Окна из алюминия в Севастополе — это новые возможности при остеклении больших площадей и сложных форм. Читайте отзывы. Так же рекомендуем завод Горницу.
Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)Коллекция фотографий Иосифа Бродского
Этот снимок уже был, Илья Тюрин
ЭЛЕГИЯ ПОТЕРИ
Памяти Иосифа Бродского
1
Была зима, и город утопал
В мечтах освободиться от халата.
Больницы плыли в сумерках, и в латах
Шли поезда, уже не чуя шпал.
Легчали елки. Цифра на щеке
Календаря впустила единицу
И замерла от страха разрешиться
Уродливым ребенком; и в руке
Хозяйки замаячили счета.
Домой брели, как будто уступая
Дорогу - ибо где-то шла слепая,
Но знавшая о будущем Тщета.
Спаситель вырос: девятнадцать лет
И сорок дней, помноженные на сто.
И детский шаг по утреннему насту
Вовсю хрустел - и оставался след,
Ведущий по известному пути:
Из будущего - в прошлое. И рядом
Плыла Нева с одним сплошным фасадом -
Медлительна, но вечно впереди.
И как бы с виду ни были просты
Глухие окна, брошенные гнезда,
И на ладонь ловившиеся звезды,
И на ночь разведенные мосты -
Все это не для нас принесено:
Динарии машинных фар и блюда
Вечерних площадей, кристалл кино,
И в небе очертания верблюда.
Не в нашу кухню привела звезда
Через пустыни Финского залива
Горсть путников, идущих торопливо,
Идущих прямо, знающих куда:
Туда, откуда слышно «Спи, сынок»
На голос неоконченной кудели.
Пустая даль, пустые колыбели,
Арабский шелк, от лихорадки ног
Дающий рябь, а временами - шторм,
Созвучный волнам ленинградских штор.
2
Они пришли и стали полукругом,
И в каждой бороде плеснула ругань,
И каждый думал. Что еще сказать.
Родился шаг - и все пошли назад.
Шли по следам, уничтожая вехи.
Снег бушевал и налипал на веки,
Тюки брюхатил, гибнул в бороде.
И каждый думал о своей беде.
Боль множилась, и вывела из ночи;
Снег перестал, они открыли очи -
Как будто сняли календарный лист.
И каждый понял: мир, как ясли, чист.
Потеря есть материя. Она
Сама предмет, поскольку вызывает
Из памяти предметы, высыпая
Шкатулку существительных до дна.
Потеря сохраняет вещество
Потерянного, выдавая вместо
Лишь некий ключ - а не пустое место.
Я верую, что будет существо,
Способное понять невозвратимость
Как вещь; вернее - как необходимость
Не возвращаться, зная исподволь,
Что эти слезы - вечность, а не боль.
20.01.97
|
Встречи со ссыльным Иосифом
В Северодвинске живут люди, лично знавшие поэта И.А. Бродского.
Более того: будущий Нобелевский лауреат бывал в нашем городе
"Он умер в январе, в начале года", - так писал Иосиф Александрович в 1965-м, "На смерть Т.С. Элиота", а в 1996-м завершил свое земное бывание тоже в январе, как и любимый им поэт. Еще в середине месяца, останавливаясь перед фотостендом, посвященном 50-летию Победы над фашизмом, выставленном в холле факультета журналистики Петербургского университета, жадно вглядывалась в снимки блокадного Ленинграда. Снимки, сделанные известным фотомастером Александром Бродским, отцом поэта. Кто-то обмолвился в настоящем времени: "Говорят, и сам Бродский неплохой фотограф". А пока мой поезд пробирался снежными равнинами сквозь взлохмаченную тайгу по направлению к северу, поэта не стало: Бродский был...
Вернувшись в город, тут же отправилась по известным мне адресам: пять лет назад я уже встречалась с людьми, лично знавшими И.А. Бродского, и писала об этом.
Итак, я снова в кабинете заведующего неврологическим отделением ЦМСЧ-58. Борис Иванович Рухлов читает, как книгу, распечатку эхо-энцефалографического исследования головною мозга. Минута - и опытный врач по десятку штрихов, зафиксированных на бумаге чутким японским прибором, определит точный диагноз больного. А тридцать лет назад, когда невропатолог Рухлов начинал врачебную практику в Коношской районной больнице, таких чудо-аппаратов не было.
Иосиф Бродский пришел к нему на прием как обычный пациент, добросовестно дожидаясь очереди перед дверью. Грязноватый бело-желтый полушубок, дешевая зимняя шапка, валенки с калошами - внешне ничем не отличался от сельчан, разве что умные голубые глаза выдавали истинного интеллигента. До этого времени Борис Иванович слышал от пожилого коллеги, прошедшего через ад сталинского ГУЛАГа, Эриха Генриховича Андрэ, что западные радиоголоса сообщают, будто бы поэт Бродский, находящийся в ссылке всего в 20 километрах от Коноши, в Норинской, вовсе не тунеядец, а репрессированный политический ссыльный. Но Борис Иванович не увлекался поэзией - он добросовестно лечил людей, а Иосиф Александрович не искал известности - он скромно гонял коров на пастбища. К доктору ссыльного Бродского привела необходимость в проведении экспертизы на предмет инвалидности. Молодой поэт показывал Рухлову руки со шрамами - когда-то вскрывал вены, у него была и справка из подмосковной психиатрической больницы им. Кащенко. Но, увы, по ранжиру районный врач не имел права делать медзаключения, и корректный отказ был воспринят Бродским с пониманием. Борис Иванович Рухлов прекрасно помнит все детали того короткого визита, но подробности врачебного приема (медицинская тайна!) поведать не может. В присутственных местах он никогда и никому, ни с гордостью, ни без, не рассказывает о своей встрече с Бродским. Считает, что гордиться нечем:
— Это был всего лишь эпизод моей врачебной практики. Очень маленький.
Второй мой собеседник более словоохотлив. Еще бы! Для него встреча с Бродским - одно из ярких впечатлений детства. Осенью 1964-го Леониду Грунину было 14 лет, но он уже работал после восьмилетки. Жили на ул. Полярной, в доме №За. Сюда в 11-ю квартиру-коммуналку и привел Бродского брат Леонида - Юрий. Как, зачем, попал коношский ссыльный Иосиф Александрович в Северодвинск, Леониду неведомо, но то, что Юра, рубаха-парень, по доброте душевной затащил его переночевать, крепко врезалось в память.
Вместе с Груниным едем на Полярную. Будто общипанный, предстает взору старый деревянный дом. По неприглядной скрипучей лестнице поднимаемся на второй этаж. Робко стучимся (впустят ли?), но любезные хозяева не отказали: "Пожалуйста, проходите". И вот мы в просторной, в два окна, комнате. Все та же наружная электропроводка, замечает Грунин, и вспоминает:
— Только люстры не было. Под потолком светилась лампочка, а под ней стоял Бродский и, покачиваясь в такт, читал стихи. Это за полночь было, а я из-под одеяла высовывался и слушал внимательно. Он заметил мой интерес и спросил почему-то про Ахматову: знаю ли, мол. А я как раз знал, потому что нам в седьмой школе завуч Татьяна Ивановна Курышева о ней говорила. И я показал вот в это окно: "Вон в той школе ахматовские стихи нам рассказывали". Бродского мое признание обрадовало. Каким он был? Высокий, носатый, рыжий, с короткой стрижкой. Глаза голубые, тоскливые. А одет был в резиновые сапоги и драный свитер. Мать моя слушала его, слушала, а потом и говорит: "Ладно, дядечка, хватит" - и позвала в кухню, чаем стала привечать.
Бродский ее земляком оказался, тоже питерский, с Васильевского острова. Спал вот здесь, у порога. Ему постелили матрац, а под голову он свою фуфайку положил. Утром ему денег на дорогу собирали, и сын просил мать: "Дай десятку и с моей получки".
Лет семь назад дворник Леонид Грунин открыл газету и наткнулся на стихи, которые слышал в ту памятную ночь, как оказалось, от самого поэта. Жизнь Грунина порой распадалась, а складывалась сложно, но ему и теперь близки строчки элитарного и интеллектуального Бродского, поэта беспредельной мировой пустоты и последней безнадежности.
Везде про Бродского пишут, что он недоступен пониманию широких народных масс. Но так уж получилось, что в тот единственный свой приезд в Северодвинск (а говаривают, что поэт собирался пристроить здесь в морской газете свои стихи), он нашел приют, убежище, тихую пристань для души и человеческое участие не у местной интеллигенции, а в простой семьи. Они его поняли, они же ему и помогли.
Обо всем этом я напомнила Иосифу Александровичу Бродскому в письме, отправленном в 1991 году в Саутхедли, где в колледже, название которого переводится с английского примерно как "Святое одобрение", он преподавал историю русской и английской культуры. Получил ли он это послание? Ответа на запрос - подтвердить факт своего пребывания в Северодвинске - так и не последовало. Впрочем, так ли важен сей нюанс "был - не был" для лауреата Нобелевском премии, всемирно признанного поэта? Я верю, что письмо, переданное через моих американских друзей, дошло до адресата, и главное то, что мы не услышали отрицания всей этой истории.
Два года назад мне довелось быть в США. В районе Хартфорда пересекли мост "над сизой, лиловой, пунцовой, алой долиной Коннектикута". Картина мне показалась до боли знакомой: те же русские плакучие ивы, склонившиеся у дороги, но мимо пролетали "схожие с бисером городки Новой Англии" (цитирую "Осенний крик ястреба"). В Нью-Йорке была возможность позвонить Бродскому (его домашним номером меня снабдили американские поклонники изящной словесности), но что-то тормозило. Сама возможность - крутануть телефонный диск и услышать голос поэта - восхищала, но предчувствие - услышать иронию колоссального масштаба, так свойственную его стихам, - сдерживало. Не решилась, едва ли не единственный раз за всю журналистскую практику.
Жил, был, бывал... Поэт осчастливил Землю своим талантом, и несущественно, где физически он творил: в Северодвинске ли проездом, в "возлюбленном ли Отечестве" (иначе он не говорил о России), на нью-йоркской ли набережной, глядя на Гудзон. Бродский когда-то писал о том, что "...нету разлук. Существует громадная встреча". И в самом деле, со смертью Иосифа Бродского для всех нас лично по сути ничего не изменилось. Поэт всегда с нами - в стихах. Так же как в памяти моих собеседников всегда встречи со ссыльным Иосифом.
Ольга Голубцова
Источник: http://golubtsova.arh.ru/publications/index11.shtml
| Ранее |
|
Деград