  с голосу, а  вокруг  густопсовая  сволочь
пишет",-- говорит  Мандельштам в "Четвертой  прозе". Это сказано с яростью и
величием поэта, понимавшего, что источником творчества определяется метод.
     Было бы тщетно и необоснованно ожидать от переводчика имитации:  голос,
с которого и посредством которого работаешь, должен быть неподражаем. Однако
тембр,  тон и темп, отраженные в метре стиха, передаваемы. Следует  помнить,
что  стихотворные  размеры  сами по себе  духовные  величины  и  у  них  нет
эквивалентов. Они не могут подменяться даже друг другом, тем более свободным
стихом.  Несоответствие  размеров  --  это  несовпадение   в  дыхании   и  в
сокращениях   сердечной  мышцы.  Несоответствие   в   системе  рифмовки   --
несовпадение мозговых функций. Бесцеремонное обращение с этими вещами есть в
лучшем случае кощунство; в худшем же -- увечье или убийство. Так  или иначе,
это  преступление мысли, за  которое  виновный -- в  особенности  если он не
пойман -- расплачивается умственной деградацией. Что же до читателей, то они
покупаются на фальшивку.
     И все  же  трудности,  сопряженные с  созданием  приличествующего  эха,
слишком  велики.  Они  чрезмерно  сковывают  личность.  Призывы  настраивать
"поэтический  инструмент  созвучно  современности"  чересчур   назойливы.  И
переводчики кидаются  на  поиски эрзацев. Так  происходит  в  основном из-за
того,  что  переводчики  эти  сами  обычно  являются  поэтами и  собственная
индивидуальность  им дороже  всего. Ее понимание  попросту исключает для них
возможность жертвы,  каковая  есть  первый  признак зрелой личности (и также
первое условие любого -- даже технического -- перевода). Суммарный результат
таков,  что  мандельштамовское  стихотворение  и видом, и  фактурой делается
похожим не то  на  безмозглую вещицу  Неруды, не то  на перевод с  урду  или
суахили.  Если  оно и  сохраняется, то благодаря  странности образов или  их
яркости, приобретая в глазах читателя определенную этнографическую ценность.
"Не понимаю,  почему Мандельштам считается большим поэтом,-- сказал покойный
У. X. Оден.-- Переводы, которые я видел, не убеждают в этом".
     Ничего  удивительного. В  существующих переводах  встречаешь  полностью
безликий продукт, некий общий знаменатель нынешней изящной словесности. Будь
это  просто скверные переводы, дело обстояло  бы не так плохо. Ибо  скверные
переводы,  именно  благодаря  своей  скверности,  подстегивают   воображение
читателя и вызывают желание продраться  сквозь текст или  же,  наоборот,  от
него абстрагироваться: они пришпоривают интуицию. Но тут  такая  возможность
исключается:  переводы  эти  несут  отпечаток  самоуверенного,  невыносимого
стилистического провинциализма; и  единственное  оптимистическое  замечание,
уместное  по  их   адресу,--   что  столь  низкопробное  искусство  является
бесспорным признаком культуры, крайне далекой от декаданса.
     Русская поэзия вообще и  Мандельштам  в частности  не заслуживают того,
чтобы с ними обходились как с бедными родственниками.  Язык  и литература, в
особенности поэзия, есть  лучшее,  что страна  имеет.  Но не беспокойство за
престиж Мандельштама  или  России заставляет содрогаться от содеянного с его
строками  на английском:  скорее -- расхищение англоязычной культуры, упадок
ее мерил, уклонение от духовного вызова. "Ну да,-- молодой поэт или читатель
в Америке может заключить, изучив эти тома,-- то же происходит  и в России".
Но происходит  там отнюдь не то же самое. Помимо метафор русская поэзия дала
пример  нравственной чистоты  и моральной  стойкости,  что выразилось  более
всего  в ее приверженности к так  называемым классическим формам без всякого
ущерба  для содержания.  В  этом коренится  ее отличие  от  западных сестер,
однако никоим образом не пристало судить, в чью оно пользу. Но все же это --
отличие; и по  причинам хотя  бы чисто  этнографическим качество сие следует
сохранить в переводе, а не втискивать в общую изложницу.
     Стихотворение есть результат известной  необходимости: оно неизбежно, и
форма  его  неизбежна тоже.  "Необходимость,--  пишет  вдова  поэта, Надежда
Мандельштам, в  "Моцарте и  Сальери"  (непременное чтение  для всякого,  кто
интересуется психологией творчества),--  это не  принуждение  и не проклятие
детерминизма,   но  она   является  связью  между  временами,   если  факел,
унаследованный от предков, не  был  попран".  Необходимости,  конечно же, не
могут копироваться; но небрежение переводчика к формам, кои суть освящены  и
освещены временем,  есть  именно  затаптывание  этого  факела.  Единственное
достоинство теорий, выдвигаемых в оправдание такой практики, это  то, что их
авторам оплачивают изложение взглядов в печати.
     Будто  осознавая  бренность  и   вероломство   способностей  и  разума,
стихотворение  взывает  к человеческой  памяти. С этой целью  оно использует
форму, каковая есть главным образом мнемонический прием,  позволяющий  мозгу
запомнить мир  и  упрощающий задачу  памяти,  когда  все  прочие способности
человеку  изменяют.  Память   обычно  уходит  последней,   как   бы  пытаясь
запечатлеть сам уход.  Стихотворение, таким  образом, может  быть последним,
что  слетит с пузырящихся  губ. Никто  не ожидает от  англоязычного читателя
бормотанья стихов русского поэта в эти минуты.  Но, прошептав  что-нибудь из
Одена, Йейтса или  Фроста, он будет ближе  к мандельштамовскому  подлиннику,
чем современные переводчики.
     Иначе  говоря,  англоязычному  миру   только  предстоит  услышать  этот
нервный,  высокий,  чистый  голос,  исполненный  любовью,  ужасом,  памятью,
культурой,  верой,-- голос, дрожащий, быть может, подобно спичке, горящей на
промозглом ветру,  но совершенно неугасимый. Голос, остающийся  после  того,
как  обладатель его ушел.  Он был,  невольно напрашивается  сравнение, новым
Орфеем:  посланный в ад,  он  так и  не вернулся, в  то время как его  вдова
скиталась по  одной шестой части земной суши, прижимая  кастрюлю со свертком
его  песен, которые  заучивала по  ночам на случай, если фурии с ордером  на
обыск обнаружат их. Се наши метаморфозы, наши мифы.

             1977

     * Перевод с английского Дмитрия Чекалова

Перед нами последние — тюремные — фотографии Осипа Эмильевича Мандельштама: профиль и фас. 
Снимки взяты из личного дела «на арестованного Бутырской тюрьмы». На обложке — дата ареста: 
3 мая 1938 г., дата перевода в Бутырскую тюрьму, бывшую тогда всесоюзной пересылкой: 
4 августа 1938 г. и гриф: «Срок хранения — постоянно». Есть в деле и выписка 
из протокола Особого совещания при НКВД СССР. Круглая печать и подпись ответственного 
секретаря Особого совещания И.Шапиро удостоверяют, что 2 августа 1938 года слушалось 
дело о Мандельштаме Осипе Эмильевиче, 1891 года рождения, сыне купца, эсере(!). 
Постановили: «Мандельштама Осипа Эмильевича за к.-р. (контрреволюционную — П. Н.) 
деятельность заключить в исправтрудлагерь сроком на пять лет, считая срок с 
30 апреля 1938 г.» (очевидно, этим опережающим арест числом был помечен ордер на арест. — П. Н.). 
На обороте — помета: «Объявлено 8/8-38 г.» И далее — рукой поэта: «Постановление ОСО читал. 
О.Э.Мандельштам». В лагерь согласно анкете он прибыл 12 октября 1938 года. В деле находится 
несколько документов, касающихся смерти Мандельштама! Если раньше были основания сомневаться 
в официальной дате смерти, то сейчас сомнения отпали. 27 декабря 1938 г. не предположительная, а точная 
дата смерти Мандельштама. 
Смерть з/к Осипа Эмильевича Мандельштама удостоверена актом, составленным врачом Кресановым 
и дежурным мед-фельдшером (фамилия неразборчива). Мандельштам был положен в лагерную больницу 
26 декабря и уже 27-го, в 12 часов 30 минут, умер. Причина смерти — паралич сердца и артериосклероз. 
В тот же день труп был дактилоскопирован. Ввиду ясности смерти, как написано в этом акте, 
труп вскрытию не подвергался.

Павел НЕРЛЕР

Если писать пьесу о последних годах жизни замечательного русского поэта Осипа Мандельштама, то его лагерная смерть в 1938 году будет финалом действия, завязкой - арест в мае 34-го, а кульминацией - воронежская ссылка. "Известия" предлагают уникальные документы, связанные с этой драмой. Часть из них публикуется (или воспроизводится в факсимильном варианте) впервые. Подлинники хранятся в архиве Принстонского университета (США). По просьбе "Известий" их комментирует заместитель председателя Мандельштамовского общества Павел НЕРЛЕР.

"Мы живем, под собою не чуя страны..."

- Это знаменитое сегодня стихотворение Мандельштам написал в ноябре 1933 года. Читал друзьям. За эти стихи его и взяли. Внизу ордера на "производство ареста-обыска" гражданина Мандельштама - размашистая подпись зампреда ОГПУ Агранова...

(У русской литературы к Якову Агранову особый счет - это он приговорил к расстрелу Николая Гумилева. Еще в списке аграновских жертв Клюев и вот - Мандельштам... При этом "Яня" дружил с Пильняком, Маяковским, Лиля Брик вспоминает человека, милого в общении, жившего с нежно любимой красавицей-женой скромно, почти бедно. Незадолго до своего ареста отправленный в Саратов, Агранов слепил там огромный "заговор врагов народа" - хотел отличиться и так спастись. Не помогло. Расстрелян в 1938 г.)

- История гибели Мандельштама по-своему уникальна. Мы часто говорим про безвинно репрессированных. Но вина Мандельштама перед советской властью очевидна - он написал едкие стихи на Сталина. Людей расстреливали за анекдот, за случайную фразу. Здесь иначе. Мандельштама берут - и начинается странная игра. Несколько лет власть словно пробует поэта на зуб, взвешивает, решает: сохранить? погубить?

"Мандельштам, как вам не стыдно!"

- Итак, арестован. Сидит во внутренней тюрьме на Лубянке. Свет в камере - круглые сутки, сосед - "наседка". "Дело Мандельштама" ведет "Христофорыч" - известный в московских литературных кругах оперуполномоченный Николай Христофорович Шиваров, на протоколе допроса - его имя. Шиваров в своем ведомстве "пасет" творческую интеллигенцию. К делу подходит с душой: вхож в богему, театрал, дружит с писателями (компания приятелей - Александр Фадеев, Петр Павленко, Николай Шиваров)... (Шиваров был болгарским коммунистом, от преследований бежал в СССР. По профессии - журналист. Красавец двухметрового роста, невероятно сильный физически: орехи щелкал пальцами. В ОГПУ действительно "отвечал за литературу": вел дело Клюева, досье на Платонова и Горького. В близком кругу любил посетовать, что чекистской службой тяготится, все-таки человек творческий, но - раз партия велела…В 1937-м арестован. В лагере покончил с собой.)

- Шиваров Мандельштама пытал?

- Физически - нет. Давил психологически - угрожал, насмехался, шантажировал: говорил, что Мандельштам загубил своих родных. Он на подследственного смотрел как на вошь, держался сверхчеловеком, заявлял, что "страх полезен поэту", рождает новые эмоции. Впрочем, Мандельштам был не из тех, кто способен конспирировать, отпираться. На первом же допросе сознался, что крамольные стихи написал он. Шиваров достал текст - Мандельштам сам внес поправки (в результате мы имеем полный, заверенный автором вариант; выглядит он жутковато - прыгающий почерк, помарки от бесконечных нервных обмакиваний пера в чернильницу). Признался, что в юности был членом эсеровской партии. Назвал людей, которым читал стихотворение.

- Кто-нибудь из них был арестован?

- Потом в разное время были арестованы три человека - Владимир Нарбут, Лев Гумилев и Борис Кузин. Но интересно, что ни у кого из них в деле, насколько я знаю, эпизод с мандельштамовским стихотворением не фигурировал.

- А кто его сдал?

- Доподлинно неизвестно.

- Как Мандельштам пережил следствие?

- Ужасно. Пытался покончить с собой. В лифте (везли на очередной допрос) от страха упал, забился в припадке. Вдруг услышал над собой: "Мандельштам, Мандельштам, как вам не стыдно!" Это был писатель Павленко - видно, Шиваров позвал друга поглазеть.

(Петр Павленко не был бездарностью, в его прозе, особенно ранней, найдешь строки, которые трогают до сих пор. Да и вполне достойные люди вспоминают Павленко, в общем, хорошо. Юношей он ушел на гражданскую, советской власти служил пером искренне и верно. Тяжелый туберкулезник, в Отечественную не отсиживался, вновь отправился воевать, был ранен. Автор сценария фильма "Александр Невский". Был сценаристом и других картин, сейчас вызывающих лишь горькую усмешку, - "Клятва", "Падение Берлина". Стал крупным литературным чиновником. Романы, которые он считал главными, - "Счастье", "Труженики мира" - ныне благополучно забыты. Умер в 1951-м. В судьбе Мандельштама сыграл роковую роль - но об этом ниже.)

- Павленко, конечно, хорош, но и Мандельштам... Назвать всех... Биться в ужасе перед врагами... Как-то это...

- Не по-мужски? Ну, во-первых, жизнь показала, что и не такие на допросах ломались. Во-вторых, список знакомых со стихотворением у Шиварова наверняка был (вопрос - полный или нет). Следователь мог лишь потребовать подтверждения. В-третьих, Мандельштам ведь уже знал, что такое кошмар допросов и тюрьмы: при Врангеле его арестовывала белая контрразведка. Но даже не это главное...

"Пока не требует поэта..."

- "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон... среди детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он". Мандельштам, конечно, не был физически смелым человеком - с нормальной точки зрения. Боялся высоты. Панически боялся милиционеров... Многого боялся. Но при этом иногда совершал поступки, на которые ни у каких смельчаков решимости не хватало. В 1918 году знаменитый эсер-чекист Блюмкин хвастался в компании всевластием: достал стопку смертных приговоров, потряс в воздухе. Мандельштам подскочил, выхватил эти приговоры, порвал. В 1928-м вступился за совершенно незнакомых людей - пятерых безвинно арестованных стариков-бухгалтеров, пол-Москвы поставил на ноги. Это был человек с обостренным неприятием несправедливости. А если несправедлива сама жизнь - что может сделать поэт? Только писать. "Что ни казнь у него - то малина" - кто еще тогда решился такое сказать про Сталина? И это ведь не единственное горькое его стихотворение о времени. Была еще "Квартира". Было еще "Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым" - о раскулаченных. Про трагедию крестьянства в 30-е пытались говорить лишь Платонов и (по-своему) Шолохов - но это люди абсолютно другого склада... И ведь что проще: написал, выговорился - спрячь в стол! А он не прячет. Мандельштам был рожден на свет, чтобы писать гениальные стихи, - и этого достаточно. Он их и писал. А мы хотим, чтобы поэт заодно еще и подковы гнул?

Вернемся к документам. Следствие длилось две недели. Приговор - высылка в Чердынь.

"Ося психически болен"

- Вроде бы не самая суровая кара. Не Беломорканал, не Магадан... Чердынь - деревянный городок на Каме. Городок как городок, таких в России много. Более того - неожиданное чудо! - Шиваров разрешает ехать с мужем в ссылку и жене, Надежде Яковлевне. Но для Мандельштама Чердынь "без права выезда за пределы" - олицетворение неволи. Еще по дороге он временами теряет рассудок - начинаются галлюцинации, страх близкой, какой-то особенно лютой казни... Там ведь и другие сосланные были, бывшие эсеры, анархисты, они недоумевали - чего он психует? Тут можно жить! А все просто. Вольную певчую птаху - щегла, чижа - поймали, сунули в клетку. Как птаха себя ведет? Сходит с ума, бьется о прутья. Так и Мандельштам. Надежда Яковлевна сообщала о его состоянии родным. Мандельштама забирают в местную больницу, здесь он пытается покончить с собой: вырвался, прыгал в окно не глядя, не сознавая, что это лишь второй этаж, и не зная, что внизу вскопанная клумба. Вывих руки (потом оказалось - перелом; до конца жизни рука медленно сохла). Намерение врачей направить уже в настоящую психушку. И тут - гром с небес! - неожиданное распоряжение из Москвы: изменить место отбывания наказания.

"Он - мастер?"

- Дело в том, что за Мандельштама конечно же хлопотали. Анна Ахматова пошла на прием к Авелю Енукидзе, секретарю президиума ЦИКа. Борис Пастернак отправился к Бухарину, Бухарин написал Сталину: дескать, первоклассный талант, но не в себе. Кульминация этих хлопот - звонок Сталина Пастернаку 13 июня 1934 года. Сталин говорит, что дело Мандельштама будет пересмотрено, выспрашивает, большой ли это поэт, интересуется, почему Пастернак за Мандельштама не борется: "Я бы на стенку лез, если бы моего друга арестовали!" Пастернак пытается объясняться, уходит от оценок: "Поэты друг друга ревнуют, как женщины!" "Но он - мастер?" - уточняет Сталин. А Пастернак неожиданно уводит разговор в сторону: что мы все о Мандельштаме, я давно хотел с вами, товарищ Сталин, встретиться и поговорить о жизни и смерти. Сталин бросает трубку.

По большому счету - разговор нелепый. Сталин про одно - Пастернак про другое. Есть точка зрения: это свидетельство крайнего эгоцентризма Пастернака. Но я согласен с оценкой Надежды Яковлевны: Пастернак интуитивно нащупал единственно верную линию. Сам-то он за арестованного друга как раз боролся! А что еще говорить? Что да, Мандельштам - большой поэт? Но неизвестно, как Сталин среагирует - вдруг решит: тем более надо придушить. Сказать: так себе? А Сталин хмыкнет про себя: тогда тем более - чего беречь?

Но если вдуматься, еще большая нелепица - сама ситуация. Сталин - первое лицо великой державы. Ему что, больше делать нечего, как требовать от Пастернака литературной экспертизы? Я это объясняю одним. Как известно, Сталин в юности писал стихи на грузинском. Видимо, какой-то интерес к поэзии у него оставался. Вот и решил навести справки, чтобы решить, как с автором быть. И предстать перед интеллигенцией не злобным тираном, а мудрым правителем, готовым явить чудо всепрощения. Известна сталинская резолюция на письме Бухарина: "Кто дал им право арестовывать Мандельштама?" (Вопрос - кому "им"?) Есть даже легенда о команде в ОГПУ - "Изолировать, но сохранить!".

Вскоре Мандельштам телеграфирует родне: едем на новое место ссылки - в Воронеж. Прибыл он туда 25 июня 1934 года.

Можно ли сослать в Воронеж?

- Павел, а вам не кажется, что это само по себе странновато звучит: "сослать в Воронеж"? Понятно, когда говорят - сослан в Верхоянск, в Олекминск... Но Воронеж! Хороший город, крупный областной центр, отличный климат...

- Воронеж был тогда местом ссылок, по крайней мере здесь оказалось несколько высланных из столичных городов интеллигентов, с которыми Мандельштам общался, - Рудаков, Калецкий... Любопытно другое. Мандельштам Воронеж выбрал сам. Ему предоставили такую возможность - дали список городов, подпадающих под категорию "минус двадцать". Мандельштам знал, что у одного из друзей, Леонова, в Воронеже отец работал тюремным врачом, вот и усмехнулся горько: "Тюремный врач - это пригодится". Причем поначалу он оказался даже в привилегированном положении - получил возможность заниматься литературной работой. Более того, ему нашли службу - завлит в местном театре (а ведь не доктор, не инженер - обеспечить работу литератору непросто). Мандельштама взяла под опеку местная писательская организация - выделяли матпомощь, даже дали путевку в санаторий. Он ездил в командировки от газеты, публиковался в журнале "Подъем" - вышли пять его рецензий. Не получилось, правда, опубликовать стихи (а предлагал - и в воронежских архивах еще не исключены сенсационные находки). Поведение местных властей свидетельствует: здесь знали, что у этого ссыльного где-то наверху высокий покровитель. Курировал Мандельштама лично Дукельский, начальник УНКВД по Центрально-Черноземной области. Не ему ли Мандельштам с отчаяния звонил по телефону, за неимением других слушателей, читал новые стихи?..

(Про Семена Семеновича Дукельского - лысый череп, оттопыренные уши, совиный взгляд из-под очков - вспоминал кинорежиссер Михаил Ромм. Семена Семеновича после НКВД направили руководить советским кино, вот и встретились. Ромма поразила элементарная глупость этого человека. Представить, что он слушал стихи Мандельштама без указания из Москвы, невозможно! Дукельскому "повезло": в самый пик репрессий, когда гребли уже чекистов, он попал в автоаварию и долго лежал в больнице. Так пересидел опасность. Потом его перебросили руководить почему-то морским флотом, потом - в Министерство юстиции. Умер в 1960-м.)

Да, действительно, Воронеж - наказание весьма "вегетарианское". Но все-таки изоляция. Тех, кто понимает масштаб и значение Мандельштама-поэта, - единицы. Местные писатели сначала честно пытаются привлечь его к делу строительства "культурного уровня сельскохозяйственного пролетариата", потом начинают воспринимать, как "сомнительного". Да, иногда приезжают друзья, братья. И тем не менее...

Представьте этого человека - слегка не от мира сего, постоянно погруженного в свои мысли, абсолютно непрактичного, недавно перенесшего тяжелый психический кризис, наконец, очень больного. ("У вас сердце 70-летнего старика", - заметит вскоре врач.) И его хотят сделать участником "бучи боевой, кипучей". Поначалу поэт пытается принять правила игры. В первых письмах из Воронежа попадаются фразы типа "хочу жить социальной жизнью". Его отношение к Сталину - смущенно-благодарное: я дал властителю пощечину, а тот простил. Пытается писать "советские" стихи, даже оду Сталину. Но - не выходит. Из письма другу Сергею Рудакову: "Делать то, что дают, - не могу (...) Я трижды наблудил: написал подхалимские стихи (...) бодрые, мутные и пустые...". Дальше очень жестко говорит про собственную оду и про написанный очерк о совхозе. "Я гадок себе" - из того же письма.

Положение "почетного пленника" продолжалось примерно до 1936 года. Дальше - артподготовка: из театра увольняют, лишают возможности подрабатывать. К сентябрю ситуация доходит до края: работы нет, нужда, нездоровье собственное и жены, публикуются статьи, где Мандельштама именуют одним из главных воронежских троцкистов (а он отлично понимает, чем это пахнет). Наступает почти полная изоляция. Заглянуть к нему, просто поговорить - на это решаются единицы. Положение прокаженного.

Что изменилось? Время! Репрессии набрали обороты. Бухарин, который подстраховывал Мандельштама наверху, арестован. Арестованы и почти все те местные руководители, которым давалась команда "не трогать". А Сталину уже не до какого-то поэта - готовятся "большие процессы". Или решил, что нечего миндальничать.

Но - поразительно! Воронежский период - время высочайшей творческой интенсивности. Четверть всего, что Мандельштам написал, приходится на воронежские годы. Болдинская осень. Тут, правда, надо учесть особенность дарования - Мандельштам не мог писать одновременно стихи и прозу. Сесть за прозу в Воронеже не получалось. И рождались стихи. Одно из них начинается пронзительно: "Пусти меня, отдай меня, Воронеж".

16 мая 1937 года Воронеж его отпустил: срок ссылки истек. Вернулись в Москву. Но жить здесь они права не имели. 101-й километр - прописка не ближе, чем за сто верст от Москвы.

"Составитель рифмованных произведений"

- Месяц Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна ищут, где поселиться - Малоярославец, Таруса, Савелово, наконец - Калинин. Он по-прежнему пишет. По-прежнему сидит без денег - живут с женой на то, что подкидывают друзья. А в марте неожиданное благодеяние - Литфонд выделяет Мандельштаму путевку в дом отдыха "Саматиха". Отдохнуть, подлечиться... На самом деле - по сути чекистская операция. Ибо непонятно, что делать с Мандельштамом, потому секретарь Союза писателей Владимир Ставский пишет письмо наркому Ежову: "Николай Иванович, разберитесь". К письму прилагает заключение литературного эксперта - а это тот же Павленко: Мандельштам "не поэт, а версификатор, холодный, головной составитель рифмованных произведений". Саматиха же - место интересное: оттуда невозможно уехать самостоятельно. Ловушка, мышеловка! То есть если что - не беспокойтесь, не убежит. Наверняка с Мандельштамом уже все решено, письмо же Ставского и Павленко нужно для подстраховки.

(В 1943-м на передовой военный корреспондент Ставский погибнет от пули немецкого снайпера - мужская смерть! Комиссар гражданской войны, ставший пролетарским писателем и комиссаром над прочими писателями. Его романы "Станица", "Разбег", "На гребне" о становлении колхозного строя на Кубани и борьбе с кулачеством сегодня читать невозможно.)

Ранним утром 2 мая 1938 года Мандельштама в Саматихе арестовывают. Решение об аресте принимал старший лейтенант госбезопасности Юревич.

(Виктор Юревич вообще-то был физруком в санатории ОГПУ "Прозоровка". Просто Витя, статный красавец-блондин. Ежов обновлял кадры и обратил внимание: "А что за симпатичный парень недавно так лихо выступил на активе?" Повысили в звании, направили на следовательскую работу. Очень скоро последним старикам-дзержинцам в аппарате НКВД его ставили в пример: "Посмотрите, как работает выдающийся молодой чекист Юревич!" А те признавались, что боятся проходить мимо его кабинета - так кричали там избиваемые Витины подследственные. К концу жизни у Юревича уже крыша ехала от крови и безнаказанности. Потом самого взяли. Теперь Юревич орал на допросах, били его страшно. Расстрелян в 1940 г.)

Попутчик Карла Маркса

- Есть документ, который, к сожалению, не приведешь полностью - слишком объемный. Это эшелонный список заключенных поезда, в котором везли Мандельштама. Против каждого имени - профессия, статья. По сути - социологический срез страны: все национальности, все специальности. Одна фамилия забавная - заключенный Карл Маркс. Маркс Карл Карлович, служащий. А перед ним, по алфавиту, - Мандельштам Осип Эмильевич, писатель. Ему дали пять лет, везли в Магадан, но Мандельштам быстро стал полным доходягой, оставили в пересыльном лагере "Вторая речка" под Магаданом. Здесь и умер от сердечного приступа и общего истощения. Зарыли вместе с другими покойниками в траншее неподалеку. В молодости друзья звали Мандельштама "златозубом" - что ж, урки выбили у мертвого поэта изо рта золотые коронки.

* * *

А теперь еще раз о тех, чьи имена и судьбы здесь выделены курсивом, - хитроумном Агранове, "сверхчеловеке" Шиварове, романтике Павленко, дураке Дукельском, твердокаменном Ставском, "выдающемся молодом" Юревиче. Железная была порода. Перенеси их в другое время и в другие обстоятельства - с такими можно и в бой пойти, и на пиру повеселиться. Правда, Мандельштама они не приняли бы в любое время. Группы крови разные.

Но эти люди жили в свое время, в своих обстоятельствах. Дети эпохи: их подхватила революция, они потом строили страну, война пришла - чего уж! - отправились воевать. Для нелюбви к Мандельштаму у таких тем более были основания. Им легче было понять даже какого-нибудь белогвардейца: враг, но тебе под стать, сильная натура. А тут бегает псих, сочиняет странные стишки, да еще обнаглел - на вождя замахнулся. Уж сидел бы тихо, молчал в тряпочку (то, что молчать Мандельштам не мог - и в этом его мужество! - им в голову не приходило). Чего-то мудрит Хозяин, на фига он нужен, Мандельштам...

...Интересно, а на фига Франции был нужен Ван Гог - полусумасшедший художник, малевавший странные картины? Только посмотрите, за какие деньги сегодня продаются на аукционах его работы, - и поймете, кто оказался прав. Не по Павленко и не по Ставскому сегодня проводятся международные конгрессы. Шиваров, Дукельский или Юревич ныне - лишь сноски мелким шрифтом к мандельштамовским биографиям.

А в Воронеже, в доме по переулку Швейников, где снимал комнату странноватый, нервный, нелепый ссыльный, вот-вот может появиться его музей.

"Это какая улица? Улица Мандельштама!"

В этом домике (Воронеж, переулок Швейников, 4) ссыльный Мандельштам снимал комнату у агронома Евгения Вдовина. Шуточные стихи поэта про "улицу Мандельштама" - про этот переулок и этот дом. Вообще Мандельштам в Воронеже в разное время жил по трем адресам, два здания уцелели. На одном сейчас мемориальная доска - появилась в разгар "мандельштамовского бума" на волне перестройки. Но музей в доме Вдовина тогда открыть не удалось: здесь и сегодня живут несколько семей, их надо куда-то расселить. Сейчас эту задачу готов взять на себя Благотворительный резервный фонд. Готов он профинансировать и создание музея.

«ЛЮБИЛ, НО ИЗРЕДКА ЧУТЬ-ЧУТЬ ИЗМЕНЯЛ»
Заметки Н. Я. Мандельштам
на полях американского «Собрания сочинений» Мадельштама

Подготовка текста, публикация и вступительная заметка Т. М. Левиной
Примечания Т. М. Левиной и А. Т. Никитаева

Резюме

Публикацию составляют заметки Н. Я. Мандельштам на полях принадлежавшего ей экземпляра 3-го тома американского собрания сочинений Мандельштама. По сравнению с недавно вышедшими чрезвычайно ценными материалами о жизни и творчестве Мандельштама этот источник, наверное, может показаться достаточно скромным. Тем не менее его публикация представляется вполне оправданной: он позволяет уточнить биографический и историко-литературный комментарий и заключает в себе, в том числе, уникальные мемуарные свидетельства, не имеющие параллелей, по крайней мере, в опубликованных документах.

Нецензурная брань, встречающаяся в маргиналиях Н. Я. Мандельштам, не оставляет сомнения в том, что они не были предназначены для печати. И в то же время характер помет указывает, что писались они не для себя: ведь не станет же человек на полях книги записывать для памяти, что такая-то — «сука», а такой-то — «сволочь» или «говно». По всей видимости, маргиналии предназначались для людей из окружения Н. Я. Мандельштам, которые, издавая, комментируя или просто любя Мандельштама, должны были «проводить в жизнь» именно ее вгляд на вещи, именно ее отношение к событиям и действующим лицам. Мифологизацию биографии Мандельштама призваны были также обеспечить краткие и чеканные «формулы», одна из которых вынесена в заглавие публикации. Может статься, в этом едва ли не основная ценность маргиналий: полнее раскрывая некоторые стороны своеобразной личности Н. Я. Мандельштам, они как ничто другое позволяют оценить подлинную меру ее субъективности как мемуариста.

Свой экземпляр 3-го тома американского «Собрания сочинений» Мандельштама (New York — München 1969) Н. Я. Мандельштам дала мне осенью 1980 г., в конце сентября или в начале октября. 30 октября, в день рождения Надежды Яковлевны, я привезла книгу с собой, но получила разрешение оставить ее у себя до следующего раза. Однако в следующий раз, 29 декабря, возвращать книгу было уже некому. Тело Надежды Яковлевны лежало в гробу посредине комнаты, а на полках не осталось даже тех немногих книг, которые стояли там два месяца назад.

За долгие годы Н. Я. раздарила немало изданий Мандельштама, практически всегда снабжая их своими комментариями на полях. Но экземпляр, о котором я говорю, — особенный: он был при ней на протяжении многих лет, и потому его отличает высокая «плотность» и тавтологичность маргиналий. По сравнению с недавно вышедшими чрезвычайно ценными материалами о жизни и творчестве Мандельштама наш источник, наверное, покажется достаточно скромным. Тем не менее его публикация представляется вполне оправданной: он позволяет уточнить биографический и историко-литературный комментарий и заключает в себе, в том числе, уникальные мемуарные свидетельства, не имеющие параллелей, по крайней мере, в опубликованных документах (сюда относятся, например, свидетельства Н. Я. об отношении Мандельштама к поэзии Заболоцкого или к «Божественной Комедии» в переводе Лозинского).

Нецензурная брань, встречающаяся в маргиналиях Н. Я., не оставляет сомнения в том, что они не были предназначены для печати. И в то же время характер помет указывает, что писались они не для себя: ведь не станет же человек сам себе на полях книги (и не одной) многократно твердить как заклинание, что такая-то — «сука», а такой-то — «сволочь» или «говно» (к тому же время от времени мотивируя эти оценки фактами). По всей видимости, маргиналии были адресованы тем людям (в первую очередь из окружения Н. Я.), которые, издавая, комментируя или просто любя Мандельштама, должны были «проводить в жизнь» именно ее взгляд на вещи, именно ее отношение к событиям и действующим лицам. Мифологизацию биографии Мандельштама призваны были также обеспечить краткие и чеканные «формулы», одна из которых вынесена в заглавие публикации. Может статься, в этом едва ли не основная ценность маргиналий: полнее раскрывая некоторые стороны своеобразной личности Н. Я., они как ничто другое позволяют оценить подлинную меру ее субъективности как мемуариста.

*   *   *

Пометы черного, синего, красного и зеленого цветов сделаны чернильной или, по большей части, шариковой ручкой. Относительно точной датировке поддается

лишь единственная запись 1976-го или 1977 г. (см. с. 172). Тексты печатаются выборочно (главным образом, опущены многочисленные повторы, а также записи, полностью дублирующие воспоминания Н. Я. Мандельштам). Все заметки публикуются впервые; две из них ранее цитировались в комментариях П. М. Нерлера и А. Т. Никитаева к последнему, 4-хтомному собранию сочинений Мандельштама (см. примеч. 10 и 21).

К статье Ю. Иваска «Дитя Европы»

К статье Н. Струве «Судьба Мандельштама»

К статье Б. Филиппова «Неизвестный Мандельштам»

К очерку «Киев»

К очерку «Батум»

К очерку «Возвращение»

К статье «Письмо о русской поэзии»

К статье «Детская литература»

К «Юности Гете»

К рецензии «Жан-Ришар Блох»

К рецензии «Жорж Дюамель»

К рецензии «Луи Перго. Рассказы из жизни животных»

К статье «Художественный театр и слово»

К статье «Михоэлс»

К статье «Яхонтов»

К статье «Государство и ритм»

К статье «Вокруг натуралистов»

К «Записным книжкам 1931—1932 годов»

К письмам

К очерку М. Цветаевой «История одного посвящения»

К шуточным стихотворениям и отрывкам

К примечаниям

К дополнительным заметкам и примечаниям к первому и второму томам

[Иллюстрация: Фотография А. А. Ахматовой с пометами Н. Я. Мандельштам]

К библиографии

с. 516

с. 526

К фотографиям на вклейках

ПРИМЕЧАНИЯ

¹     Н. Я. Мандельштам упустила из виду стихи о Казанском соборе («На площадь выбежав, свободен...», 1914).

²     С этим замечанием плохо согласуется несомненный интерес Мандельштама к Петрарке, Ариосто и Тассо.

³     Ср.: «Как мог наивнейший Иваск принять эти слова за утопию о будущем братстве? Чье братство — камней, деревьев, слоев земли? Ведь в этой статье — тут же — говорится о земле без людей. Мандельштам увидел будущее как царство духа без людей» (Н. Мандельштам, Вторая книга: Воспоминания, Подготовка текста, предисловие, примечания М. К. Поливанова, Москва 1990, 99—100).

⁴     Ср.: «Ахматова, чересчур быстрая в своих решениях, поспешила всякое солнце сделать Пушкиным» [Там же, 97; cр. также запись Н. Я. Мандельштам на с. 409 (см. с. 186 наст. изд.)].

⁵     Ср.: «Особого отношения к Нервалю у Мандельштама я не заметила, а меланхолия была ему предельно чужда, так что и Лурье и Иваск не правы, возводя черное солнце, которым бредили в десятые годы, к Нервалю» (Там же, 97). Сказанное можно также отнести к статье: В. Н. Топоров, Т. В. Цивьян, ‘Нервалинский слой у Ахматовой и Мандельштама: (Об одном подтексте акмеизме)’, Ново-Басманная, 19, Москва 1990, 420—447.

⁶     Подробный комментарий к стихотворению «Куда как страшно нам с тобой...» см.: Н. Я. Мандельштам, ‘Комментарии к стихам 1930—1937 гг.’, Публикация С. В. Василенко и Ю. Л. Фрейдина, Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама: Воспоминания; Материалы к биографии; «Новые стихи»; Комментарии; Исследования, Воронеж 1990, 189—312 (191—192); ср. также: «А я и сейчас люблю деньги, комфорт, запах удачи. И Мандельштам любил все радости, которые дают деньги <...> Просто сложилось так, что пришлось отказаться от всего. У нас требовали слишком большую расплату за увеличение пайка» (Н. Мандельштам, Вторая книга..., 196).

⁷     Об отношении Мандельштама к советской интеллигенции см.: Н. Я. Мандельштам, Воспоминания, Текст подготовил Ю. Л. Фрейдин, Послесловие Н. В. Панченко, Автор примечаний и составитель раздела «Стихотворения О. Мандельштама»

А. А. Морозов, Москва 1989, 222—223. Ср. также: «Мандельштам <...> не мог назвать носителей культуры интеллигентами. Он никогда не забывал, что русская интеллигенция враждебна слову» (Н. Мандельштам, Вторая книга..., 398).

⁸     О чувстве смешного у Мандельштама см.: Там же, 108—109; ср. также о «прелестной самоиронии» Мандельштама: А. Ахматова, ‘Листки из дневника’, О. Мандельштам, Собрание сочинений: В 4 т., Москва 1993, т. 1: Стихи и проза, 1906—1921, 7—28 (8).

⁹     Яков Аркадьевич Хазин (?—1930), адвокат. См. о нем: Н. Мандельштам, Книга третья, Париж 1987, 79—89.

¹⁰    Эти записи (в отрывках и с неточным прочтением имен: «Юрий Мазар» вместо «Юрист Мазар», «Бейлину» вместо «Бейлису») процитированы в издании: О. Мандельштам, Собрание сочинений: В 4 т., т. 2: Стихи и проза, 1921—1929, Составление и комментарии П. Нерлера и А. Никитаева, 635.

¹¹    В Киеве О. М. и Н. Я. Мандельштам жили у родителей Надежды Яковлевны по адресу: Новая ул. (угол Меринговской), д. 1/3 (см.: Там же, 1997, т. 4: Письма, Составление и комментарии П. Нерлера, А. Никитаева, Ю. Фрейдина, С. Василенко, 41).

¹²    Ср.: «Спас случай: конвоир Чагуа, который принял Мандельштама за большевика...» (Н. Мандельштам, Вторая книга..., 78).

¹³    Как заметил О. Ронен, Мандельштам сравнивает здесь «космическую поэзию» Вяч. Иванова с лирико-драматической аллегорией Степана Трофимовича Верховенского: «<...> даже, если припомню, пропел о чем-то один минерал, то есть предмет уже вовсе неодушевленный» (Ф. М. Достоевский, Полное собрание сочинений: В 30 т., Ленинград 1974, т. 10: Бесы, 9). По мнению Ронена (см.: O. Ronen, An Approach to Mandel’štam, Jerusalem 1983, 79), Мандельштам подразумевает следующие стихотворения Вяч. Иванова: «Валун» (из книги «Cor ardens»), цикл «Царство прозрачности» (из книги «Прозрачность») и «Ночь в пустыне» (из книги «Кормчие звезды»).

¹⁴    Статья предположительно датируется 1928—1929 гг. (см.: О. Мандельштам, Собрание сочинений: В 4 т., т. 2, 497).

¹⁵    Ср.: «Завел он и Клопштока, потому что, как он говорил, это звучит, как орган» (Н. Я. Мандельштам, Воспоминания, 231).

¹⁶    Установить, каким изданием Гёте пользовался Мандельштам, не удалось (ср.: О. Мандельштам, Собрание сочинений: В 4 т., т. 2, 412 примеч. 186).

¹⁷    О работе с И. М. Рабиновичем см.: Н. Мандельштам, Вторая книга..., 18— 19. Исаак Моисеевич Рабинович (1894—1961), художник театра и кино; в конце 1910-х годов работал в студии А. Экстер.

¹⁸    Ср.: «Осязание как будто редкое свойство у современного человека, а у Мандельштама и оно было резко развито <...> и в стихах и в прозе он всегда возвращался к чувству осязания» (Там же, 440 сл.).

¹⁹    Мария (Майя) Павловна Кудашева (1895—1985), поэтесса. О позднейшей встрече с ней Эренбург пишет: «О Коктебеле мы не поговорили, хотя было что вспомнить...» (И. Эренбург, Собрание сочинений: В 9 т., Москва 1966, т. VIII: Люди, годы, жизнь, Кн. 1-я, 2-я, 3-я, 306).

²⁰    Ср. несколько иную оценку Ромена Роллана в связи с его ходатайством по делу «словарников»: Н. Я. Мандельштам, Воспоминания, 345, 360.

²¹    Фрагмент этих записей процитирован в комментариях к изданию: О. Мандельштам, Собрание сочинений: В 4 т., т. 1, 289—290. Эмиль Жак-Далькроз (1865—1950), французский композитор, создатель системы ритмической гимнастики. Хеллерау — район Дрездена, где находился Ритмический институт Далькроза.

²²    Н. Я. Мандельштам имеет в виду фрагмент о «Пиквикском клубе» в первой части статьи «Вокруг натуралистов».

²³    В последнем собрании сочинений — иное прочтение инициалов: «Ан. В. Л.» По предположению комментаторов, речь может идти о Луначарском (см.: Там же, 1994, т. 3: Стихи и проза, 1930—1937, Составление и комментарии П. Нерлера и А. Никитаева, 379, 459). Биолог Николай Дмитриевич Леонов несколько раз упоминается в «Воспоминаниях» Н. Я. Мандельштам (см. указатель имен). Фотографию его см.: Там же, т. 3, 497. Человек, запечатленный на ней, на описание Мандельштама не похож.

²⁴    У Мандельштама речь идет о памятнике Тимирязеву.

²⁵    Ср.: «Харджиев <...> готов считать окончательным текстом тот, который находится у него. Так, он требовал от Саши <А. А. Морозова. — Т. Л., А. Н.>, чтобы тот точно воспроизвел находящийся у него текст „Разговора о Данте“ и сообщил в издании об этом <...> хотя были и черновики, и другие беловики „Разговора“...»; «В этом списке <сохранившемся у Н. И. Харджиева. — Т. Л., А. Н.> я, например, забыла поставить эпиграф, и Харджиев оскорбился, что Морозов эпиграф поставил. Это не текстология, а болезнь» (Н. Я. Мандельштам, ‘Комментарии к стихам 1930—1937 гг.’, 244, 300). «К несчастью, в том поколении только больные люди вроде Рудакова и Харджиева сохраняли верность поэзии. Или наоборот — они заболевали от того, что шли наперекор времени и не выдерживали этого подвига» (Она же, Книга третья, 107).

²⁶    В последнем собрании сочинений этот фрагмент «датируется предположительно серединой 1910-х гг.» (О. Мандельштам, Собрание сочинений: В 4 т., т. 1, 295).

²⁷    Ср.: «Осип любил Надю невероятно, неправдоподобно <...> Он не отпускал Надю от себя ни на шаг, не позволял ей работать, бешено ревновал, просил ее советов о каждом слове в стихах. Вообще я ничего подобного в своей жизни не видела» (А. Ахматова, ‘Листки из дневника’, 16—17); «Дура я была, что не умела по-настоящему ревновать и скандалить. Скольких наслаждений я себя лишила...» (Н. Мандельштам, Вторая книга..., 189; «о великих ревнивицах» Цветаевой и Ахматовой см.: Там же, 378—380).

²⁸    В словарях украинского языка, в том числе содержащих богатый диалектный материал, обнаружить это слово не удалось.

²⁹    Павел Георгиевич Пастухов (1889—1960), график. Его упоминает Эренбург в книге «Люди, годы, жизнь» (И. Эренбург, Указ. соч., 292).

³⁰    См. об этом: Н. Я. Мандельштам, Воспоминания, 25.

³¹    Н. Я. Мандельштам имеет в виду перевод стихотворных фрагментов для книги: Э. Синклер, Тюремные соловушки: Пьеса в 4 действиях, Перевод с английского В. А. Азова и А. Н. Горлина, Ленинград 1925. Комментаторы последнего собрания сочинений предполагают, что речь идет о переводе стихов из повести Дж. Тулли «Автобиография бродяги» (см.: О. Мандельштам, Собрание сочинений: В 4 т., т. 4, 45, 378). Хронология и длина стихотворных фрагментов делают эту

версию более правдоподобной. Возможно, после переводов из Синклера слово «Билли» в домашнем языке стало синонимом переводческой работы для заработка.

³²    Ср.: «Накануне мы „обвенчались“, то есть купили возле Михайловского монастыря два синих колечка за два гроша, но, так как венчание было тайное, на руки их не надели. Он носил свое колечко в кармане, а я — на цепочке, припрятав на груди» (Н. Мандельштам, Вторая книга..., 32).

³³    Вероятно, речь идет о книге «Шары», которая в это время готовилась к изданию и вышла в конце 1925 г. (см.: О. Мандельштам, Собрание сочинений: В 4 т., т. 2, 609—610).

³⁴    Речь идет о переводе романа А. Даудистеля «Жертва» (Ленинград 1926); ср. запись Н. Я. Мандельштам на с. 427 (с. 188 наст. изд.).

³⁵    Слова из стихотворения «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето...» (1931).

³⁶    О семье Е. Э. Мандельштама см.: ‘Осип Мандельштам в переписке семьи: (из архивов Е. Э. и А. Э. Мандельштамов)’, Публикация, предисловие и примечания Е. П. Зенкевич, А. А. Мандельштама и П. М. Нерлера, Слово и судьба: Осип Мандельштам: Исследования и материалы, Москва 1991, 50—101 (51—53).

³⁷    Ср.: «<...> в Ялте мы ходили на горку „к собакам“ (их там было много, и все дружелюбные) <...>» (Н. Мандельштам, Вторая книга..., 487).

³⁸    Н. Я. Мандельштам предполагает, что речь идет о переводе книги Б. Лекаша «Радан великолепный».

³⁹    Ср.: «А датой брака мы считали все же первое мая девятнадцатого года. Отменили комендантский час, и мы большой гурьбой гуляли по Владимирской горке („твоя горка“, как это потом называлось) <...> Мандельштам запомнил Владимирскую горку, потому что там он мне объяснил, что наша встреча не случайность» (Там же, 216).

⁴⁰    Об этом человеке, перепечатывавшем рукописи Мандельштама, см.: Н. Я. Мандельштам, ‘Комментарии к стихам 1930—1937 гг.’, 231; а также: ‘Мандельштам в архиве П. Н. Лукницкого’, Публикация В. К. Лукницкой, Предисловие и примечания П. М. Нерлера, Слово и судьба: Осип Мандельштам: Исследования и материалы, Москва 1991, 102—148 (132), где этот «машинист» неоднократно упоминается под именем Платона Львовича.

⁴¹    О Безобразовой см. запись Н. Я. Мандельштам на с. 387 (с. 185 наст. изд.).

⁴²    Ср.: «Первый громовой скандал разразился, когда я улизнула на аэродром, где по блату меня покружили на учебной машине и я узнала, что такое „мертвая петля“» (Н. Мандельштам, Вторая книга..., 117).

⁴³    Ср.: «Она <сестра Н. Я. Мандельштам А. Я. Хазина. — Т. Л., А. Н.> жила в темной комнате для прислуги в квартире нашего дяди, брата отца, в нищете, совершенно одинокая» (Н. Мандельштам, Книга третья, 88).

⁴⁴    О Ф. М. Конаре (Полащуке) см.: Н. Я. Мандельштам, Воспоминания, 460.

⁴⁵    Кика — Кирилл Бенедиктович Лившиц (1925—1942), сын поэта.

⁴⁶    Мария Михайловна Тархова, хозяйка пансионата в Ялте.

⁴⁷    Речь идет о статье «Скромный плагиат и развязная халтура», инкриминировавшей Мандельштаму как переводчику и редактору недобросовестную халтуру.

По заказу руководства «Литературной газеты» ее написал Давид Иосифович Заславский (1880—1965), литературный критик и фельетонист.

⁴⁸    Ниссон Абрамович Шифрин (1892—1961), живописец, график, театральный художник.

⁴⁹    Имеется в виду «Открытое письмо советским писателям» (начало 1930; см.: О. Мандельштам, Собрание сочинений: В 4 т., т. 4, 125—132).

⁵⁰    Мандельштам спрашивает мнение Н. Я. о стихотворении «Железо» (1935): Оно бесцветное — в воде железясь, // И розовое, на подушке грезясь. Возможно, свое неодобрение Н. Я. высказала в ответном письме.

⁵¹    См.: Там же, 412 примеч. 188; ср. с записью Н. Я. Мандельштам на с. 390 (с. 185 наст. изд.).

⁵²    Об этой встрече с А. С. Щербаковым см.: Н. Я. Мандельштам, Воспоминания, 131—132.

⁵³    Н. Я. Мандельштам намекает на известную фразу Николая I, сказанную им Пушкину: «Ну, такъ я самъ буду твоимъ цензоромъ <...> присылай мнѣ все, что напишешь» (Я. Грот, Пушкин, его лицейские товарищи и наставники: Статьи и материалы, Издание 2-е, дополненное, Под редакцией проф. К. Я. Грота, С.-Петербург 1899, 288). Поводом к сопоставлению послужило, видимо, стихотворение Пастернака «Столетье с лишним — не вчера...» (1931), перифразирующее пушкинские «Стансы» (1826), обращенные к императору.

⁵⁴    Речь идет о стихотворении «Наушники, наушнички мои!..» (1935). Д. А. Марченко (?—1937) — секретарь парторганизации Союза советских писателей.

⁵⁵    Имеется в виду Татьяна Григорьевна Григорьева (1901—1981), вторая жена Е. Э. Мандельштама. В «Воспоминаниях» Н. Я. Мандельштам ей посвящена главка «Беспартийная Таня».

⁵⁶    По уверениям Е. П. Зенкевич, вдовы Е. Э. Мандельштама, этих писем с просьбами о помощи он не получал (см.: О. Мандельштам, Собрание сочинений: В 4 т., т. 4, 418 примеч. 211; ср.: Н. Мандельштам, Вторая книга..., 414). Юрий Маркович Васильев (р. 1928), онколог, цитолог, член-корреспондент РАН.

⁵⁷    Это, по-видимому, не соответствует действительности (см.: О. Мандельштам, Собрание сочинений: В 4 т., т. 4, 182).

⁵⁸    Речь идет о возможности совместного самоубийства Н. Я. и О. Э. Мандельштам (ср.: Там же, т. 4, 420 примеч. 226). Об отношении их к идее самоубийства см.: Н. Я. Мандельштам, Воспоминания, 51—52. Ср.: «Верная своему новому идеалу „римлянки“, Надя еще при жизни Осипа Эмильевича взяла за образец одну из героинь Тацита — Аррию, жену приговоренного к смерти консула Цезины Пета. Она призывала его к совместному самоубийству и, желая его подбодрить, первая поразила себя мечом, вытащив из раны, подала меч мужу со знаменитыми словами: „Не больно, Пет“» [Э. Герштейн, ‘Надежда Яковлевна’, Знамя, 1998, № 2, 160—182 (179—180)].

⁵⁹    Неточная цитата из стихотворного отрывка «Такие же люди, как вы...» (1937).

⁶⁰    Ср.: Н. Я. Мандельштам, Воспоминания, 188; а также: Н. Мандельштам, Вторая книга..., 439.

⁶¹    Об отношениях Мандельштамов с Э. Г. Герштейн см.: Э. Г. Герштейн, Новое о Мандельштаме: Главы из воспоминаний; О. Э. Мандельштам в воронежской

ссылке (По письмам С. Б. Рудакова), Париж 1986; Э. Герштейн, ‘Надежда Яковлевна’, 160—182.

⁶²    Возможно, это ошибка памяти: в «Воспоминаниях» Н. Я. Мандельштам говорится, что Мария Вениаминовна Юдина (1899—1970) прислала Мандельштаму альбом «французов» (Н. Я. Мандельштам, Воспоминания, 209). В каталоге книг из библиотеки Мандельштама значится альбом «Музей нового западного искусства», а издания, посвященного металлам Сасанидов, нет [см.: Ю. Л. Фрейдин, ‘«Остаток книг»: библиотека О. Э. Мандельштама’, Слово и судьба: Осип Мандельштам: Исследования и материалы, Москва 1991, 231—239 (238)].

⁶³    Ср.: Н. Я. Мандельштам, Воспоминания, 267.

⁶⁴    Подчеркивая слова Цветаевой, Н. Я. Мандельштам обращает внимание на рост Мандельштама. Ср.: «Эренбург, кстати, выдумал, что О. М. был маленького роста. Я ходила на высоких каблуках и едва достигала ему до уха, а я нормального среднего роста» (Там же, 293).

⁶⁵    Cр. запись Н. Я. Мандельштам на с. 393 (см. с. 186 наст. изд.) По мнению одного из авторов данного комментария, это фрагмент сонета о Гумилеве [другой фрагмент см.: О. Мандельштам, Сочинения: В 2 т., Составление С. С. Аверинцева и П. М. Нерлера, Подготовка текста и комментарии П. М. Нерлера и А. Д. Михайлова, Москва 1990, т. 1, 160; № 239; ср.: А. Т. Никитаев, ‘Библиография посмертных публикаций О. Э. Мандельштама’, Слово и судьба: Осип Мандельштам: Исследования и материалы, Москва 1991, 460—506 (491 примеч. 33)].

⁶⁶    Цитата из статьи Г. Маргвелашвили.

⁶⁷    Ср.: Н. Мандельштам, Вторая книга..., 78. Совсем по-другому эпизод ареста и освобождения Мандельштама рассказан в воспоминаниях Волошина [см.: М. Волошин, Путник по вселенным, Составление, вступительная статья, комментарии и подбор иллюстраций В. П. Купченко и З. Д. Давыдова, Москва 1990, 300—303; В. П. Купченко, ‘Ссора поэтов: (к истории взаимоотношений О. Мандельштама и М. Волошина)’, Слово и судьба: Осип Мандельштам: Исследования и материалы, Москва 1991, 176—183]. Александр Викторович Цыгальский (1880—?), военный инженер, поэт, в 1920 г. начальник контрразведки в Феодосии.

⁶⁸    Цитата из воспоминаний И. Эренбурга.

⁶⁹    См. об этом: Н. Мандельштам, Вторая книга..., 78, 351—352.

⁷⁰    Цитата из воспоминаний И. Эренбурга.

⁷¹    Ср.: «Государство, по Хомякову, только обод бочки, а не железный ободок, которым проломали череп Тициану Табидзе» (Там же, 301).

⁷²    Неустановленное лицо.

⁷³    Очевидно, Н. Я. Мандельштам имеет в виду записки Яхонтова, вошедшие в его книгу «Театр одного актера» (Москва 1958). На ее титуле значится: «Литературная редакция Еликониды Поповой». Как пишет Н. А. Крымова, книга «дописывалась, когда Яхонтова уже не было. Узнав с годами Еликониду Ефимовну ближе, могу с уверенностью сказать, что некоторые <...> строки принадлежат ей. Она могла не только писать его почерком (буквально), но переходила на ритм его мысли легко и незаметно. Могу сказать еще и другое: Яхонтов один никогда не написал бы книги» (Н. А. Крымова, Владимир Яхонтов, Москва 1978, 316).

⁷⁴    Цитата из воспоминаний Н. Павлович.

⁷⁵    Цитата из воспоминаний Н. Павлович.

⁷⁶    Ср.: «<...> О. М. как-то написал, что изучение поэзии станет наукой только тогда, когда к ней будут применены методы биологии» [Н. Я. Мандельштам, Воспоминания, 220; ср.: Она же, Вторая книга, 268—271; а также: Е. А. Тоддес, ‘Мандельштам и опоязовская филология’, Тыняновский сборник: Вторые Тыняновские чтения, Рига 1986, 78—102 (88, 89, 91, 95, 102 примеч. 35); М. И. Шапир, ‘Приложения: Комментарии; Библиографии; Указатели’, Г. О. Винокур, Филологические исследования: Лингвистика и поэтика, Москва 1990, 256—448 (309 примеч. 29, 311 примеч. 1)].

⁷⁷    Ср.: «Сейчас он вполне благополучный старик и любит только Гете»; «Он постепенно застывал и, как мне сказали, сейчас начисто застыл» (Н. Мандельштам, Вторая книга..., 48, 439).

⁷⁸    Ср.: «Не помню, чем он <Мандельштам. — Т. Л., А. Н.> восхищался у Аполлона Григорьева, которого тоже читал по первоизданию: он случайно раздобыл книжечку — не „Гимны“ ли? — изданную всего в пятидесяти экземплярах» (Н. Я. Мандельштам, Воспоминания, 230).

⁷⁹    Это единственное определенное свидетельство отношения Мандельштама к «Божественной Комедии» в переводе М. Лозинского. Интересные предположения о взглядах поэта на перевод «итальянских стариков» высказал А. А. Илюшин [см.: А. А. Илюшин, ‘Данте и Петрарка в интерпретациях Мандельштама’, Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама: Воспоминания; Материалы к биографии; «Новые стихи»; Комментарии; Исследования, Воронеж 1990, 367—382 (особенно 379—380)]. Другой акмеист, Г. Иванов, считавший Лозинского «замечательным переводчиком», но «третьестепенным поэтом» («<...> поэзію его всѣ мы рассматрив[али] какъ бородавку на прекрасномъ лицѣ»), о Данте в интерпретации Лозинского написал В. Ф. Маркову так (14.ХII 1957): «<...> я читалъ здѣсь — большiе куски — его Данта, зная его, не считаю что это его переводческiй шедевръ» [G. Ivanov, I. Odojevceva, Briefe an Vladimir Markov, 1955—1958, Mit einer Einleitung herausgegeben von H. Rothe, Köln — Weimar — Wien 1994, 86 (= Bausteine zur Slavischen Philologie und Kulturgeschichte, Reihe B: Editionen, Neue Folge, Bd. 6 (21))].

⁸⁰    В 3-м томе американского издания опубликовано 86 писем Мандельштама, в последнем собрании сочинений — 246.

⁸¹    Единственное сохранившееся письмо Н. Я. Мандельштам мужу (сентябрь 1926) см.: ‘Осип Мандельштам в переписке семьи...’, 69—70.

⁸²    См. об этом: Н. Мандельштам, Вторая книга..., 379.

⁸³    Это второе свидетельство приезда А. Э. Мандельштама в Воронеж [ср.: ‘О. Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене (1935—1936)’, Вступительная статья А. Г. Меца и Е. А. Тоддеса, Публикация и подготовка текста Л. Н. Ивановой и А. Г. Меца, Комментарии О. А. Лекманова, А. Г. Меца, Е. А. Тоддеса, Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год: Материалы об О. Э. Мандельштаме, С.-Петербург 1997, 7—185 (173 примеч. 1 к письму от 12.V)].

⁸⁴    Характеристику Е. Э. Мандельштама см. также: Н. Мандельштам, Вторая книга..., 413—414; об А. Э. и Е. Э. Мандельштамах ср.: ‘Осип Мандельштам в переписке семьи...’, 51—53.

⁸⁵    Цитата из воспоминаний А. Ахматовой.

⁸⁶    Ср.: «Официальная изоляция еще не началась, но он сумел изолироваться сам. Он знал, что тех, кого он мог бы назвать „мы“, уже не существует, а случайных встреч и связей избегал. Да и с кем было якшаться: с Асеевым, усачами или попутчиками? С кем из них был возможен разговор или шутка?» (Н. Мандельштам, Вторая книга..., 104, см. также 100, 103, 216).

⁸⁷    Ср.: Н. Мандельштам, Вторая книга..., 283. Евгения Самойловна Ласкина (1914—1991), литератор, редактор.

⁸⁸    Ср.: «<...> Шилейко в первый раз был женат церковным браком и не решился на развод. Поэтому он сводил Аничку просто в домоуправление» (Там же, 365).

⁸⁹    Ср. о Маршаке: Там же, 336—337.

⁹⁰    Об отношении И. А. Груздева к Мандельштаму см.: О. Мандельштам, Собрание сочинений: В 4 т., т. 4, 409 примеч. 177.

⁹¹    Об этом эпизоде см.: Н. Я. Мандельштам, Воспоминания, 152 примеч. *.

⁹²    Отзывы о Вагинове см.: О. Мандельштам, Собрание сочинений: В 4 т., т. 4, 74, 78.

⁹³    Цитата из статьи Вл. Маркова.

⁹⁴    О Н. Тихонове см.: Н. Я. Мандельштам, Воспоминания, 224—227, 293, 302, 317; Она же, Вторая книга..., 185, 301, 393.

⁹⁵    О причинах увечий Нарбута ср.: Н. Бялосинская, Н. Панченко, ‘Косой дождь’, В. И. Нарбут, Стихотворения, Москва 1990, 5—44 (12, 27).

⁹⁶    Ср.: Н. Я. Мандельштам, Воспоминания, 362. В статье Бялосинской и Панченко об этом обстоятельстве не упоминается.

⁹⁷    Какое из предполагавшихся изданий «Скорбных элегий» Н. Я. Мандельштам имеет в виду, установить не удалось. В Российском государственном архиве литературы и искусства [ф. 613 (Государственное издательство «Художественная литература»), оп. 9, ед. хр. 1460] есть папка с переводами «Скорбных элегий» (144 стр., [1935 г.], сведений о переводчике нет), но ни один из этих переводов не совпадает с известными переводами Шервинского.

⁹⁸    См. запись Н. Я. Мандельштам на с. 264 (с. 179 наст. изд.) и примеч. 51.

⁹⁹    Ср.: «Мандельштам, познакомившись с новым редактором, только удивленно открывал глаза: откуда такое взялось? Он называл их „прекрасными незнакомцами“ или „масками“» (Н. Мандельштам, Вторая книга..., 334).

¹⁰⁰   Об А. М. Эфросе см.: Там же, 103, 104—106, 166—67; а также помету Н. Я. Мандельштам на с. 259 (с. 178 наст. изд.).

¹⁰¹   О предложении Эфроса идет речь в записи Н. Я. Мандельштам на с. 266 (см. с. 179 наст. изд.).

¹⁰²   Ср.: «Два человека — Вишневский и Шкловский — передавали ему <Е. Я. Хазину. — Т. Л., А. Н.> в ту зиму по сто рублей в месяц, и он посылал их нам. Сами они посылать боялись» (Н. Я. Мандельштам, Воспоминания, 169, ср. 251).

¹⁰³   Не скупясь в употреблении «крепких выражений», Н. Я. Мандельштам, как ни странно, лишает свой язык сильных средств выразительности: и Ставский у

нее — «сволочь», и Харджиев — «сволочь» (см. с. *). Одинаково негативная оценка фактически уравнивает государственного чиновника, по инициативе которого Мандельштам был арестован и уничтожен, с филологом, чьими усилиями было подготовлено одно из лучших изданий Мандельштама в СССР, первое после смерти поэта. Фотокопию письма Ставского наркому внутренних дел Н. И. Ежову (16.III 1938) «с просьбой помочь» «решить <...> вопрос об Осипе Мандельштаме» см.: О. Мандельштам, Собрание сочинений: В 4 т., т. 4, 504—505.

¹⁰⁴   См. примеч. 114.

¹⁰⁵   Полемику со статьей К. Ф. Тарановского см.: Н. Мандельштам, Вторая книга..., 32, 98.

¹⁰⁶   По-видимому, это не совсем так. Сама Н. Я. Мандельштам говорила о том, что с Наполеоном связан ряд фрагментов в ранних редакциях «Стихов о неизвестном солдате» (см.: Н. Я. Мандельштам, ‘Комментарии к стихам 1930—1937 гг.’, 292, 296).

¹⁰⁷   Ср. письмо С. Б. Рудакова жене от 27.VI 1935: Мандельштам «увидел в блокноте <...> „Осенние приметы“ Заболоцкого <„Когда минует день и освещение...“, 1932. — Т. Л., А. Н.>. Попросил прочесть. Я чудно прочел. Он (и Н<адин>) охали и оживлялись. В конце он сделал умный вид и стал многословно ругать. Ругань такая — „Обращение к читателю как к идиоту, поучение (,и мы должны понять‘) — тоже Тютчев нашелся... Многословие... Подробности... А что мы узнаем? — что корова вещество на четырех ногах... Природа-то перечислена — тоже Гете нашелся... Это капитан Лебядкин, это не стихи... В хвост и в гриву использован формалистический прием отстранения (я поправил: остранения)... Всё на нездоровой основе. И стихи-то это не Заболоцкого, а ваши“. Я сказал, что они из „Известий“ <...> „Ну, тогда на вас похоже, сказанное больше относилось к вам, у Заболоцкого тоже всё так же, но я думал — это вы“» (‘О. Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене...’, 70).

¹⁰⁸   Ср. комментарий А. Г. Меца к стихотворению «Как из одной высокогорной щели...»: О. Мандельштам, Полное собрание стихотворений, Вступительные статьи М. Л. Гаспарова и А. Г. Меца, Составление, подготовка текста и примечания А. Г. Меца, С.-Петербург 1995, 597. О связи переводов сонетов Петрарки с воспоминаниями об Ольге Ваксель см. Н. Мандельштам, Вторая книга..., 204— 205; Она же, ‘Комментарии к стихам 1930—1937 гг.’, 241—242.

¹⁰⁹   В альманахе «Лирический круг» были опубликованы стихотворение Ахматовой «Я с тобой, мой ангел, не лукавил...» и два стихотворения Мандельштама: «Умывался ночью на дворе...» и «Когда Психея-жизнь спускается к теням...». В предисловии к альманаху за подписью «Лирический круг» было напечатано: «„Лирический круг“ — не альманах, а сборник определенного течения. Его участники — не случайные товарищи по изданию, а члены одной группы...» (Лирический круг: Страницы поэзии и критики, Москва 1922, [сб.] 1, 5; автором предисловия был, вероятно, А. М. Эфрос). Участие в альманахе Ахматовой и Мандельштама, скорее всего, объяснялось возможностью опубликовать стихи (см. в связи с этим: Н. Мандельштам, Вторая книга..., 104—106).

¹¹⁰   Ср., например: «Все, что пишет о Мандельштаме в своих бульварных мемуарах „Петербургские зимы“ Георгий Иванов, который уехал из России в самом начале

[Иллюстрация: Титульный лист издания «Стихотворений» О. Мандельштама (Л., 1973) с пометами Н. Я. Мандельштам]

двадцатых годов и зрелого Мандельштама вовсе не знал, мелко, пусто и несущественно. Сочинение таких мемуаров дело немудреное. Не надо ни памяти, ни внимания, ни любви, ни чувства эпохи» (А. Ахматова, ‘Листки из дневника’, 24—25); «<...> Георгий Иванов, писавший желтопрессные мемуары о живых и мертвых <...>»; «Эта пара — Иванов и Одоевцева — чудовищные вруны» (Н. Мандельштам, Вторая книга..., 30, 121 и вокруг).

¹¹¹   Ср.: «Каким образом она <Е. Ф. Никитина. — Т. Л., А. Н.> по нынешний день сохранила свой архив, хотя за строчку дневника или тень архивных заметок людей годами гноили в лагерях. Просто ли ей повезло или что-нибудь способствовало удаче?» (Там же, 376).

¹¹²   Свою резкую оценку личности и деятельности Харджиева Н. Я. Мандельштам повторяла неустанно. Так, в экземпляре «Стихотворений» Мандельштама (Ленинград 1973), подаренном публикатору, Н. Я. написала на титульном листе: «Харджиев (Сукин сын)<.> Евнух и мародер» (см. фотографию на с. 198). О ссоре с Харджиевым см., например: Н. Мандельштам, Книга третья, 105—109, 116— 117, 119—130 и др.; Она же, ‘Комментарии к стихам 1930—1937 гг.’, 243—245. Н. Я. как могла сопротивлялась тому, что ей представлялось фальсификацией текстов и биографии Мандельштама. Приведем один пример. Комментарии Харджиева к «Стихотворениям» 1973 г. заканчиваются такими словами: «В 1934 г. в беседе с редактором настоящего издания Мандельштам сказал, что лучший перевод сонета Петрарки на русский язык принадлежит Державину — стих<отворение> „Задумчивость“ (22-й сонет)» (О. Мандельштам, Стихотворения, 316). Подчеркнув в подаренном экземпляре эти слова, Н. Я. Мандельштам сделала к ним примечание: «Не говорил. Когда О. М. успел бы сказать „лично редактору настоящего сборника“ все сказать! <sic!> До Воронежа они виделись один единственный раз».

¹¹³   Ср.: «От нас выпускали за границу самых отборных, зернышко к зернышку, и впускали тоже отборных — вроде Арагона с супругой. Строя свою карьеру на любви к нам, они отлично вели пропаганду у себя дома» (Н. Мандельштам, Вторая книга..., 120).

¹¹⁴   Ср.: «Иногда я встречала Радлову у ее матери, и она всегда, увидав меня, старалась покрепче ругнуть Ахматову, но больше по женской линии: запущена, не умеет одеваться, не способна как следует причесаться, словом — халда халдой... Это была маниакальная ненависть, на которую способны только люди» (Н. Мандельштам, Вторая книга..., 106). Э. Г. Герштейн, которую трудно заподозрить в излишней симпатии к Н. Я. Мандельштам, вспоминает: «В ней <Н. Я. Мандельштам. — Т. Л., А. Н.> была какая-то ей одной присущая элегантность спортивного типа <...> У нее был острый глаз и хороший вкус <...>» (Э. Г. Герштейн, Новое о Мандельштаме..., 18).

¹¹⁵   О двух вариантах фотографии — «литературном» и «семейном» — см.: Н. Мандельштам, Вторая книга..., 161—162; Э. Герштейн, ‘Надежда Яковлевна’, 166.